Литера «Тау»

– Ты прекрасно знаешь, – прошипел он, – что я могу иметь, как ты выразился, кого угодно – женщину, тебя, Аркол, и даже самого дьявола! Иначе я не был бы тем, кто я есть. Только каждый из нас знает, что Серая Ткань дается на что-нибудь одно – либо летать, либо поле пахать. Я вот предпочел себе крылья, а вы как хотите. Рано или поздно мне придется от этих крыльев отказаться, но я надеюсь, время у меня еще есть. И, на твоем месте, придя просить о помощи – проси, продолжай – а не устраивай истерик. Я хочу знать, с кем мне предстоит работать.

Отпустив Аркола, Ансгар отступил. Садясь обратно на диван, неловко споткнулся. «Кто бы мог подумать, что визит в библиотеку способен так подорвать здоровье», – пробежала у него посторонняя мысль. Интересно, растаял ли Хельмар.

Аркол поправил ворот и прокашлялся.

– Ладно, извини, – сказал он непримиримо. – Но ты ведь не хочешь мне помогать.

– Что в коробке?

Доктор Мерц смотрел тяжелым взглядом.

– Мощи.

– Ну. Продолжай. Кто-нибудь святой?

– Угу. Святой Ансгар, – выдохнул Аркол мечтательно, но тут же строго добавил: – Шучу.

– Не смешно, – взгляд доктора Мерца не стал легче.

– Обещай, что ты поможешь ему.

– Я, черт возьми, не знаю, кто он такой!

– Знаешь. Его знают все. Для того, чтобы я принес его сюда, подвергли себя опасности восемь человек. Не так-то легко было добыть его из секретных хранилищ. Но это, несомненно, он. Инквизиция, если она существует, помогла мне.

– Первый раз слышу, чтобы инквизиция, если она существует, кому-нибудь помогала, – сказал Ансгар. – Значит, действовать я буду в ее интересах, что…

– В своих. Я-то подниму его и пойду отбывать наказание.

– А я что?

– Поговори с ним. Покажи ему все. Расскажи. Ты, когда его увидишь… ты поймешь, что делать.

Ансгар устало опустился на диван.

– Дай сюда коробку.

Аркол повиновался.

Ансгар некоторое время держал антикварный раритет на коленях, положив сверху руки.

– Там мертвый осколок, – прошептал он. – Обгорелый кусок правой височной кости с дыркой. Такая штука может принадлежать шести доступным тебе деятелям с запретной биографией, из которых я могу быть нужен только одному. Исключительно в качестве переводчика.

Ансгар вернул коробку.

– Работа вполне для тебя. Ты можешь воскрешать людей в пределах века. Но, если бы добыть его не было так трудно, я бы решил, что это эксперимент надо мной, потому что это – последний человек на свете, с которым я хотел бы говорить. Даже с мертвым. Это слишком тяжелый образ. Для меня.

– Я, – Аркол смутился, – понимаю.

– Вряд ли.

– Слушай, но ведь это… совсем уже не твоя история! Кроме того, сейчас все говорят – нет национальных барьеров, самосознания там этого… мы все – граждане мира. Что было, то прошло. Каждый разумный человек это понимает. А мы хотим вразумить неразумных.

– Как разумный человек я это тоже, безусловно, понимаю. Но когда я его увижу, меня захлестнут эмоции. И я за себя не ручаюсь.

Аркол хмыкнул.

– Ребята говорят, у вас всего две эмоции – вредность и занудный перфекционизм.

– Хотел бы я, чтобы это было так.

– А это не так?

– Нет. Эмоций у меня несколько больше. Просто со всеми остальными, если они появляются, я очень плохо справляюсь. Поэтому предпочитаю их избегать.

– Я думал, если человек это осознает…

– Человек это осознает, – признался Ансгар. – И потом ему бывает очень стыдно. Ведь у прочих людей есть огорчения и радости. А у этого человека на их месте гнев и эйфория.

Аркол поежился.

– Я не знал.

– Ты и сейчас вряд ли поймешь. С этим надо жить.

На этот раз постучали в дверь комнаты. Гость, кем бы он ни был, приближался.

– Простите, – сказал Ваня, просовывая голову в щель, – там господин Свибович. Он извиняется, что подслушивал.

Ансгар не успел ничего сказать, как дверь отворилась шире и голос с мягким акцентом учтиво произнес:

– Добрый вечер. Извините за поздний визит, но я слышал такое, о чем вряд ли пожалею. Особенно мне понравилось про дьявола, – закончил гость с улыбкой, смущенно приглаживая ладонью зачесанные назад почти седые волосы. – Я должен был прилететь завтра. Но рейс перенесли. Я хотел попроситься на ночлег, звонил, но вы все были недоступны.

– Приветствую вас в России, – сказал Ансгар. – Значит, вы тоже в курсе затеи нашего коллеги?

Зоран шагнул в комнату.

– Я думаю, – сказал он, – мы скоро все узнаем. После того, как наш юноша отзанимается своим фаталистическим хулиганством.

– Это хулиганство инквизиции, – пробормотал Ансгар подавив зевок, – если она… на такое вообще способна. Ваня, позаботься о гостях. Я, пожалуй, пойду спать.

Ваня, приложив палец к губам, подозвал к себе двух оккультистов.

– Идемте, – церемонно кивнул он оставшимся. – Оставьте его. У него сегодня был библиотечный день, а это не так-то легко с его здоровьем. Я выделю вам помещение – и для сна, и для этого… прости, господи, ритуала.

*

Несмотря на обещание полностью выпасть из реальности, доктор Мерц пробудился перед рассветом.

В доме было тихо – не тикали часы, не капала вода, не кричали за окном вороны. Да и инквизиция, если она существует, не ломилась в двери и не требовала выдать ей оккультиста Аркадия Борисовича Коломейцева, зверски нарушившего Кодекс, воскресив к вящему посрамлению патриотического менталитета целого Адольфа Гитлера.

Доктор Мерц не думал, что пошлый гротеск, задуманный Арколом, будучи применен к народным массам, реализует себя именно как пошлый гротеск. Нет. Имея сомнительное удовольствие каждый месяц наблюдать за своим окном митинги и демонстрации, он был уверен, что и Гитлера, и Геббельса, и кого угодно вообще гулявшие внизу пассионарные массы воспримут исключительно всерьез. А если раздать им по бензопиле и послать захватывать Монголию, то они с энтузиазмом распилят пустыню Гоби.

Теперь он ощущал даже некоторую радость из-за того, что всю эту пошлятину первый раз обязали делать кого-то другого, и ему, Ансгару, не нужно напрягаться.

Он снова заснул, и теперь уже во сне увидел за своей входной дверью троих людей в капюшонах.

– Нам нужен Коломейцев Аркадий Борисович, – сказали они.

Аркол вышел. Бледный, легкий и тихий, куда более хрупкий, чем наяву. Ансгар даже сочувствовал бы ему, если б не странная отрешенность, с которой люди часто относятся к событиям в собственных снах.

А воскрешенный в его сне сидел на краю стула наклонившись и запустив серую руку в абсолютно седые волосы, разбросанные по плечам. Седоватый пучок надо лбом доставал ему до запястья.

Интересно, помнит ли он свое имя, многократно проклятое всем миром, кроме самых отдаленных африканских племен? И что он вообще помнит? Осознает ли он, что символизирует целых два укора совести личный – потому что похож на Витольда Венглера вот так, с этой точки – и, если можно так выразиться, национальный, о существовании которого господин Мерц до вчерашнего дня даже не подозревал.

Не ответив себе на этот мысленный вопрос, Ансгар зачем-то поздоровался известным всему миру нацистским приветствием.

*

Едва осознав, таким образом, свою принадлежность к тупому и бесполезному человечеству, готовому зиговать любой табуретке, Ансгар решил досматривать сон дальше.

– Брр, – сказал Ваня. Во сне он был все еще с пробиркой и очень осторожен. – Давайте его развоплотим уже. Не могу на него смотреть. Лучше уж на Зорана.

– Очень большое тебе спасибо, – сказал Зоран, возникающий так же, как наяву, неслышно и неожиданно. – У вас там под окнами… э… ломают асфальт.

– Так только два дня назад постелили же? – опешил Ваня.

– Теперь перестилают. И новые бордюры привезли, а эти сложили кучей посреди дороги, таксист ругается, а мне в гостиницу ехать.

– Нет, – сказал он в итоге. – Фюрера мы развоплощать не станем. Тем более, санкционированного инквизицией. Пусть лучше учит русский и ходит на митинги. Вместо меня. Мне часто хочется что-то сказать людям, а нет таланта.

– А что он им будет говорить? О великой Германии?

– Да можно о великой России – без разницы. Или о великой Армении. У нас период обострения национальной консолидации народов и рас, поэтому безразлично, что говорить и в какой стране. Отвезем его в Испанию – будет говорить о великой Испании. Или о древних новозеландских ариях. Или…

– Нет, – внезапно по-русски сказал фюрер, вскакивая и выбрасывая вперед палец. – Черта с тфа!

– Один, – скромно поднял палец Зоран. – Один пока у вас черт. Einen Schlag, если я ничего не перепутал. Jedan moždani udar, – пояснил он на всякий случай.

…Отведя Зорана в прихожую, Ансгар тихо спросил:

– К чему весь этот эксперимент, Зоран? Кто его ставит? Ты ведь приехал наблюдателем, я прав?

– Видишь ли, – Зоран вздохнул. – Есть некоторые люди… романтики. Они думают, что если взять новый верх идеологической пирамиды и замкнуть со старым верхом – ну, ты понимаешь… помнишь, ты мне рассказывал? – то можно избежать коллапса. Грубо говоря, если сейчас твой поднятый пассионарий пойдет на улицу защищать розовых крыс, то люди, которые хотели за этих крыс кого-то убить, будут именно что защищать крыс и никого не убьют. Перехлеста не будет. Потому что ему на за кого будет спрятаться. Он может только менять личины, но если ты подносишь ему старое лицо, выученное всеми, то это… ну как бы зло срывает маску. Минус на минус дает плюс.

– Понимаю. Только он сказал, что он не пойдет на улицы. А заставлять его я не буду, да и права такого у меня нет. Все-таки его новой душе вполне достаточно чужого тела и чужой памяти. Я видел одного такого воскрешенного, и уверен, что не стал бы такого повторять.

– Возможно. Но время еще есть, может быть, он и захочет. Особенно если у него та самая память. Я верю…

– В бога?

– Да. Если есть я, то должен быть и он, – рассмеялся Зоран.

Внезапно Ансгару захотелось обнять Зорана. В конце концов, думал он, ведь это только люди неприятны. А Зоран – не совсем человек.

*

От этой мысли Ансгар пробудился во второй раз, уже окончательно. Быстро оделся, но прежде, чем выйти из комнаты и узнать, чем кончилась Арколовская затея, по привычке выглянул в окно.

Первый раз на улице никого не было. Абсолютная пустота. Ни людей, ни машин, даже меховой магазин, и тот закрылся на учет. Ансгар хотел было подольше полюбоваться на такой, с его точки зрения, идеальный мир, но в дверь его спальни тихонько постучали.

– Ансгар Фридрихович! Там Зоран… Вы нужны срочно.

*

Комната дохнула влагой и свечным дымом. Некоторые огарки уже погасли, некоторые – еще чадили. В большом пластиковом тазу цвета фуксии, наполненном водой, мирно плавала размокшая гитлеровская кость. Недалеко от таза, в позе отдыха от всего мирского, лежал Аркадий Коломейцев.

– Похоже, у него не получилось, – мягко сказал Зоран, выжидательно глядя на Ансгара.

– Arschgeige… – пробормотал Ансгар, падая на колени рядом с телом, и расстегивая ворот его рубахи, – как есть придурок.

Поискав и, видимо, не найдя, выдал опять по-немецки что-то длинное и нецензурное.

– Что? – спросил Ваня.

– Хреново, – перевел Зоран. – Это если мягко говорить.

– Кома, – констатировал Ансгар Фридрихович. – Вань, звони «Скорую». У нас в лучшем случае минут десять. Вернее, у него.

*

– А вы не можете его просто поймать, как тогда Глафиру? – осторожно спросил Ваня.

– Рехнулся? Глафира дышала, а этот дебил – нет.

– Но десять минут уже прошло.

Ансгар оторвался от увлекательного процесса непрямого массажа сердца (искусственное дыхание делал Зоран), сдул с лица волосы и вытер лоб.

– Я к тому, – осторожно сказал Ваня, – что звонила ваша «Скорая». Она задержится. Там все перекрыто… ну, из-за правительственного кортежа.

Видимо, последнее словосочетание побудило Ансгара прокомментировать ситуацию более патриотично – на русском. По ходу комментария он раза четыре набирал полную грудь воздуха и столько же раз поминал различные адреса, достойные стать конечными пунктами для упомянутого кортежа.

Выговорившись, доктор Мерц обреченно кивнул Ивану.

– Иди сюда. Делай то же, что делал я. А я попробую вернуть этого в тело. Здесь хотя бы тепло.

*

Пространство, как известно, многомерно. Но есть в нем ось, скользя по которой восприятие углубляется в мир, где количество измерений все меньше. Следование этому пути похоже на прогрессирующее удушье. Нечто похожее испытывает ребенок, когда ему запрещают играть, потом запрещают смотреть. Это мир в котором есть все, но ничего нет. Вещи и события здесь находятся в плену у собственной метафизической тяжести.