– А вот смотрите, Ансгар Фридрихович, – сказал Ваня, – у меня есть зажигалка. Может, мы вселим этих полтергейстов в различные тела, которые закопаны в парке? Ну, собак там каких-нибудь, белок… каких-нибудь пропавших без вести людей?
– Это надо делать в тепле, – Ансгар подтащил поближе ковер и снова принялся отжиматься от пола. – При таком морозе я не выдержу транса и вернусь в свое тело, когда оно уже станет непригодно к возвращению.
…Через пару часов к возвращению стал непригоден весь мир. Ансгар снял с Ивана рубашку (мертвому все равно), надел поверх куртки и размышлял, не снять ли пиджак с Хельмара. Мешала мысль о наличии в старых и пыльных предметах одежды обязательных жуков. И вообще было противно брать пиджак у трупа с такой биографией. С другой стороны – какие могут быть жуки при таком морозе. И приходится мучиться такими вот сомнениями, потому что больше у него ничего нет, а силы, которые можно было бы потратить на согревание, остались лишь на то, чтобы сидеть и молотить каблуком по желтой обшарпанной тумбочке образца семидесятых годов развитого социализма.
Иван сидел на другой желтой тумбочке, с отломанной дверцей, стоявшей впритык к первой, и что-то говорил, кажется, о книгах, но Ансгар уже с большим трудом понимал смысл его речи. Он на своей тумбочке, поскольку был еще живым, медленно замерзал.
Чтобы отвлечься, он заставил себя вникнуть в Ванин рассказ о сверхпроводимости и сверххрупкости, которые непременно помогут ему разбить стены, когда температура понизится еще на пару градусов, что он все посчитал, надо только немного выждать пусть пока Ансгар Фридрихович не замерзает. Ваня даже показал, как это может произойти и взмахнул рукой.
Что-то прозрачное просыпалось ему на колени. Хрупкое, и, если судить по виду, колючее.
– Что это? – спросил Ансгар, взяв уже почти потерявшей чувствительность рукой один кусочек и рассматривая его.
Ваня провел пальцем по шее и подцепил пробку за веревочку.
– Моя пробирка со святой водой, – отрапортовал он. – Замерзла и лопнула.
– Дерьмо. Если я тут умру, постарайся добыть себе новую.
– Вы не умрете. Можно разжечь костер, нагреть Хельмара. Он развоплотится, мстители заберут в ад астральную проекцию его тела, и мы согреемся.
– Я – уже вряд ли.
Задумчивый Хельмар мягко ходил вокруг регистрационной стойки, с сожалением рассматривал свои руки и никак не развоплощался.
– Они все еще не позволяют мне, – сказал он, наконец.
Чуть подальше стояли мстители. Ансгар видел их уже без всякого транса, и сам уже находясь на грани двух миров; стоило только немного прикрыть глаза и мысленно погрузить комнату в туман. Они появлялись в сознании – белые, оборванные люди с глазами, замотанными через голову слоями марли.
– Вы что, любили вырезать им глаза, полковник Хельмар?
– Нет. Но с завязанными глазами им лучше виден мой страх – я всегда боялся, что они меня узнают. Иррациональный страх.
Ансгар прикрыл глаза и увидел, что мстители подступили ближе. Наверно, потому, что страх испытывал не только Хельмар. Ансгар тоже. Он понимал, что замерзает, и что боялся бы куда больше, если бы не так замерз. Что нужно взять табурет, выбить стекло, выбить дверь, прыгнуть вниз с третьего этажа, на голые ветви полусонных осенних кустов, сломать себе что-нибудь, но выжить, уйти с потерями, но живым… однако силы закончились. Остался только пыльный, поганый ужас. Сейчас он встанет. Сейчас.
– Ваня, разожги костер. Пожарим Хельмара.
– Зажигалка не работает, Ансгар Фридрихович. Они нагадили нам в зажигалку.
– Чертов Витольд.
…И вот он уже не в библиотеке, а в сером городском дворе с почерневшими от неуюта частными домиками и комьями лошадиного навоза на обочинах.
– У Витьки вчера мамку в жандармерию спровадили! Что, Витька, съел?
Что-то в этом роде кричит высокий подросток в форме гимназиста с блестящими пуговицами. Рядом с ним еще два таких же паренька в форме. Они смеются и кидаются комьями земли.
Витька – бледный мальчик с тонкими руками, в драных штанах, картузе и свежей, но не по росту клетчатой рубашке, сидит крыльце и держит в руках холщовую сумку. На заборе поодаль нахохлившись, сидит галчонок, расклевывая кусочек хлеба. Никто, кроме сверстников, не смотрит на них.
– А ну геть отседова! – кричит дворник по кличке «Татарин», подметающий уже года три как «поплывшую» брусчатку двора.
– Чего, малец, сидишь? – спрашивает он, подходя к крыльцу.
Подростки пятятся, потом уходят.
– Мамку жду.
– Она не скоро вернется.
– Она ни в чем не виновата.
– Ты виноват и она виновата, – зашептал сторож, оглядываясь. – Фатера ваша виновата. Понравилась кому. Купец до жандарма мзду отнес, я видал. Тебя в заведение заберут. Ты им кажи – нет! Не выйдет по ихнему! Бери что есть дорогое, приходи ко мне. Сыном назову, учить буду.
Витька подумал, покачал ногой.
– А мамка как же?
– Отуда ей не сможешь помочь. От меня – сможешь. Мамка твоя не просто нэ, женщина. Нэ варун-квэ. Волшебница.
– Врешь, дядя. Я дома жить буду, мамку ждать. Мормон сказал, скоро отпустят.
Пыль, лепестки вишневых деревьев, окно, занавешенное старым одеялом. Витька лежит на кровати из старых книг, накрытый тряпками и шкурой, смотрит на огонь керосиновой лампы.
– Я еще фотографию папки забрал, – говорит он, уже почти засыпая. – Я не говорил тебе. Она за сундуком. Потеряешь – убью, а потом подниму снова. Хоть ты и варун-квэ. Я тоже варун-квэ. Я шаман, и сильнее тебя. Вчера лабазника дети мою галку убили. Я, как ты говорил, заснул для нее, тень на хлеб подманил. И сегодня она Рыжему Семену лоб разбила. Могу галку воскресить, могу – человека, даже если они – сорумпатум хотпа. А Бог меня за это точно не высечет?
– Спи, пыг хортхан, – усмехается с сундука дворник, сощурившись. – Не высечет. У него другие дела есть. Много не знаешь еще, семечка варун-квэ. Ты еще не тростник. Завтра кошку поднимать пойдем.
*
Холод. Все в снегу, по снегу бредет старушка с узелком. Останавливается, что-то спрашивает у молодой матери, выгуливающей замотанного по самые глаза карапуза.
Бредет дальше. Мимо посеревших домов, мимо закопченных стен, кое-где забитых досками окон. Кажется, вечность бредет.
Вот, рассматривает неприметную дверь. Стучит. Стук выходит негромко, и женщина разматывает руку, стучит костяшками двух пальцев. Соседних двух у нее наполовину нет, и потеряны они давно – шрамы уже побелели.
На этот раз получается громче, и она слышит шаги. Щелкает засов, приоткрывается дверь. В щель выглядывает высокий подросток – старый шерстяной бушлат, тонкие, обветренные руки.
– Здравствуйте, – говорит он ломающимся голосом. – Что вам…
– Витя? – тихо, почти неслышно говорит женщина.
– Мама!
Подросток хватает старушку, вводит в комнату, чтобы получше рассмотреть. Ее лицо неподвижно, только глаза – живые, блестящие. Светло-голубые.
– Я говорил, она придет, варун-квэ. Шесть смертей ты отвел, а седьмая придет нескоро.
Об ноги вошедшей трется полосатая кошка с комосом вместо глаз, щурится. Личная кошка варун-квэ Витольда Венглера.
