Карельская сага. Роман о настоящей жизни

– Угу, – согласилась Лена и, перевернувшись на другой бок, снова уснула.

Дул сильный ветер, на озере ходили волны.

– Хорошо, брат, что ветер, комары донимать не будут, да и совсем свежо, ты только почувствуй, как легко дышится!

Кирилл для виду громко шмыгнул носом, но, конечно, никакого удовольствия от этого не получил и, чтобы не расстраивать Алексеича, одобрительно закивал головой. Они зашли в лес и пошли по тропинке через болото, мимо кочек, из которых торчали тощие, словно кощеевы руки, сосенки. На сосенках этих почти не было хвои: лишь верхушка и кончики лап были зелеными. Пройдя несколько метров, Кирилл набрел на грибы. Пришлось остановиться. Алексеич в нетерпении расхаживал взад и вперед: ягоды приносили гораздо больше денег, чем грибы, а до места, где был почти нетронутый брусничник, нужно было пройти еще полкилометра.

– Идем, на обратной дороге соберешь, никуда твои грибы не денутся.

– Нет, я сейчас всё осмотрю, – важно ответил Кирилл. – Смотри-ка, вот еще.

Алексеич сам наклонился, бережно срезал гриб и отправил в ведро:

– Всё, идем к болоту.

Дождь почти прекратился. Влага впитывалась в землю быстро. И дождь был мелкий, и шел недолго, и было совсем сухо. Едва придя к брусничнику, Алексеич весело присвистнул, приготовил ведра и принялся методично ползать по земле и собирать ягоды.

Тому, кто живет в городе и поедает ягоды лишь в виде джема или варенья из банки, никогда не понять, каково это – часами стоять, наклонившись и отмахиваясь от полчищ комарья, мошки, оводов, изнывая от жары или пронизывающего ветра, остерегаясь змей, добывать эти бесценные дары природы. Кажется, вот он, брусничник или черничник, вот болото, где кочки буквально усеяны крупными красными ягодами клюквы. Бери и собирай, ягоды везде, повсюду. Но первое впечатление обманчиво. И в самом деле ягоды всюду. Но нужно уметь поднимать каждую веточку, каждую травиночку, чтобы до них добираться и не пропускать ни одной. А случается, ступишь на такую усеянную крупными ягодами кочку, да и провалишься в болотную жижу по пояс. Вода в болоте холодная даже жарким летом. Вот почему на болоте ягоды наливные, сочные. Так хочется до них добраться, пока их не тронули мороз и лесное зверье. Клюква же, наоборот, хороша после первого морозца или даже припорошенная снегом. Она становится мягче, ароматнее, раскрывается вкус, слегка кисловатый и терпкий.

Ведро было наполнено брусникой почти до краев, и на подходе стояло еще одно, когда до Алексеича донесся едва ощутимый запах папиросного дыма. Он не придал этому значения, как и Кирилл, насобиравший в свое небольшое ведро ягод почти до половины, когда, переходя на другую кочку, увидел невдалеке, за порослью молодых березок, двух человек – мужчину и женщину. Осенью почти весь поселок выходил в лес и набирал ягод на варенье и грибов на сушку и засолку на зиму. К тому же километрах в четырех-пяти, за вторым озером, начиналась территория лесничества, и туда осенью часто наведывались охотники.

Кирилл беззаботно ползал на коленях и собирал горстями ягоды, проговаривая про себя новое загадочное слово «Гагры», когда услышал совсем рядом треск веток. Он поднял голову. Рядом с Алексеичем стоял мужчина. В руках у него было ружье. Алексеич же ничего не видел и не слышал, когда собирал ягоды или отправлялся на тихую охоту. Всё вокруг мгновенно переставало существовать. Был лишь он, корзина, кусты и трава в радиусе пары шагов, да натиравший поясницу широкий ремень, на котором болталась старая алюминиевая фляга с водой.

– Эй, – грубо окликнул его незнакомец.

– А… это ты, Матвей, – произнес, выпрямившись, Алексеич. – Иди своей дорогой, мы с братом дальше не пойдем, уйдем скоро.

– Нет, уйдешь не скоро, а сейчас, ты понял? Ты куда зашел? Ничего не попутал? По мне так все уже давным-давно знают, что сюда соваться не стоит.

– Как это не стоит? Тут всё общее, лес общий, ягоды общие. Вон их сколько. Мы же тебе не мешаем, не топчем ничего. Да и дальше на мыс мы не пойдем, и без того хорошо сегодня набрали.

– Зубы-то мне не заговаривай, – Матвей покачивал зажатым в руке ружьем. – Убирайся отсюда.

– Не груби мне, пожалуйста. Председатель колхоза сказал, что в лесу вокруг могут грибы и ягоды собирать все, а вот в лесничество ходить нельзя. И тебе говорил.

– Мне плевать, что он там говорил. У него своя правда, у меня своя. Еще посмотрим, кто кого. А ты явно попутал что-то. Знаешь, что делают с теми, кто попутал и воду мутит почем зря?

Кирилл плохо понимал суть разговора. Он стоял и, открыв рот, смотрел то на Матвея, то на Алексеича. Куда и, главное, кто должен уйти? Ведь они не в чужом огороде и даже не на помосте чужой пристани на озере, откуда было так удобно удить рыбу.

– Матвей, Матвей, пожалуйста, ты мне обещал, оставь их в покое, пойдем дальше, пожалуйста, Матвей, – голосила бежавшая по тропинке женщина.

Бежать ей было тяжело: к поясу были привязаны два бидона, а в каждой из рук было по большой корзине. Она подбежала и остановилась, вернее, замерла шагах в десяти. Она, как и Кирилл, смотрела за развитием ситуации, очевидно, понимая, что ей вмешиваться в это не стоит. И Кирилл, и она оказались за спиной Матвея. Они не видели его лица, как оно медленно багровеет от ярости.

Алексеич спокойно отряхнул с себя листья и куски засохшего мха, заглянул в ведро, поставил его так, чтобы оно не перевернулось:

– Говорю же, мы тебе не мешаем. Нам осталось собрать совсем немного. Иди дальше, вон туда, там брусничник еще не тронут, даже тропинка не примята. Здесь всё равно уже только остатки, вот мы их соберем и уйдем.

– Убирайся, – сдавленно сказал Матвей.

Его руки дрогнули, в них завертелось ружье, оно щелкнуло. Матвей даже не целился, просто выставил ружье вперед. Его жена пыталась что-то сказать, дернулась вперед, но тут грянул выстрел. Он был настолько громким, что вокруг, у деревьев, в болотных сосенках и в дальнем ельнике заклокотали птицы, захлопали крыльями и взмыли вверх. Выстрел долго возвращался со всех сторон эхом, соперничавшим по громкости с самим выстрелом.

Кирилл от испуга закрыл глаза, а когда открыл, то увидел, что Алексеич схватился рукой за шею. Женщина бросила корзины, подбежала и выхватила у Матвея ружье.

– Убирайся отсюда и его с собой забери, – не унимался он. – Убирайся, пока не пристрелил к чертовой матери.

– Матвей, Матвей, успокойся, – причитала женщина, поглаживая его спину. – Успокойся, родной.

Они развернулись, Матвей поднял с земли брошенные женой корзины. Они спешно шли к лесу. Женщина пару раз оборачивалась и смотрела на Алексеича и на Кирилла озлобленным, но вместе с тем понимающим взглядом, в котором легко читалось: «Зачем вы пришли сюда, знали же, что с ним шутки плохи, лучше уходите, идите и промойте рану, хорошо, что еще живы остались, а то, сами знаете, он ни перед чем не остановится».

– У тебя кровь, – дрожащим голосом сказал Кирилл и показал пальцем на шею.

Алексеич сжимал рану пальцами, сквозь которые каплями сочилась кровь. Ему повезло, даже очень. Пуля просвистела рядом, оставив на шее неглубокую царапину.

– …кровь, – повторил Кирилл.

– Знаю, брат, знаю. Ты извини, что так приключилось, сегодня даже одного ведра не собрали. Давай, бери свои ведра и одно мое, второе я возьму…

– Тебе очень больно?

– Больно, но не очень.

– А вдруг они там, на тропинке, и дядя снова в тебя будет стрелять? Я боюсь.

– Не бойся, ничего не бойся, дядя больше не будет стрелять, – Алексеич натянуто улыбнулся. – И нет их на тропинке, они давно ушли дальше, на мыс. Они же тоже за ягодами, а куда им теперь идти, как не на мыс, тут-то мы с тобой всё обобрали.

Исхитрившись, Кирилл взял два своих ведра в одну руку, а другой держал Алексеича то за руку, то за ремень. Они возвращались обратно. Кирилл постоянно поднимал голову и смотрел на Алексеича, который шел, прикусив губу и прищурив глаза. Больше всего Алексеич боялся расстроить Лену, которая начнет волноваться, чего в ее состоянии допускать нельзя. Как этого можно было избежать, Алексеич так и не придумал. Кирилл шел осторожно, предупреждая Алексеича о ручьях, ямах, камнях.

Когда они вышли из леса и прошли мимо озера к деревне, у забора их уже ждала тетя Софья, которая слышала невдалеке звук выстрела. За забором заливалась лаем собака, изредка затихая, чтобы поискать блох.

– Вы стреляли? Нет? Охотится тут у нас кто, что ли? – крикнула она им.

Рассмотрев Алексеича получше, тетя Софья вскинула руками и, натянув на голову платок, помчалась по дороге в поселок, истошно вопя:

– Ой, мамочки, убили! Вы поглядите, люди, что делается в советской стране!

– Стой, Софья, погоди! – крикнул ей вдогонку Алексеич, но она его не услышала, так как уже скрылась их виду.

Испуганная и побледневшая Лена встречала их на крыльце.

– Что случилось? Дима, с тобой что? Ты стрелял?

– Матвей стрелял, – виновато сказал Алексеич. – Ты извини, я помню, ты говорила, я и сам знал, что он тут ходит. Но чтобы стрелять, это, конечно, возмутительно.

– Кирилл, ты цел? Отвечай!

– Цел, мама.

– Иди в дом, мигом! Да оставь ты эти пустые ведра, с ягодами только забери. Горе ты мое, наказание прямо какое-то! – причитала она, снимая с Алексеича куртку, на которой были видны капли запекшейся крови. – Что с тобой? Глубокая рана? Сейчас, надо за врачом, быстро за врачом.

– Пустяки, царапина, Лена, просто промыть надо. Он промазал.

– Да хорошо, что промазал! Нет, это не царапина, Дима, она глубокая, ну-ка, убери руку!

Худые руки Лены ощупывали рану Алексеича. Он ощущал, как она прошлась по двухдневной щетине, осмотрела края царапины. Было больно, но он терпел. Даже когда она намочила край полотенца в перекиси и плотно прижала к ране. Время будто бы остановилось. Кирилл так и остался сидеть на деревянной скамейке у двери. Алексеич пытался оправдываться, мол, это всего лишь царапина, не стоит так расстраиваться, а она терла рану полотенцем и причитала. Ни Алексеич, ни Кирилл даже не понимали, о чем она говорит, не выхватывали отдельные слова из длинной, почти бесконечной речи. Все трое переглядывались. Кирилл ерзал на скамейке, шмыгал носом и по-бабски охал, опуская голову на руки.

– Мы еще и на мысок не зашли, ходили здесь, рядышком, вдоль болотца. Уже уходить собирались дальше, на мысок и не думали идти. А по тропинке Матвей с женой шли. Какой леший его дернул, не знаю. Как взревел! Да ладно, Лен, хорошо всё, что хорошо заканчивается.

Бежали минуты и часы, а Лена продолжала держать полотенце у раны Алексеича, свободной рукой утирая слезы, каждый раз при этом отворачиваясь. Ей не хотелось, чтобы слезы видел сын, а тем более он.

– Вот, убили, вот они, – на крыльце послышался голос тети Софьи и стук чьих-то тяжелых ботинок, – ты посмотри, что делается-то! Честных людей убивают!

Тетя Софья старалась отдышаться, сняла с головы платок и, сложив пополам, обмахивалась им, словно веером. Постучав, в дом заглянул милиционер, его Кирилл и Лена помнили по весеннему приезду и ситуации, когда он принял их то ли за грабителей, то ли за самовольных жильцов, отчего-то выбравших для своего жительства далеко не самый лучший из стоявших заколоченными домов.

– Кого тут убили? – раскатисто спросил он и покосился на Кирилла. Кирилл показал пальцем на Алексеича.

– Да так, царапнуло, товарищ милиционер, ни к чему беспокоиться, – замялся Алексеич и взял из рук Лены полотенце со следами крови, ставшее уже ненужным, – видите, всё уже в порядке, пластырем заклеим и нормально.

– Царапнуло? Да тебя чуть не убили! – глотая слезы, сказала Лена. Она моргала глазами и старалась отдышаться, на нее снова напала дикая усталость и слабость. – Говорила же, не ходи на мысок, там этот…

– Матвей? – милиционер нахмурился.

– Он самый, – кивнул Алексеич.

– В лесу остался?

– Так точно, в лесу, с женой он там, ягоды собирает.

Милиционер изменился в лице, потер руки и исподлобья посмотрел на тетю Софью:

– Убили, значит?

– Да я же…

– Как мне тяжело с вами всеми. У вас то убили, то украли, то перебежчики с финской границы за станцией сидят, то дома захватывают!

– Так я же подумала, что убили, – всплеснула руками тетя Софья и принялась повязывать платок обратно на голову. – Идет, бледный, кровь, без корзины. Вот и проявила, так сказать, бдительность. Как нам председатель говорит, бдительность прежде всего, Родине бдительность нужна, для спокойной жизни, строительства социализма.

Ничего не ответив, милиционер вышел. Тетя Софья кивнула на дверь и хотела продолжить свою тираду, но не стала. О том, чтобы Алексеичу в таком состоянии идти на работу, и речи не было. Даже если бы он собрался, Лена не пустила бы его, а ей он отказать не мог.

– Ты сиди, отдохни, – сказала тетя Софья, – вроде не кровоточит, к вечеру затянется, а если что, глину приложим нашу, озерную. И тебе, Ленка, прилечь бы, на тебя смотреть страшно.

Тетя Софья сбегала к себе, вернулась с банкой голубой глины и принялась суетиться по хозяйству в доме.

– Ой, не доживет твоя брусника до сдачи, – причитала тетя Софья, – да и не возьмет такую наш Очкастый, ему сухую подавай, только что с куста сорванную. Мой Василий только в хорошую погоду ходит, если на сдачу собирает. Я бы растерла да прокипятила ее с сахаром да ела себе спокойненько. А то живем при таких богатствах, а сами на каше с тушенкой да на воде сидим.

В руках тети Софьи всё спорилось. Она крутилась, то и дело спрашивая, где найти сахар или кастрюлю побольше. Сквозь дремоту ей отвечала Лена. Кирилл был посажен за стол терпеливо перебирать ягоды, потом вспомнил про грибы. Тетя Софья долго причитала, наконец нашла спрятанную под печью самую большую чугунную сковородку и начистила в нее все принесенные Кириллом грибы. Когда Алексеич встал, чтобы помочь растопить печь, тетя Софья цыкнула на него. За пару часов Кирилл перебрал ягоды, тетя Софья расправилась с грибами, печь была растоплена, и в доме запахло вареньем и шипящими на сковороде свиными шкварками. Все понемногу приходили в себя: Алексеич от кровопотери, Кирилл от всего увиденного, Лена от переживаний, тетя Софья от собственной же паники.

За окном потемнело, и зарядил холодный осенний дождь. Тетя Софья суетилась у плиты. Варенье, по ее мнению, было почти готово. Обхватив кастрюлю полотенцем, она сдвинула ее с огня.

На крыльце послышались голоса, в дверь осторожно постучали.

– Войдите, – тихо сказала, привстав с кровати, Лена.

Показалась мокрая от дождя голова милиционера, потом он скрылся, дверь резко распахнулась, и в дом вошел Матвей. Позади, толкая его в спину, с ружьем на плече шествовал участковый.

– Ну вот, Матвей, объясни, как так получилось, что ты гражданина чуть не застрелил? Или мало один срок отмотал, на второй метишь? Это не иначе как хулиганство, а то и причинение увечий.

Алексеич вскочил со стула, но милиционер сделал знак, чтобы он сел обратно. Матвей переминался с ноги на ногу. Его взгляд, обычно злобный и нагловатый, потух сразу, как милиционер сказал о новом сроке.

– А мне всё равно, гражданин начальник. Сказано было туда никому не ходить. Так что мне, по второму разу объяснять?

– Да, Матвей, законы у тебя какие-то свои, явно не советские.

– Какие есть, гражданин начальник, жизнь такая. Хочешь, вяжи прямо здесь. Жаль, промахнулся, – Матвей натянуто улыбнулся, обнажив десны с отсутствующими зубами. – Рука дрогнула, обычно не дрожит. Пожалел я тебя, мужик, а не стоило.

– Матвей, Матвей, что ты такое говоришь! – послышался с крыльца женский голос.

– Да помолчи ты, – цыкнула на жену Матвея тетя Софья. – Видишь, люди разговоры говорят. Не встревай.

Сидя на кровати, всхлипывала Лена, на скамье слезу утирал Кирилл. Повисло молчание. Тетя Софья сдвинула с огня сковороду с уже готовыми грибами и, откланявшись, ушла.

– Ладно, Матвей, никуда ты не денешься, надеюсь, дурить не будешь, а вы, Дмитрий Алексеевич, подумайте, может, простите. Оступился человек, не уследили. Ему ж новый срок по всей строгости дадут, тут уж никакие поблажки и поручительства не помогут. Твое ружье я, Матвей, забираю с собой, завтра придешь, заберешь…

– Но… – вмешалась в разговор Лена.

– А вы, гражданка, сами зимой волков стрелять пойдете? У нас в поселке, знаете ли, желающих немного. А сколько уже телок да поросят погрызли, не пересчитать, одни убытки. Да и вон, той зимой, сколько ни стреляли, а еще и собак во двух дворах съели.

Про съеденных собак и съеденных поросят говорили во всех окрестных поселках. Отчего-то волки прошедшей зимой обосновались именно за вторым озером. Председатель колхоза за каждого убитого волка платил из своего кармана по пять рублей, и по его просьбе Очкастый организовал заготовку шкур для последующей продажи в город. Но даже при усиленном отстреле, как говорили, численность волков зимой вокруг поселка не убавлялась.

Когда Лена слышала все эти разговоры, она живо представляла себе, как страшно будет ходить в поселок из деревни, когда наступит зима, их первая с Кириллом зима в деревне. Она вдруг зауважала Матвея. Конечно, простить его ей было сложно. Но сама с ружьем на волков она бы никогда не пошла и Алексеича бы не отпустила. Матвей стоял, то оглядываясь на жену, то глядя в пол. Выглядел он довольно жалко.

– Ты тут с Дмитрий Алексеевичем потолкуй, может, не станет он на тебя заявление писать, мы предупреждением отделаемся. Что на меня так смотришь? Потолкуй, потолкуй, а мы с твоей женкой в поселок пойдем, нагонишь нас по дороге.

Хлопнула дверь. Матвей стоял посреди дома, перед ним за столом сидел Алексеич, на столе лежало полотенце с засохшими пятнами крови. Кирилл и Лена молчали.

– Пойдем выйдем, – предложил Матвей и показал на дверь. – Потолкуем.

Алексеич встал и, ни слова не говоря, пошел с ним. Чтобы хоть как-то справиться с волнением, Лена принялась ставить чайник и накрывать на стол. Когда Алексеич вернулся, Кирилл с ревом и слезами бросился к нему и обнял.

– Да что ты, брат, что ты в самом деле… – улыбался Алексеич, а у самого ком в горле стоял. – Извинился дядя Матвей, больше не будет в нас стрелять, на мысок за грибами можем спокойно ходить, не тронет он нас.

Кирилл плакал, растирая слезы почерневшими от грибов и брусники пальцами. Все следующие дни у него прошли, словно в тумане, накрывшем лес и деревню вместе с затяжными дождями. Он плохо помнил, как на следующее утро пришла, ковыляя, Марина Павловна, поклонилась в ноги Алексеичу и опешившей Лене, вручила ей сверток с десятком яиц и, отсчитав дрожащими старческими руками купюры, положила на стол сто двадцать рублей:

– Вот, Матвейка просил, отдашь, когда смогёшь, нам не к спеху.

Не запомнил и не узнал Кирилл и то, как Алексеич бегал к председателю колхоза, как он звонил куда-то в город, а потом и, крича в трубку, по межгороду. Как на следующий день Алексеич чуть не опоздал на утреннюю электричку, а вечером вернулся, купив билеты на самолет и какие-то лекарства для мамы. Как мама спешно собирала вещи, как просила тетю Софью и дядю Василия присмотреть за домом. Как они уехали в город и ночевали в аэропорту. Как летели на самолете, как Лене стало плохо, и ее отпаивали холодной водой, как проплывали внизу реки, напоминавшие ручейки, и горы с вершинами, укутанными снегом. Как прилетели поздно вечером, когда автобусы уже не ходили, и несколько часов ехали до санатория в кабине попутного грузовика. И то, как Алексеича и Лену назвали аморальными товарищами и отказывались селить в один номер, так как у них в паспортах отсутствовали штампы о заключении брака. Как вышла дежурная, которую успел предупредить заведующий, с которым, в свою очередь, договаривался председатель колхоза. Всего этого Кирилл не запомнил, потому что другие впечатления были гораздо ярче: проснувшись утром, он первым делом подошел к окну и, увидев вдали, за деревьями, укутанное дымкой море с маленьким кораблем на горизонте, весело сказал:

– Гагры, мама, это Гагры!