Эхо северных скал
– Что вы тут ищете? – спросил Максим, подойдя к рыбаку.
Тот, набрав в ладони морскую воду, стал нюхать ее.
– Понюхайте воду, – предложил Матвей.
Шелестов не стал пока задавать вопросов и, набрав в ладони воду, поднес к лицу. Ничего особенного он не ощутил, хотя вода явно имела какой-то запах. Может, пахла водорослями? Матвей опустился на корточки рядом с Шелестовым и указал рукой вправо на воду у самой скалы.
– Посмотрите туда, Максим Андреевич. Видите синеватые отблески, как будто радуга на воде. Присмотритесь. Там у скалы образовался застой воды из-за этих скал, которые выходят далеко в море. Они прикрывают эту часть залива от интенсивного перемешивания водной массы.
Шелестов не сразу понял смысл того, что говорит этот странный человек. Он удивился тому, как он говорит. Такой речи у простого рыбака не могло быть – «интенсивное перемешивание водной массы»! Но потом он посмотрел туда, куда указывал Матвей, и все понял. И присутствие еле заметного запаха у воды.
– Дизельное топливо? Соляр?
– Да, – согласился Матвей, – сюда не так давно заходило судно, которое приводится в движение дизельным двигателем.
– А вы, оказывается, еще что-то помните из прошлой жизни?
– Наверное, – равнодушно отозвался рыбак. – Но это не обязательно подводная лодка. Мог быть и рыбацкий баркас или другое судно.
Шелестов с сомнением посмотрел на Матвея. Дизельные двигатели здесь? На рыбацких судах? Дизель в холодную погоду трудно запускать. Что-то не то сказал «опытный моряк». Может, не такой уж и опытный, а может, специально брякнул глупость, чтобы меньше подозревали?
Ветер крепчал, и рыбаки поставили парус. Баркас пошел легче, то ныряя носом в воду, то взбираясь на легкую волну. Шелестов почувствовал, что его начинает укачивать, и стал смотреть на горизонт, выбрав определенную точку и не сводя с нее взгляда. Так легче было переносить качку непривычному к морю человеку. Этой точкой была скала с двойной верхушкой, похожая со стороны моря на собачью голову. Там, к ровному каменистому берегу, и должен был пристать баркас.
– Кто это там? – спросил Максим Кузьмича. – Часто тебя встречают на берегу?
– Так это не наши, – прищурившись, рыбак смотрел на берег. – Чужие какие-то. Приезжие. Может, по твою душу?
Через несколько минут стало видно, что один из топтавшихся на берегу был в военной форме. А потом Шелестов разглядел и голубой верх форменной фуражки НКВД. Неужели и правда кто-то прибыл на берег, чтобы дождаться командира московской группы? Значит, есть важные сведения. Наконец под днищем баркаса зашелестели прибрежные камешки. Волна толкнула суденышко, и оно остановилось, зарывшись носом в гальку. Рыбаки стали прыгать на берег, потянули веревки, чтобы закрепить баркас. Кто-то стал выбрасывать на берег сети для просушки, брезент. К Кузьмичу подошел ожидавший на берегу баркас сотрудник НКВД, что-то спросил. Старшина обернулся и махнул рукой в сторону судна.
Шелестов спрыгнул с борта, сделал несколько шагов и остановился. А ведь этот капитан ждал не его. Максим смотрел, как сотрудник органов подошел к Матвею, что-то сказал ему и с важным видом положил руку на кобуру. Рыбак опустил голову и пошел к машине, стоявшей неподалеку. На Шелестова никто не обратил внимания. Пришлось догонять капитана, доставая на ходу удостоверение личности.
– Вы здесь? – немного удивленно спросил капитан, возвращая удостоверение Шелестову. – Оперуполномоченный НКВД Литвяк. Я предупрежден, что ваша группа работает в районе.
– Значит, вы у себя в районном управлении получили приказ помогать группе, если возникнет необходимость, – на всякий случай поинтересовался Максим.
– Конечно, – кивнул капитан и повернулся к машине, где покорно сидел Матвей. – Так вы знакомы с этим человеком?
– Я знаю только, что он второе лето живет у рыбаков и ходит с ними в море. С его слов, он потерял память и ничего о себе не помнит. Его нашли на берегу и выходили местные жители. Чем он вас заинтересовал?
– Хорошо, поедемте с нами, – предложил Литвяк. – Я его отвезу в Мангу. Там у местного участкового есть помещение, где задержанного можно держать под замком. Там и проведем первый допрос. Можете присутствовать. Не исключаю, что он может иметь отношение и к вашему заданию.
Участковый Игнатов отдал Литвяку ключи и укатил на своем мотоцикле в соседний поселок разбираться с кражей козы. Шелестов смотрел на Матвея, но внешне арестованный рыбак ничем своего беспокойства не выдавал. Неужели равнодушие овладело им совсем, неужели этому человеку все равно: жить или умирать. А вот уполномоченный НКВД вел себя немного странно, хотя это Максиму могло лишь казаться. Он видел, что Литвяк никак не начнет допрос. То ли ему Шелестов мешал, то ли он пытался выстроить в голове линию допроса. Не оставляло ощущение, что Литвяк испытывает чувство досады, что он встретил в рыбацком поселке оперативника из Москвы.
Однако тянуть дальше уполномоченный не стал. Подойдя к решетке, отделявшей часть комнаты без окна, за которой на деревянных нарах сидел Матвей, он распахнул дверь и приказал выходить. Рыбак медленно поднялся, вышел в комнату и уселся на табурет перед столом.
– Ну, вот, Максим Андреевич, прошу знакомиться. – Поигрывая карандашом, Литвяк уселся за стол и развалился на стуле. – Матвей, говорите, его зовут? Память бедолага потерял? Себя не помнит? А мы сейчас напомним. Знаете, кто перед вами сидит, Максим Андреевич? Замаскированный враг, царский офицер, белогвардеец, лейтенант царского флота, мордовавший простых матросов, дворянин, мать его, белая кость! Сергей Иннокентьевич Белецкий, сын контр-адмирала Белецкого!
Литвяк торжествующе смотрел то на арестованного, то на Шелестова. Он уже не поигрывал карандашом в пальцах, он ожесточенно крутил его. Чудо, что карандаш еще не сломался в его нервных пальцах. Шелестов смотрел на Матвея и снова удивлялся, что лицо этого человека не выражает никаких эмоций. Может быть, только взгляд стал более мрачным. «Вот это сюрприз, – размышлял Максим. – Вот откуда такая правильная речь!»
А Литвяк торжествовал, от нетерпения он ерзал на стуле.
– Ну, что ты ответишь, Белецкий? – отшвырнув карандаш, спросил уполномоченный.
– Я отвечу следующее, – спокойно заговорил арестованный. – Я не являюсь врагом советской власти и никогда не боролся с ней. Я был царским офицером, как вы тут выразились, но не был белогвардейцем и не участвовал в боях во время Гражданской войны. И еще. Я никогда никого не мордовал, как вы выразились. Я был командиром, у меня были подчиненные, и мы выполняли воинскую задачу по защите Родины.
– Да что ты! – вспылил Литвяк. – А то мы не знаем, как офицерье к солдатам и матросам относилось. Но это еще не все, Максим Андреевич, я вам про этого типчика еще кое-что расскажу. Драпануть из страны он решил. Когда все честные граждане на фронте и в тылу куют победу над ненавистным врагом, эти личности смотрят на Запад и лыжи навостряют. Так вот Белецкий тайком, сговорившись с рыбаками, а может, и с врагом, отправил в Норвегию свою жену и дочь. Не просто отправил, а с фамильными драгоценностями отправил. Обворовал свой же народ!
– Я никого не обворовывал, – снова спокойно возразил арестованный. – Эти драгоценности фамильные, они принадлежали Белецким чуть ли не сотню лет и передавались по наследству.
– Все в нашей стране принадлежит народу, все национализировано и все брошено на борьбу с фашистами! – заорал уполномоченный. – Колхозники продают скот, свои дома, чтобы купить танк, самолет, чтобы помочь своей стране, а некоторые тут за границу драгоценности отправляют. Кому ты там помочь хотел, а?
– Своей семье, – тихо, но с достоинством ответил Белецкий. – И отправил я семью за границу потому, что знал, что наступит вот такой день и вы до нас доберетесь, безосновательно объявите врагами народа и сошлете в Сибирь, а то и дальше. А может, и в лагерь.
– Имеются конкретные доказательства антисоветской деятельности Белецкого? – спросил Шелестов. – Установлены его связи с германской разведкой?
– Мы это установим, – зловеще пообещал Литвяк. – Обязательно установим и к стеночке аккуратно офицерчика поставим. Еще и за гибель моряков ответит. Следы замести хотел? Концы в воду спрятать? Он, Максим Андреевич, нашел жадных до денег людей, которым наплевать на Родину. И на рыбачьем баркасе отправил семью в море. А там под видом терпящих бедствие его семью принял на борт английский пароход. И высадил их в Норвегии в порту города Буде. А на обратном пути Белецкий утопил судно вместе с экипажем, а сам доплыл до берега и выдал себя за несчастного, потерявшего память.
– Судно пошло ко дну не из-за меня, – покачал головой Белецкий. – Я спасся чудом. Что с остальными моряками, я не знаю. Я не мог их убить, потому что я русский и они русские люди. А бригадиром у них был мой бывший подчиненный, русский, в прошлом военный моряк Никифор Бугров. Он мне хотел помочь и помог.
Шелестов слушал, как уполномоченный допрашивает Белецкого, и не мог понять, а что же он от него хочет. Какой резидент вражеской разведки будет сидеть в глуши два года и ничего не делать? Глубоко законспирированная сеть? Так подобную сеть ведут годами, не трогают, наблюдают за ней. Отслеживают связи и ждут, когда она включится в работу, и тогда начнется игра с врагом в «кошки-мышки». Зачем Литвяк арестовал Белецкого?
Допрос закончился далеко за полночь. Уполномоченный ни на шаг не приблизился к своей версии причастности Белецкого к антисоветской деятельности и пособничеству врагу. Доказательств, кроме предположений, у него не было. Но один вопрос заставил Шелестова задуматься. Когда Белецкого снова заперли за решеткой, Максим вышел из дома, но вспомнил, что оставил на столе папиросы. Он подошел к открытому окну, где на ветерке колыхалась занавеска, и увидел Литвяка, стоявшего возле решетки. Тот задал вопрос тихо, но Максим услышал.
– Где оставшиеся драгоценности, Белецкий? – спросил арестованного Литвяк. – Где ты их припрятал?
Глава 4
Почти сутки Сосновский сушил свою одежду возле очага, кутаясь при этом в старую шкуру. Отрезав от шкуры два квадрата, он обмотал и обвязал ступни ног, чтобы можно было ходить. Дважды ему пришлось ходить за водой. Кашель не прекращался, а только усиливался. Михаил старался не думать, не строить никаких планов. Сначала сухая одежда, сначала набраться сил, а потом решать, что делать и как выбираться отсюда. Он пил горячий чай, варил из пшена кашу на воде и глотал ее, не чувствуя вкуса. К вечеру первого же дня Сосновский почувствовал слабость. Лоб горел, тело снова сотрясал озноб. Дважды за день он слышал гул моторов, но не мог понять, авиационные это моторы или мимо проходил катер. Михаил выходил из хижины, но так и не увидел людей. Одежда почти высохла, но ждать, когда она станет совсем сухой, он уже не мог. Надев белье, носки и чуть влажные брюки и свитер, он снова забрался под шкуру на лежанке. Лежать, лежать и ни о чем не думать и ждать.
«Чего ждать? – Взгляд Михаила уперся в остатки дров под окном. – Дня на два хватит, а потом? А ведь я простудился. Ради чего я лез из кожи и выбирался на берег? Чтобы сдохнуть здесь от воспаления легких? Ни ракетницы, ни дров в достаточном количестве, чтобы устроить дымный костер, подать дымом знак. Если его хоть кто-то увидит, поймет».
Собравшись с силами, Сосновский развязал и снова завязал свои тапочки из шкур. Захватив старый топор, который в хижине оставили рыбаки, он пошел по берегу, стараясь не рвать свою самодельную обувь. Холодный ветер забирался под шкуру, холодил тело через влажный свитер. Озноб не давал покоя, а кашель просто выворачивал наизнанку. Михаил понимал, что теперь простуда уже перешла от горла к бронхам, а потом, если не остановить ее, то доберется и до легких. Но самым важным сейчас вопросом был вопрос, где найти дрова. Откуда им тут взяться? На юге острова еще встречается арктическая ива, карликовая береза, кустарники, но здесь только камни.
И вдруг Сосновский замер. Это было похоже на сон, на волшебство. На берегу валялись доски, точнее, это был разбитый, выброшенный на берег рыбацкий баркас. Разбитый вдребезги и, видимо, частично уже унесенный волнами назад в море. Вот откуда доски, обрадовался Михаил и полез по скалам вниз к берегу. Порвав все-таки одну свою самодельную тапочку из шкуры, он спустился к берегу и стал собирать обломки досок, которые был в состоянии поднять и унести. И только теперь он понял, что сил осталось уже не так много. Оттаскивая от воды доски, то и дело усаживаясь, чтобы передохнуть, заходясь в кашле, он работал, наверное, часа два. Куча древесины получилась значительная, но теперь ее как-то надо поднять к хижине.
И снова навалилось отчаяние, снова захотелось лечь и ничего больше не делать, а только лежать, зажав голову руками. Но психика искала выход, не давала человеку сойти с ума. И новая хорошая мысль пришла в голову. А кто сказал, что весь этот запас дров надо сегодня, сейчас перетаскать в хижину? Достаточно перетащить запас на два дня. Завтра еще на два дня, и так несколько дней. Хватило бы сил, не свалиться бы в горячке. Ну, тогда уж точно конец. А когда человек в беспамятстве, он ничего не понимает. Тогда будет уж все равно.
В гору по скалам не подняться, сил не хватит тащить к хижине дрова. Проще, хотя и дольше, носить их по берегу, а потом по пологому склону от «пляжа», где он выбрался на берег, поднять к дому. И Сосновский понес. Шаркая ногами, как старик, спотыкаясь, останавливаясь, падая на колени и заходясь в кашле, он продолжал свой путь. Иногда ему казалось, что он видит среди скал белого медведя. «Надо захватить пистолет, – подумал Михаил. – Слабовато против медведя оружие, но пистолет лучше, чем ничего».
Крупа кончалась. Как сделать из муки хлеб, Сосновский не знал. Он пробовал есть муку, но в желудке возникли такие боли, что он бросил эту затею. Кроме всех прочих бед, у него стали случаться обмороки. Дважды обморок накатывал на улице, и он падал на землю. В глазах постоянно летали черные мушки, от кашля болела грудь. Михаил понимал, что в любой следующий день он вдруг почувствует, что не сможет идти за дровами. И тогда он решил набраться сил и принести за один день побольше обломков древесины. Но когда он по берегу добрался до места крушения баркаса, то, к своему огромному сожалению, не нашел там ничего. Море унесло во время последнего шторма все до последней щепки.
Сосновский опустился на камни, выронив топор. Он смотрел на пустынный берег и не думал ни о чем. Странная апатия накатила на него. Он просто устал сражаться за свою жизнь. Болезнь свалила его, сломала. «Нет, нельзя сдаваться, – вяло думал Сосновский. Он потер лицо руками, почувствовав щетину. – Что-то я делаю не так, – забилась в мозгу слабенькая мысль. – Я всегда знал, что пассивная оборона хуже, чем радикальные меры, которые приводят к быстрому и правильному результату. Пассив – это полумеры, это отсрочка конца. И конец будет. Сегодня или завтра, но он неизбежен. И если я не сделаю что-то важное и решительное, то умру здесь. Может, в двух шагах от людей, которые проходят мимо, проплывают на плавсредствах, пролетают на самолетах.
Михаил вернулся к хижине, вынес из нее шкуры, вынес котелок и чайник, наполненные водой. Пистолет, топор и нож он сунул под шкуру. Да, вот здесь, под этим камнем, он будет защищен от ветра. Тут его найдут. Когда-нибудь. Ведь хижиной пользовались рыбаки, а впереди еще все лето. Значит, похоронят… С этой мыслью он вернулся в дом, нашарил спички. Собрав щепу, которую он заготовил тут, пользуясь ножом, Михаил сложил ее на полу, вокруг шалашиком сложил щепки, потом обломки древесины побольше, потом полешки и доски. Огонь занялся сразу и стал разгораться все сильнее. Сосновский вышел из хижины, не стал закрывать дверь, чтобы воздух раздувал его костерок. Он с благодарностью провел рукой по косяку. Спасибо тебе, дом, что спас меня. Но я хочу выжить, и ты уж прости, тебе придется отдать себя, чтобы я смог выбраться отсюда. Или… Об этом лучше не думать.
Михаил завернулся в шкуру, уселся на землю, прижавшись спиной к скале, и стал смотреть. Сначала внутри дома заплясали красные тени, потом огонь появился в оконце, а потом дым повалил через щели в крыше. Он закрыл глаза и стал ждать. Сколько ждать? Неизвестно, может, час, может, день, а может, вечность. В лицо пахнуло жаром. Да, это уже полыхали стены. Сейчас огонь доберется до крыши, и его будет видно издалека. Жалко, что здесь нет мокрой травы, нечем создать столб дыма.
Ему было тепло, очень тепло. Михаил знал, что это ненадолго. Сгорит дом до последней щепки, а потом затихнет и уснет. И с ним уснет сам Сосновский. Может, навсегда…
Коган стоял на носу моторного катера и осматривал в бинокль берег, водную гладь, выступающие камни. Если учесть скорость самолета и время, когда он перестал выходить на связь, то получается, что крушение, если это было крушение, произошло где-то здесь. Хотя в данном случае «где-то здесь» означало участок побережья километров в тридцать. В эти широты даже рыбаки не заходят. Слишком далеко от материка.
– Эй, смотрите! – моторист толкнул Когана под локоть и стал показывать на берег.
Там среди камней покачивалась на волне большая моторная лодка, а на берегу виднелась выгоревшая брезентовая палатка. Коган махнул рукой – давай к берегу! Катер пристал к берегу, и навстречу ему со стороны палатки поспешили мужчина с бородой и маленького роста женщина в пуховом платке.
– Ой, товарищи дорогие, – торопливо заговорила женщина, пожимая руки то Когану, то мотористу и улыбаясь ненецкому охотнику, сидевшему на корме и курившему трубку. – Какое чудо, что вы тут проплывали. У нас беда случилась. Что-то с мотором. Вот еле подгребли к берегу, палатку установили. Просто ума не приложу, что бы мы делали.
– Что случилось? – перебил женщину Коган, когда к ним подошел бородатый мужчина в очках с очень толстыми стеклами.
– Небольшая поломка, но в наших условиях починить мотор мы сами не смогли бы, – пожимая Борису руку, ответил мужчина. – Трубка бензопровода лопнула. А заменить ее нечем. Может, на буксир нас возьмете?
– А вы кто же такие, что вдвоем путешествуете тут, да еще на стареньком моторе?
– Орнитологи мы. Из Пермского университета. Средства у вуза ограничены, так мы за свои деньги. Да и кому ехать, когда на кафедрах остались одни старые профессора, а вся молодежь ушла на фронт. Мы хоть и непризывные, а вот не удержать ретивое сердце ученого, отправились в экспедицию на Новую Землю. Вы не думайте, мы, как положено, зарегистрировались в Рогачево в комендатуре. Думаю, нас все равно стали бы искать не сегодня, так завтра.
– И сколько вы уже тут сидите? – удивился Коган, глядя на моториста, как тот разбирает мотор баркаса ученых.
– Три дня, – сказала женщина. – Ох и натерпелись! Не знаю, уж чему тут гореть, но в первый же вечер там севернее что-то сильно горело, видно было по отблескам на низких облаках, да и дым был. Мы уж думали, может, корабль какой подбили фашисты, да вроде далеко до фронта.
– Горело? – нахмурился Коган и тут же заторопился, окликнув моториста: – Коля помоги ученым, а мы пойдем немного севернее, посмотрим, что там могло гореть. Поломка серьезная?
– Нет, патрубок заменю, и порядок будет. Идите, Борис Михайлович, я тут помогу товарищам и вас буду дожидаться.
…Коган вел катер вдоль берега. И только теперь ему стало казаться, что его суденышко, на котором он отправился на поиски Сосновского, слишком неповоротливое, слабенькое и тихоходное. «Неужели трагедия? – Борис мысленно то и дело возвращался к рассказу женщины-ученого. – Нет, самолет не мог взорваться и гореть три дня назад. Они не вышли на связь шесть дней назад. Это что-то другое, но все равно надо разобраться».
Катер шел вдоль берега, ненецкий охотник покуривал свою трубочку, держа руку на руле, а Коган снова стоял на носу катера и осматривал берега в бинокль.
Дыма он не увидел, но заметил черную печную трубу, торчавшую повыше берега среди обломков скал. Печная труба, дым, огонь. Все это сразу связалось в голове воедино, и Коган приказал поворачивать к берегу. Катер ткнулся носом в рыхлое месиво мелких камней, которые шевелила небольшая волна. Коган соскочил на берег и побежал вверх по склону. На всякий случай он сорвал с шеи автомат и теперь держал его двумя руками, не зная, чего ожидать наверху. Борис даже думать боялся о том, что там может быть. Опасался, что с Михаилом случилась беда. Ведь неделя, почти неделя прошла с тех пор, как он пропал! Это же невозможно человеку без еды и тепла выжить в этих обледенелых скалах неделю.
Гарью еще пахло. Наверное, еще и небольшой дождь прошел с того времени, как тут случился пожар и в воздухе противно пахло мокрой гарью. Коган взбежал наверх и уставился на обуглившиеся бревна, доски и почерневший остов печки, сложенной из местного камня. Когда крыша сгорела и стала рушиться, она лишь немного развалила дымоход, но он все равно упорно торчал на двухметровой высоте, как памятник человеку, который его когда-то здесь сложил.
Коган не успел окинуть взглядом пространство вокруг сгоревшей хижины, как вдруг уловил какой-то хриплый звук и движение. Он резко повернулся и успел заметить, что из-под кучи каких-то шкур и тряпья вдруг высунулась грязная худая рука с пистолетом. «Засада!» – успел подумать Борис и бросился в сторону. В самый последний миг он понял, что опоздал, что сейчас грохнет выстрел и он получит пулю. Но выстрела не произошло. Сухо щелкнул боек пистолета, и рука безвольно упала на камни.
– Мишка! – как сумасшедший заорал Коган и кинулся сбрасывать шкуры.
Под ними в рваном грязном свитере лежал худой, заросший недельной щетиной Сосновский. И из его руки выпал пустой пистолет. Рядом валялись гильзы. Коган обнял друга, прижал к себе и стал трясти его, пытаясь привести в чувство.
– Миша, приди в себя, да очнись же, дуралей! Это я, Коган, не узнаешь? Нашел тебя, зараза, вот ты где! Эх, Мишка, а мы уж не знали, что и думать…
Рука Когана легла на лоб друга, и он чуть не отдернул ее. Лоб просто пылал. У Сосновского была высокая температура, дышал он с трудом, хрипло, то и дело заходясь влажным глубоким кашлем. Ненецкий охотник выскочил из катера, когда увидел, что Борис несет на руках исхудавшего грязного человека, и кинулся к нему. Они уложили Михаила на дно катера, Борис снял с себя фуфайку и накрыл друга. Катер взревел мотором и понесся назад.
– К нам нада, – покуривая трубку и хмуро насупив брови, говорил охотник. – В стойбище нада. Быстро нада. Не довезем. Там тадебя[6] сам знает, что сделать. Торопиться нада. Совсем плохой твой друг. Вовремя нашел. Камни всю силу забрали. Нехороший остров, а выпустил человека. Перехитрил он его, хижину сжег, вот и заметили его. Человек самый умный зверь!
Сосновский лежал голый на шкурах в чуме. Ярко горел очаг, и на мокром от пота теле Михаила играли отсветы огня. Он бредил, уже несколько часов не приходя в сознание. Когда русского принесли ненецкому шаману, он положил больному руки на голову, на обнаженную грудь и только сокрушенно покачал головой. Мало, мало жизни осталось в этом человеке. Духи должны помочь, но если духи скажут, что ему пора, то ничего уже не сделаешь. Шаман, или по-ненецки «тадебя», был лишь проводником воли духов. Так он себя называл, но все в стойбище знали, что шаман мог и повлиять на решение духов, умилостивить их, убедить, задобрить, рассказать, что тому или иному человеку еще рано уходить, он еще нужен в этом мире. И тогда духи соглашались.
Голос шамана напоминал то завывание вьюги, то вой волков. Иногда он начинал петь заклинания и сопровождал пение танцами, его бубен не умолкал ни на секунду. И то, что вначале казалось новому человеку сплошной какофонией, начинало приобретать форму, звуки затягивали, уносили вдаль, заставляя забывать, не думать ни о чем, погружая в транс, в мир духов, в особое состояние, в котором духи могли коснуться человека, его сути и решить его судьбу. Они могли забрать болезнь, могли оставить ее внутри. Они могли просто посмотреть и сразу забрать человека.
Но сейчас старик-шаман торжествовал. Духи послушались, они сегодня были добры, они с уважением отнеслись к этому русскому. Сильный человек, он еще нужен в этом мире. Он будет служить другим людям, спасет их немало. Это сильный воин, рано ему уходить. А Сосновскому казалось, что он плыл в звуках, плыл в огненной реке, в которой плавилось его тело и его мозг. Он то видел лодку, то белого медведя, в которого стрелял из пистолета, то никак не мог вынырнуть из ледяной воды и глотнуть воздуха. И его не оставляла даже в обморочном состоянии главная мысль. Пересохшие запекшиеся губы больного то и дело шептали:
– Боря, запомни, ее номер U‐288. Запомни, Боря. Надо передать нашим – U‐288. А летчик погиб. Убит он…
Везти в район арестованного Белецкого было не на чем. Оставив его на попечение участкового милиционера, Литвяк отправился на аэродром требовать самолет для доставки вражеского агента. Шелестов, воспользовавшись отсутствием уполномоченного, решил поговорить с Матвеем, как он по привычке называл его про себя.