– За что же вы меня так не любите, Ансгар Фридрихович, – пожаловался Ваня, убирая со стола.
– Если бы я тебя не любил, мне было бы все равно, жив ты или мертв, – сказал некромант.
– Вот и непонятно, что вам больше не нравится.
– В моей профессии, Ваня, непонятного много. Вот если человек кого убил, то ясно, что его следует осудить – оборвал жизнь, лишил возможностей и удовольствий. А если ты кого воскресил, то осуждать или нет?
– Я не знаю, – признался Ваня, – осуждать мне вас в глубине души или нет. Но, надеюсь, Сальвадор еще не раз отомстит вам за меня, э… унизив своей вежливостью.
– Ты стал куда меньшим идиотом, – задумавшись, Ансгар сам начал убирать со стола, – и даже перестал обижаться всерьез.
– Я-то да, – согласился Ваня. – А вот вы не меняетесь. Уж и не знаю, кто из нас мертв.
– Конечно ты, идиот, – буркнул Ансгар, снимая с гвоздика ключ от машины. – Я в речке не топился.
*
Сегодня Ансгару снился лабиринт со стенами из бетонных заборов, не имеющий выхода и настигающая его компания одноклассников.
– Лови немецкого шпиона! – кричали они. – Стой, Мерц! Мы тебя еще не допросили!
Он знал, что если остановится, они окружат его. Если побежит – они тоже побегут и догонят. Поэтому он шел, ненавидя себя за малодушное желание отодвинуть развязку. Под ногами хлюпали лужи и валялись битые кирпичи вперемешку с собачьим дерьмом. Однажды его где-то здесь заставили есть землю, и он обломал об кирпичную крошку кусок переднего зуба.
Теперь, однако, он сделал то, чего избегал раньше – побежал. Бегать ему всегда было больно. Позвоночник не амортизировал удары должным образом, спину начинало ломить, голова кружилась. Легко было потерять равновесие и упасть. Однако сейчас, во сне, бежалось ему хорошо как никогда, и скоро голоса преследователей за спиной смолкли.
Ансгар завернул в заборную дырку – туда, откуда был выход на шоссе, и обомлел. Там стояла серая человеческая фигура с пучком в тонких упругих хлыстов, в правой руке, искрившихся, как бенгальские огни.
– Ну, вот мы и встретились, – сказала фигура и взмахнула пучком, словно самурай – катаной.
Ансгар слышал свист рассекаемого воздуха, чувствовал боль ожога, силу удара, и проснулся с красными пятнами на лице и горле. Но через пару минут они прошли – все-таки это был сон.
*
– Я знаю, что, не принимая участия во всеобщем празднике лицемерия, я выгляжу злом мира сего, – продолжил разговор Ансгар, заводя машину с гордо молчащей Магдой рядом на переднем сиденье. – Родство насилия с человеческой природой можно отрицать лишь в угоду собственным страхам. Каждый из нас рождается эгоистом и жестоким подонком, потому что любая жизнь начинается с переживаний за самого себя. У некоторых она на этом и останавливается. А истинное… хм… благородство приходит с опытом. Когда начинаешь сопереживать и понимаешь, как хрупок мир вокруг. Да и вообще многое понимаешь.
Несмотря на то, что Ансгар искренне так считал, в этот момент он сам себе казался лжецом. Его извинения, в какой бы форме они не приносились, всегда выглядели именно так. Он не знал почему.
– А как же воспитание? – решила все-таки Магда вступить в разговор.
– Воспитание значит много, но без личного опыта это всего лишь суррогат жизни. В семье учат делать добро, но не всегда объясняют, почему и для чего это нужно.
– Ну как почему? За добро воздается добром.
– Это искусственная, – Ансгар крутанул руль, выезжая на асфальтовую дорогу, – и очень эгоистичная мотивация. Истинно добрый человек начинает беречь живых существ только после того, как видит смерть нескольких из них и понимает, что это его печалит. Он не ждет воздаяния, он просто избавляет себя от боли за других. Если, конечно, он на него способен. Это вернее, чем заучивать красивые, но пустые слова, которые вы так любите мне говорить.
– Значит, чтобы стать истинно доброй, я должна была сначала видеть, как кто-то умрет?
– Да. Еще лучше убить его самостоятельно. Так вернее и на всю жизнь.
– Вы смеетесь надо мной.
– Магдалена, на вашем месте я бы не нарывался на оскорбления, потому что помиривший нас с вами Сальвадор Андреевич остался дома колоть дрова.
– Я знаю…
Магда почему-то смутилась.
– Неудивительно. Вам нравится смотреть на него. Особенно, когда он что-то делает.
– Почему это? – смешалась Магда. – Мне нравится?
– Это нравится всем, даже Буяну или мне, но вам немного сильнее в силу устройства вашего мозга. И заметьте, я не считаю, что вас за это нужно осуждать. Было бы куда хуже, если бы вы такими глазами… какими смотрите на него… смотрели, например, на Буяна.
– Да ну вас, – буркнула Магда. Однако обижаться перестала. Помолчав, добавила:
– Он такой… в нем нет ничего лишнего. Словно его нарисовал художник, а потом оживил.
– Художник – это он сам, – первый раз за все утро почти согласился Ансгар. – Нарисовавший себя, но забывший оживить. Тем удивительнее он выглядит с топором.
Когда Сальвадор колол дрова, он раздевался до пояса, собирал волосы в хвост и оказывался вполне способен расколоть толстое полено с одного удара.
– Я люблю смотреть, когда мужчины занимаются физическим трудом, – рассудительно пояснила Магда. – Их это красит. Нет, я не хочу сказать, что занятия некромантией, например, никого не красят… – спохватилась она.
– Еще б вы это сказали.
Доктор Мерц никогда не цеплялся к формулировкам, но давал понять, что замечает каждую возможность истолковать превратно то, что может быть превратно истолковано. Однако молчит. И это рождало у собеседника чувство благодарности за то, что доктор Мерц – не такой уж зануда, каким мог бы быть.
– …но некромантия – это не так зрелищно, – закончила Магда.
Они выехали на трассу.
– Я тоже никогда не видел зрелищной некромантии. Но говорят, она бывает. И не приведи судьба вам увидеть ее.
*
– Эй, красотка! Какие тарифы? А если спецом для меня?
На потемневшей лавочке из толстого бревна, шлифованного сверху, сидели трое парней с бутылками пива. Магда вздрогнула и ускорила шаг.
– Вы прямо как первый раз в обществе, – ехидно сказал Ансгар.
– Я должна броситься им на шею? – мрачно ответила Магда.
– Они выделываются друг перед другом. Если лишить их этой возможности, они перестанут вас замечать.
– Как?
– Достойно ответить.
