Литера «Тау»

Возможно, Витольд не учел родственного инстинкта. Ведь в его жизни не было такого опыта, как глупая племянница-подросток, получившая опасные знания и чуть не убившая ими людей, пусть и не очень хороших. У господина Венглера может быть вообще не было какой-либо родни… По крайней мере, он никогда о ней не говорил. И вот вышло так… жаль. Ансгар вспомнил, как племянница, прощаясь с ним, вырвала лист из тетрадки и оставила на столе, словно бы уходя. Ансгар тогда подошел, взял лист и долго смотрел на рисунок, поражаясь, как точно Глафира передала внутреннюю силу Венглера, пребывавшую с ним даже в смерти.

– Ты наверно тоже был им очарован, – сказала она. Доктор Мерц отпираться не стал.

– Я был им одержим. Насколько это вообще возможно в моем случае.

Однако господин Венглер, при всех его недостатках – Ваня с его максимализмом, наверное, нашел бы повод его возненавидеть – не был подонком.

– Серьезный человек, – согласился Хельмар.

– Витольд был моим учителем, – кивнул Ансгар.

Хельмар удивился.

– Но… как? Он ведь уже был мертвецом.

– Как я уже упоминал, я поднял его. – В ответ на непонимание в глазах Хельмара раздраженно продолжил: – Случайно! Я хотел поднять другого Витольда – моего брата. Но в той могиле лежал мальчик с другим именем, а может и вообще без него. Моего брата там не было. Зато поблизости в безымянной могиле был втайне от всех похоронен великий оккультист. Он явился ко мне и сказал, что то, чем я занимаюсь, называется разделом оккультизма под литерой «тау». Его наука заменила мне жизнь и… все остальное.

– Где же теперь ваш брат? – спросил Хельмар.

– Он оказался жив, что совсем не удивительно, если учесть его назойливый характер. Подобные люди живут долго. К ужасу их родственников.

– А где теперь сам Венглер? – Хельмар нахмурился, и Ансгару показалось, что его пыльный взгляд на миг прояснился.

– Хельмар, даже если бы я не знал, кем вы б-были при жизни, я бы понял это по оставшейся у вас привычке допрашивать. Однако, позвольте мне заметить, что в н-настоящий момент на ваши чекисткие причуды уже нет времени, и с вашей стороны неплохо было бы сначала закончить свой собственный рассказ. Чтобы мы поняли, что нам делать.

Хельмар безголосо рассмеялся, покорно кивнул и бессознательно, вслед за некромантом, поежился от подступающего снизу холода. Потом, словно приняв какое-то решение, посмотрел некроманту в глаза.

– Они пришли не дать мне развоплотиться. Мне было пятьдесят семь, когда меня расстреляли и через два дня воскресили. Я ровесник Витольда и… века.

– То есть, это было в пятьдесят седьмом, и ваш срок пребывания в посмертном виде должен был закончиться симметрично, в 2014-м?

– Да. Почти год назад. Но в тот день пришли мстители и заморозили меня. И теперь они приходят каждое полнолуние. Вот, – он поднял руки. Контуры пальцев стали размытыми, частично превратившись в тень.

– Это что, и я так же стану таять, когда придет мой срок? – спросил Ваня.

– Да.

– Если за тобой не явятся мстители, – напомнил Ансгар.

– Всех их я знаю, – сказал Хельмар, – все они были в свое время владельцами многих из этих книг. И все он были мной уничтожены.

Ансгар посмотрел ему в глаза, потом перехватил взгляд Ивана, направленный на Хельмара.

Бесполезно кого-то защищать, подумал он. Рано или поздно начнется массовый психоз, и одна половина уничтожит другую. У нас это позади и впереди. Мы просто где-то между. Гуманистическая цивилизация невозможна. Хотя вот муравьи наверняка чего-то добились – высокая культура, полный контроль над рождаемостью, осуществляемый силами одной самки.

Может, все дело в самке. Если бы муравьями правил самец, они или перегрызли бы друг друга, или бестолково разлетелись, радуясь свободе, и только такие, как Ансгар, продолжали бы упоенно рыть норы, чтобы скрыться от всего этого бреда. Исключительно для себя, потому что они не размножаются.

– …в той системе координат это было оправдано. Неприятно, но оправдано. Обычное дело. Это словно поток, который несет тебя, и ты слишком слаб, чтобы сопротивляться ему. Я – то есть, тот, кем я был – использовал его в своих целях. Встраивался в него, не испытывая моральных терзаний, потому что мораль зависит от точки зрения общества. Если общество начинает сжигать на кострах, самые большие моралисты бегут поднести спичку. Да, бегут. Не каждая психика может вынести сопротивление. Сопротивление – особый режим, он требует куда больше энергии, чем конформизм, а у человека этой энергии может просто не быть в принципе. Это зависит от строения мозга. Конформизм – это как цвет волос или глаз. Потому что все инстинкты говорят конформистам, что сейчас так лучше. Заповеди присутствуют, но в…

– Зоне вытеснения?

– Верно. А в актуальной зоне, выражаясь вашим, современным языком, общество. Оно говорит, что сейчас лучше делать так, и человек отвечает – хорошо, буду делать так. А дьявол внутри него говорит – а еще это можно использовать, все равно тебе за это ничего не будет. Подчинение дьяволу не требует затрат. Это слабость.

– Это вы пытаетесь оправдаться? – неприязненно спросил Ваня. – Да и кого вы пытаетесь оправдать, если вы – уже не совсем вы?

– Не совсем я с совсем моей памятью, – согласился Хельмар. – Душа пробуждается в теле мертвого убийцы и живет в нем несколько десятков лет без памяти и надежды. Чем-то новый я это заслужил, но памяти об этом тоже нет, есть, как его называют, кармический отпечаток. Скорее всего, настоящий я любил судить других. Возможно, был горячим революционером-мстителем. Поэтому… поэтому я уже много лет пытаюсь оправдаться. По крайней мере, перед собой нынешним. Перед Хельмаром – хранителем библиотеки. Во мне осталось от моей человеческой жизни… сознание. Оно знает то, чего я не знал, когда собирал эту библиотеку. Жертвы полковника приходят сюда вслед за телом полковника, привязавшего их к себе неисцелимой ненавистью. Телохранители, я бы сказал.

Хельмар снова засмеялся.

Ощутив что-то, Ваня посмотрел на дверь. Изнутри, начиная от щелей, она уже покрылась инеем, и страшно было подумать о том, какая температура царит на лестнице.

– Этот ваш полтергейст становится все наглее, – заметил доктор Мерц, обхватывая себя за локти. Он уже понял, что мобильник здесь не ловит, закончил комплекс отжиманий, приседаний и опять немного согрелся. Но все равно мерз.

– Простите.

– Ансгар Фридрихович, а помните, как тот человек, за которым пришли эксгуманты – он покаялся, и они ушли. Может быть, если и Хельмар покается, мстители тоже уйдут? Я бы очень хотел.

– Чего?

– Чтобы он покаялся. Ведь эта сволочь, – Ваня неприязненно покосился на Хельмара, – могла и моего деда в свое время репрессировать! И прадеда.

– Тот человек был живым, – сказал Ансгар. – А Хельмар – это как старый за́мок с привидениями. Все, что могло в нем покаяться, он уже потерял.

– Как вы думаете, – Ваня явно увлекся осуждением Хельмара, – что этот палач сейчас ощущает? Ведь рано или поздно приходят за каждым!

Ансгар с Хельмаром переглянулись.

– Почему бы ему не ощутить отчаяние? – кисло предположил Ансгар Фридрихович, растирая онемевшие руки. – Я, например, его очень неплохо ощущаю.

Вспомнилось, как в пору его студенчества принесли им в морг замерзший труп и положили на стол – размораживать. Труп был твердый, свернувшийся и сильно грохотал, когда его перекатывали. Ансгар тогда смотрел на него довольно равнодушно. Явно не предвидя собственную участь.

– У вас тут окна открываются? – спросил он.

– Да. Но мстители не позволят вам выйти, – сказал Хельмар. – Они хотят похоронить вас со мной. Им все равно. Когда мстят – всегда все равно. Жажда мести запускается поиском справедливости, но потом теряет этот мотив.

– Scheisse.

– А вот смотрите, Ансгар Фридрихович, – сказал Ваня, – у меня есть зажигалка. Может, мы вселим этих полтергейстов в различные тела, которые закопаны в парке? Ну, собак там каких-нибудь, белок… каких-нибудь пропавших без вести людей?

– Это надо делать в тепле, – Ансгар подтащил поближе ковер и снова принялся отжиматься от пола. – При таком морозе я не выдержу транса и вернусь в свое тело, когда оно уже станет непригодно к возвращению.

…Через пару часов к возвращению стал непригоден весь мир. Ансгар снял с Ивана рубашку (мертвому все равно), надел поверх куртки и размышлял, не снять ли пиджак с Хельмара. Мешала мысль о наличии в старых и пыльных предметах одежды обязательных жуков. И вообще было противно брать пиджак у трупа с такой биографией. С другой стороны – какие могут быть жуки при таком морозе. И приходится мучиться такими вот сомнениями, потому что больше у него ничего нет, а силы, которые можно было бы потратить на согревание, остались лишь на то, чтобы сидеть и молотить каблуком по желтой обшарпанной тумбочке образца семидесятых годов развитого социализма.

Иван сидел на другой желтой тумбочке, с отломанной дверцей, стоявшей впритык к первой, и что-то говорил, кажется, о книгах, но Ансгар уже с большим трудом понимал смысл его речи. Он на своей тумбочке, поскольку был еще живым, медленно замерзал.

Чтобы отвлечься, он заставил себя вникнуть в Ванин рассказ о сверхпроводимости и сверххрупкости, которые непременно помогут ему разбить стены, когда температура понизится еще на пару градусов, что он все посчитал, надо только немного выждать пусть пока Ансгар Фридрихович не замерзает. Ваня даже показал, как это может произойти и взмахнул рукой.

Что-то прозрачное просыпалось ему на колени. Хрупкое, и, если судить по виду, колючее.

– Что это? – спросил Ансгар, взяв уже почти потерявшей чувствительность рукой один кусочек и рассматривая его.

Ваня провел пальцем по шее и подцепил пробку за веревочку.

– Моя пробирка со святой водой, – отрапортовал он. – Замерзла и лопнула.

– Дерьмо. Если я тут умру, постарайся добыть себе новую.

– Вы не умрете. Можно разжечь костер, нагреть Хельмара. Он развоплотится, мстители заберут в ад астральную проекцию его тела, и мы согреемся.

– Я – уже вряд ли.

Задумчивый Хельмар мягко ходил вокруг регистрационной стойки, с сожалением рассматривал свои руки и никак не развоплощался.

– Они все еще не позволяют мне, – сказал он, наконец.

Чуть подальше стояли мстители. Ансгар видел их уже без всякого транса, и сам уже находясь на грани двух миров; стоило только немного прикрыть глаза и мысленно погрузить комнату в туман. Они появлялись в сознании – белые, оборванные люди с глазами, замотанными через голову слоями марли.

– Вы что, любили вырезать им глаза, полковник Хельмар?

– Нет. Но с завязанными глазами им лучше виден мой страх – я всегда боялся, что они меня узнают. Иррациональный страх.

Ансгар прикрыл глаза и увидел, что мстители подступили ближе. Наверно, потому, что страх испытывал не только Хельмар. Ансгар тоже. Он понимал, что замерзает, и что боялся бы куда больше, если бы не так замерз. Что нужно взять табурет, выбить стекло, выбить дверь, прыгнуть вниз с третьего этажа, на голые ветви полусонных осенних кустов, сломать себе что-нибудь, но выжить, уйти с потерями, но живым… однако силы закончились. Остался только пыльный, поганый ужас. Сейчас он встанет. Сейчас.

– Ваня, разожги костер. Пожарим Хельмара.

– Зажигалка не работает, Ансгар Фридрихович. Они нагадили нам в зажигалку.

– Чертов Витольд.

…И вот он уже не в библиотеке, а в сером городском дворе с почерневшими от неуюта частными домиками и комьями лошадиного навоза на обочинах.

– У Витьки вчера мамку в жандармерию спровадили! Что, Витька, съел?

Что-то в этом роде кричит высокий подросток в форме гимназиста с блестящими пуговицами. Рядом с ним еще два таких же паренька в форме. Они смеются и кидаются комьями земли.

Витька – бледный мальчик с тонкими руками, в драных штанах, картузе и свежей, но не по росту клетчатой рубашке, сидит крыльце и держит в руках холщовую сумку. На заборе поодаль нахохлившись, сидит галчонок, расклевывая кусочек хлеба. Никто, кроме сверстников, не смотрит на них.

– А ну геть отседова! – кричит дворник по кличке «Татарин», подметающий уже года три как «поплывшую» брусчатку двора.

– Чего, малец, сидишь? – спрашивает он, подходя к крыльцу.

Подростки пятятся, потом уходят.

– Мамку жду.

– Она не скоро вернется.

– Она ни в чем не виновата.

– Ты виноват и она виновата, – зашептал сторож, оглядываясь. – Фатера ваша виновата. Понравилась кому. Купец до жандарма мзду отнес, я видал. Тебя в заведение заберут. Ты им кажи – нет! Не выйдет по ихнему! Бери что есть дорогое, приходи ко мне. Сыном назову, учить буду.

Витька подумал, покачал ногой.

– А мамка как же?

– Отуда ей не сможешь помочь. От меня – сможешь. Мамка твоя не просто нэ, женщина. Нэ варун-квэ. Волшебница.

– Врешь, дядя. Я дома жить буду, мамку ждать. Мормон сказал, скоро отпустят.

Пыль, лепестки вишневых деревьев, окно, занавешенное старым одеялом. Витька лежит на кровати из старых книг, накрытый тряпками и шкурой, смотрит на огонь керосиновой лампы.

– Я еще фотографию папки забрал, – говорит он, уже почти засыпая. – Я не говорил тебе. Она за сундуком. Потеряешь – убью, а потом подниму снова. Хоть ты и варун-квэ. Я тоже варун-квэ. Я шаман, и сильнее тебя. Вчера лабазника дети мою галку убили. Я, как ты говорил, заснул для нее, тень на хлеб подманил. И сегодня она Рыжему Семену лоб разбила. Могу галку воскресить, могу – человека, даже если они – сорумпатум хотпа. А Бог меня за это точно не высечет?

– Спи, пыг хортхан, – усмехается с сундука дворник, сощурившись. – Не высечет. У него другие дела есть. Много не знаешь еще, семечка варун-квэ. Ты еще не тростник. Завтра кошку поднимать пойдем.

*

Холод. Все в снегу, по снегу бредет старушка с узелком. Останавливается, что-то спрашивает у молодой матери, выгуливающей замотанного по самые глаза карапуза.

Бредет дальше. Мимо посеревших домов, мимо закопченных стен, кое-где забитых досками окон. Кажется, вечность бредет.

Вот, рассматривает неприметную дверь. Стучит. Стук выходит негромко, и женщина разматывает руку, стучит костяшками двух пальцев. Соседних двух у нее наполовину нет, и потеряны они давно – шрамы уже побелели.

На этот раз получается громче, и она слышит шаги. Щелкает засов, приоткрывается дверь. В щель выглядывает высокий подросток – старый шерстяной бушлат, тонкие, обветренные руки.

– Здравствуйте, – говорит он ломающимся голосом. – Что вам…

– Витя? – тихо, почти неслышно говорит женщина.

– Мама!

Подросток хватает старушку, вводит в комнату, чтобы получше рассмотреть. Ее лицо неподвижно, только глаза – живые, блестящие. Светло-голубые.

– Я говорил, она придет, варун-квэ. Шесть смертей ты отвел, а седьмая придет нескоро.

Об ноги вошедшей трется полосатая кошка с комосом вместо глаз, щурится. Личная кошка варун-квэ Витольда Венглера.

…

Много зим, много весен, много лепестков вишни. Война, революция, снова война.

Человек, по виду уже начавший стареть, в дверном проеме. Руки только развязаны.

– За антисоветскую деятельность… именем Союза Советских Социалистических Республик… к высшей мере наказания – расстрелу!

Или что-то в этом роде. Точно не разобрать – время искажает все.

…Утро, метель, человек с военной выправкой у выщербленной стенки. Вот и закончилась карьера флибустьера, говорят. Сначала в охранке, потом в ЧК. Только как веревочка не вейся, а кончик-то вот он.

Двое в форме не торопятся, разговаривают. Смертнику холодно, на улице минус двадцать, а на нем только длинная белая рубаха без единой пуговицы.

– Ну давайте уже! – кричит он.

– Отдыхай, – кричат ему. – Насмерть не замерзнешь! Не успеешь.

Минут через десять подходят еще двое солдат. Смертник снова начинает ругаться, и солдаты вскидывают винтовки.

Нестройные выстрелы, дым над заснеженным двориком. В открытое окно вытряхивают истрепанную рогожу. Галки срываются с кирпичного карниза, делают круг высоко над дымным столбом.

Человек лежит у стены, его глаза открыты, в них отражается тонкая береза с плакучими ветвями, растущая из стены. Кровь течет слабо – слишком холодно. Кто-то подходит, машет широким железным ножом – неровным, выкованным вручную, но очень острым. Человек умирает, взметнув снежинки.

Разные культуры по-разному относятся к смерти, и, если тебе приходится умирать, не омрачай свои последние мысли обидой.

Тело по вечеру грузят на дрожки, вместе с еще тремя, накрывают задубевшей рогожей. К ночи вывозят за город.

За телегой, словно привязанная, бежит уже пятнистая кошка с глубоким космосом вместо глаз.

*

Рассвет. Пустошь затянута дымкой метели, и снег так глубок, что из сугробов торчат только верхушки вейника.

Высокий человек в шинели и кроличьей серой шапке медленно ступает сквозь сугробы, стараясь попадать в собственные следы. На плече у него холщовая сумка, вся в потеках от свечей.

В двадцати шагах за ним идет мертвец в серых лохмотьях. Ему не нужно выбирать, куда наступить, он силен, словно ледокол. В ободранных почти до кости пальцах у него – маленькая белая пуговица, и снег вокруг него идет волнами, будто не снег это, а вода.

Они уходят все дальше, а наблюдатель остается в центе сумрачной пустоши, не имеющей краев и, уже не пытаясь сдвинуться с места, тонет в холодном, обжигающе-холодном снегу.

Я убил тень Витольда. Вот за что.

*

– Ээээй! Эй, господин Мерц! Ваня! Вы здесь?

Ансгар сначала даже не понял, что это ему. И что это за окном.

Он приоткрыл глаза. Ваня уже сделал несколько шагов, отделяющих его от синего прямоугольника ночи, мерцающей за стеклом. Скрипнули заледенелые паркетины. Круглый источник света снизу дрожал на потолке. Из-за него тень Ивана расплывалась и рывками ползала по стеллажам.

– Там какой-то человек, Ансгар Фридрихович, – сказал он. – Вроде бы лохматый. С коробочкой и фонариком.

– И чем он нам поможет? – прошептал Ансгар. В коробке пуговица, подумал он. Вторая – у Хельмара. Конечно нет, дурацкие мысли.

– Мы здесь! – крикнул Ваня.

– Откройте мне! – крикнули снизу. – А то молоток примерз. У меня дело к Мерцу.

– Изнутри тоже все примерзло! Мы тут в плену.

– Блин. Что, совсем все плохо?

– Плохо.

– Звать пожарку, чтобы вас вытащили через окно? Нет, мобильник не ловит… Я сейчас!

– Нет! Подождите!

Мстители.

Внезапно Ваня ощутил, как давление, которое он испытывал последние часы, пропало. Изморозь на стенах потускнела, словно для нее ускорилось время, и начала превращаться в капли. Ледяная сосулька на пробке, висящая теперь у него на шее, закапала на пол.

Ваня вгляделся в темноту. Хельмар куда-то пропал, но было слышно, как он ходит между стеллажей, видимо, еще не развоплотившись.

– Мстители оставили нас, – сказал он, появляясь и подходя к Ансгару. – Что-то их отвлекло. Что-то более сильное, чем я.

– Возьмите его, – он кивнул Ивану на Ансгара, – и уходите. Я помогу открыть дверь. Я еще могу это делать. Скоро не смогу.

Ваня помог окоченевшему Ансгару подняться.

– Пусти, – вяло вырвался тот. – Я сам. Только дай руку. И кинь Арколу ключ, пусть подгонит сюда мою машину.

*

Дверь, мокрая, словно в испарине, отворилась с треском. За ней, словно ангел, стоял лохматый Аркол с фонариком, светя им себе под ноги.

– Мне сказали, вы здесь. Привет, Хельмар. У меня дело, срочное.

Ансгар и Ваня вышли.

– Ансгар, – позвал Хельмар.

– Да?

Доктор Мерц с трудом обернулся.

– Прощайте, – сказал Хельмар. – Я хочу, чтобы вы знали – я не хотел вселяться в полковника. Но на пустоши больше не было ни души. Только моя.

И, отвернувшись, сгинул в темноте прихожей.

– Судьба человека, – вздохнул Ваня. – Про этого Хельмара можно книгу писать. Ну, про его лучшую часть.

– Как вы? – спросил Аркол, повернувшись к Ансгару.

– Плохо, – ответил тот. – Башка очень болит, наверное, от холода. Поехали домой.

– Кажется, я пару раз поцарапал вашу тачку об кусты, – виновато сказал Аркол, отдавая Ивану ключ.

– Не важно, – хрипло сказал Ансгар.

Устроившись на заднем сиденьи, Аркол прижал к себе коробку.

– Зачем ты пришел, Аркол? – спросил Ансгар. – Что-то все-таки случилось? Что в коробке?

В голосе его не чувствовалось никакого интереса – только воля.

– Там… просто мощи. Мы ж некроманты с вами, господин Мерц. Вот я и привез вам мощи. Косточки.

Ансгар понял, что Аркол, осуществивший не самый простой поиск нужного ему человека, теперь оробел. Чувствовалось в его голосе некое желание отойти подальше. Но в тоже время слышалась и решимость. Как будто для того, чтобы прийти к Мерцу, ему понадобилось не только узнать, где он, но и многим поступиться.

– Если бы ты только что не спас мне остатки здоровья, я бы выгнал тебя к чертям с этими косточками.

*

– Ансгар Фридрихович, я хочу нарушить Кодекс.

Аркол стоял возле стола, придерживая одной рукой свою коробку – длинную деревянную, антикварного вида, разрисованную длинным инвентарным номером.

– Сядь, Аркадий Борисович – доктор Мерц кивнул на стул. – Вот именно сейчас, да? Неделю подождать, конечно, нельзя было.

Ансгар, отогревшийся в ванне, но еще слабый, закутанный в халат и плед, размещался на диване, разглядывая свои обмороженные руки, покрытые красными, белыми и даже оранжевыми пятнами.

– Время сошло с ума, – упрямо наклонив голову, объяснял Аркол. – Люди думают, что все, что они говорят – это только слова. К Учредителям каждый день ломятся сатанисты – не по одному, заметьте, а целыми организациями. Реально предлагают вызвать. Типа, они умеют. Массовое сумасшествие. Вы думаете, это легко терпеть? Они полные идиоты!

– И что вы желаете им помочь? – ехидно поинтересовался Ансгар. – Нарушить Кодекс и вызвать армию зомби с запрещенной биографией? Вроде в прошлый раз вы все хотели именно этого. Вынужден вас разочаровать – сегодня, ценой своего здоровья я выяснил, что это не только не рекомендуется, но и не получится.

Аркол покачал головой, даже не полюбопытствовав, почему не получится. Его вид внушал Ансгару все большую тревогу.

– На этот раз – нет. Вы…

– Давай на «ты». У нас конфиденциальный разговор, во время которого я не хочу себя сдерживать, если мне, например, захочется обложить тебя х… всеми словами, которые у меня накопились за время знакомства с этой вашей обителью знаний. Почему твоя коробка отвлекла на себя Хельмаровских мстителей? Зачем ты пришел ко мне? За помощью в нарушении Кодекса?

– Про мстителей я ничего не знаю. Эту коробку я достал с большим трудом. Вернее, мне достали. Потому что сделать это хочу не только я.

– Так кто же там?

– Тот, кого запрещено поднимать. Исторический деятель. Инквизиция, если она существует, хочет смешать эпохи, чтобы предотвратить войну.

– Это не в человеческих силах, Аркол, – сказал доктор Мерц. – И тем более не в силах мертвеца. Воспоминания мало что могут.

– Даже если это воспоминания о войне?

Ансгар пожал плечами.

– Не знаю. Мне кажется, это должны быть воспоминания живых, а не мертвых.

– В любом случае… я не знаю, что со мной будет после наказания, а вы – единственный человек, которому можно доверить… заботу о об этом, – он ткнул в коробочку.

– Я должен буду управлять исторической личностью, которая, к тому же, не будет поднята мной и не сочтет нужным меня слушаться? Гениально, что тут сказать.

Аркол начал терять терпение.

– Блин, Ансгар… Я прекрасно знаю, что ты лучше удавишься, нежели нарушишь хоть какой-нибудь запрет, даже самый фиговый! Я тебя об этом и не прошу. Нарушу сам. И понесу наказание. Но ты – единственный, кто сможет объяснить моему воскрешенному, куда он попал. Я прошу лишь об этом.

– Если ты собрался воскрешать запретного покойника, то я уничтожу его как только увижу. По крайней мере, из квартиры его не выпущу точно.

– Ты его не уничтожишь, – теперь Аркол, бледнея, смотрел прямо в глаза доктору Мерцу. – Ты покажешь его людям. И людей – ему.

*

Кошка Лобачевского вспрыгнула на стол, понюхала коробку и принялась ее старательно закапывать.

Ансгар забыл, что устал. Повысил голос.

– Не сходи, пожалуйста, с ума, или что там у тебя вместо него! Объясняю для полных кретинов: твоя жертва будет напрасной. Никто ее не поймет. Это не сработает. Зачем впустую лишаться половины рабочих хитов, которых у тебя и так немного?

В дверь робко позвонили. Ансгар услышал, как Ваня пошел открывать. Все-таки хорошо, когда у тебя есть фамилиар – ему достается огромная часть груза мировой суеты.

– Я не боюсь! – Аркол почти кричал, заглушив дверной звонок. – Я не такой трус как ты, который даже женщину иметь боится! Я не…

Ансгар понял, что суеты не избежать, даже не смотря на фамилиара. Когда-то он не знал, что нужно делать в таких ситуациях, но к двадцати годам выучил. Он медленно поднялся, вытащил руку из складок халата, метнул ее к горлу Аркола и ухватил того за воротник рубашки.