Пифагор
– Пирр! Друг мой! Ведь мы с Мией тебя похоронили на Рении! Поставили тебе кенотаф[31]. Где же ты был все эти годы? Почему не давал о себе вестей? А впрочем, что я? Ты ведь не знал, что Писистрат превратил нашу Рению в некрополь, перенеся туда могилы с Делоса, а Поликрат приковал ее цепью к Делосу и посвятил Аполлону.
– Отец, – обратился к старцу молодой рыбак, – это не твой земляк, а софос Пифагор. Его знают все на Самосе.
– Нет, нет! Это Пирр! Мне ли не узнать моего друга!
– Не сердись, господин, – обратился юноша к Пифагору. – В таком возрасте что не привидится. Отец тебя с кем-то спутал.
– Нет, не спутал, – настаивал старик, – это мой друг, попавший в бурю за год до очищения Делоса Писистратом, друг, которого я долгие годы считал покойным.
– Извини, господин, – повторил юноша. – У моего отца все смешалось в голове после того, как Поликрат приковал его островок цепью к Делосу. Ты, наверное, пришел за рыбой, но сначала нам надо разделить улов.
– Тогда можете взять каждый по пять крупных и по тринадцать мелких рыб, и останется еще одна, самая большая.
Рыбаки переглянулись.
– Как ты можешь знать, сколько рыб мы поймали? – спросил один из них.
– Я посчитал. И вы можете мне поверить. Если я ошибся, оплачу весь улов, если нет – вы возвратите Посейдону тех рыб, какие еще будут дышать.
– Идет! – обрадовались рыбаки и бросились разбирать рыб.
Прошло немного времени, и от кучки осталась лишь одна большая рыбина. Пифагор подошел к ней, и рука его, коснувшись чешуи, ощутила легкое жжение, как тогда, в Астипалее, когда он коснулся перстня Поликрата.
– А что это за рыба? – обратился он к стоявшему рядом рыбаку.
– Мы называем ее пампилом. Забирай ее себе.
– Да нет! Такая большая рыба должна принадлежать самому большому человеку Самоса.
– Ты прав! Я сам отнесу ее во дворец, – проговорил один из рыбаков.
Протягивая драхму, Пифагор сказал:
– А оставшихся в живых, как договорились, верните Посейдону.
Простившись с рыбаками, Пифагор отправился к проливу, отделявшему остров от мыса Микале, и долго смотрел на противоположный берег. В памяти его вставал пролив, отделяющий Рению от Делоса. Раньше он колебался – стоит ли наносить Поликрату такой удар. Теперь сомнения исчезли.
ВзрывОткрыв глаза, Поликрат отер ладонью пот. Ночной кошмар все еще не покидал его. Это была встреча с Амасисом, но не в зале дворца, а на носу пентеконтеры, оплывавшей остров. И было это не днем, а ночью. Сияли звезды, и их отражения мерцали в воде. Египтянин стоял слева, как тогда наяву Пифагор, и поворачивал руку, любуясь блеском кольца. Знакомая золотая оправа. И поначалу Поликрат подумал, что это его кольцо, а затем понял, что на пальце Амасиса полная луна почти с такой же тенью, какую можно увидеть в ясную ночь. Тень перемещалась, принимая пугающие очертания. «Зачем ты заменил смарагд в моем перстне?» – спросил Поликрат. Амасис повернулся. Выступили провалы носа и щек. Блеснули сплошь золотые зубы. «Спасибо тебе за золото», – зловеще прошамкал мертвец, и Поликрат проснулся.
«Конечно же сон навеян новым посланием Амасиса, о котором я размышлял весь день, – успокаивал себя Поликрат. – Мертвец во сне – к счастью. Но какая нелепица – золото во рту…»
Поликрат спустил ноги, и ступни его утонули в ворсе мидийского ковра, покрывавшего пол всей спальни. Вспомнился сатрап Багадат. Ковер – плата за посредничество в дружбе с фараоном.
Мысль Поликрата перенеслась к донесению с Пелопоннеса о неудаче брата в Спарте. Он улыбнулся, живо представив себе, как вытягивались лица эфоров[32], слушавших речь Силосонта – брат коротко говорить не умел, – и как старший эфор, когда речь была кончена, наверняка, кривя губы, произнес: «Ты так долго разглагольствовал, что я успел забыть начало, когда ты добрался до конца».
Поликрат дернул шнур. Занавес раздвинулся, и в спальню хлынуло утро вместе с сиянием моря. Внутренняя гавань пуста. Поликрат вспомнил, что на полдень назначен взрыв Паруса.
«Наконец, – подумал он, – исчезнет эта преграда и корабли смогут входить в гавань даже во время бури. И этого всего добился я, один я. Тоннель, искусственная гавань и безопасный вход в нее. Персы захватили все ионийские города, кроме моего Самоса. Мне удалось отстоять свободу с помощью фараона и разорвать союз, когда он стал опасным. У Камбиза нет оснований гневаться на меня. Я чист».
За спиной Поликрата послышались торопливые шаги. Обернувшись, он увидел повара с сияющим от радости лицом.
– Рыбак, – прокричал он, – принес рыбу, и я ее принял.
– Ну и что? Почему не принять? Рыба была свежей?
– Еще била хвостом. Но, когда я ее стал потрошить, нашел вот это. – Повар разжал кулак, и на ладони его блеснул перстень.
Поликрат закачался и стал бледнее стены. Перепуганный повар немедленно исчез, и через несколько мгновений вбежал казначей Меандрий с телохранителями.
Тотчас же послышался грохот взрыва. Но Поликрат, кажется, его не услышал. Он лежал на ковре, с тупой обреченностью повторяя:
– Не принял… Не принял…
Сотворение мифаПифагор шел, не разбирая дороги, натыкаясь на кусты. «Что меня заставило покинуть город? Не почувствовал ли живущий во мне дух рыбака Пирра, что на этом берегу есть некто, знавший меня в другой жизни? И каким образом я сумел сосчитать вытащенных на берег рыб? Как ощутил в брюхе одной из них кольцо? Почему внушил мысль отнести рыбину Поликрату? Что руководило мной – тщеславие или какой-то неосознанный расчет? «Познай самого себя» – гласит надпись на стене дельфийского храма. Понимал ли впервые сказавший это, что обративший взор в самого себя обречен на блуждание во мраке сновидений? И зачем ограничивать мир самим собою? Да, я увидел кольцо в брюхе рыбы, и не все ли равно, как пришло это необыкновенное зрение? Не важнее ли им воспользоваться, чтобы открыть глаза другим?»
К своему удивлению, Пифагор оказался около дуба Анкея, словно кто-то привел его сюда, чтобы он провел ночь на его выходящих из земли корнях.
Тишина располагала к раздумью, и он вновь и вновь перебирал в памяти числа. Арифметика была для него главной из наук. Он ставил ее выше астрономии и геометрии и надеялся приблизиться к пониманию числа чисел – высшего божества.
Так прошла ночь. Под утро Пифагор задремал и вскоре проснулся от звука, напоминающего падение громовой стрелы. Небо было чистым, и он подумал, что в горах обвал. И лишь тогда, когда взгляду открылось море, вспомнился разговор с Эвпалином. Ему стало не по себе. Чтобы развеяться, он двинулся в гавань, и первым, кого он встретил, оказался мегарец, прохаживавшийся по молу.
Пифагор взглянул туда, где совсем недавно высился Парус, породивший миф о похищении Окирои.
– Конец мифа, – проговорил Пифагор. – И к этому причастен ты, Эвпалин. У всего есть конец. Мифы смертны, как и те, кто их создает. Но на место угасших приходят новые.
– Что ты имеешь в виду?
– Поликратов перстень. Ведь море вернуло его тирану.
Эвпалин испытующе посмотрел на Пифагора:
– Это действительно так. Я как раз в это время явился во дворец, чтобы доложить об окончании всех моих работ, и застал Поликрата без сознания, с перстнем, зажатым в кулаке. Его нашли в брюхе огромной рыбины, доставленной каким-то рыбаком. Но ты-то этого знать не мог!
Пифагор загадочно улыбнулся:
– Я это предвидел в тот миг, когда Поликрат занес руку с перстнем для броска. Вот тебе и то, что когда-нибудь станет мифом. И за ним тоже что-то стоит.
– Верная мысль, – согласился Эвпалин.
– Если за мифом ничто не стоит, это выдумка, может быть, и великая, но с ножками пигмея. У нее короткая дорога. У мифа же – далекий путь, потому что он не единоличное творение. Искать его создателя – дело столь же бессмысленное, как пытаться отделить воды моря от вод втекающих в него рек. Мы с тобой, Эвпалин, соучастники гибели одного и начала другого мифа. А ты, как мне кажется, задумал нечто более грандиозное, чем тоннель и мол.
– Ты прочитал мою мысль, и я к этому уже привык. Я действительно мечтаю построить мост, который соединит два материка. Во всяком случае, мне на Самосе больше нечего делать.
ДиалогПростившись с Эвпалином, Пифагор шел домой, ведя спор со своей пребывавшей в сомнениях душой героического века.
– Чего это тебе вздумалось, Пифагор, возвращать Поликрату перстень? – спросил Эвфорб.
Пифагор не сразу нашелся что ответить.
– Мог ли бы я допустить подобное по отношению к моему покровителю Приаму?! – не унимался Эвфорб.
– Конечно, не мог, – отозвался Пифагор. – Тебе бы это просто не пришло в голову. А если бы и пришло, ты бы не смог этого осуществить. У нас с тобой разные горизонты. В твое время, как на этот раз правильно описано у Гомера, такие знатные люди, как мы, сами мастерили себе ложе и строили дома. Жизнь была прозрачней и гармоничней.
Даже язык у тебя другой, и мне приходится переводить некоторые слова, словно я беседую не с самим собой, а с чужестранцем. Ты ведь называешь Милет Меловандой, Илион – Вилушей, Самос – Кипарисией, Пелопоннес – Аппией. Что касается твоего первого вопроса, то у тебя впереди еще полтысячелетия, моя же последняя жизнь на исходе. Да и что болезнь Поликрата и даже его гибель по сравнению с той темнотой, которая грозит человечеству, если факел знаний, зажженный мною в Индии и пронесенный через весь материк, погаснет? Сколько потребуется столетий, пока его воспламенит кто-нибудь другой?.. Вот ты был в Вавилоне еще до меня и изучал там математику, так же как я, но лишь для того, чтобы удовлетворить собственную страсть к знаниям и честолюбие. Ты и не помышлял о том, что знание нуждается в защите.
– А зачем знанию защита? Ведь нет Агамемнона, стремящегося к его захвату и обладанию.
– Дело, мой друг, не во внешней опасности, она существует и теперь, но в разных уровнях знания. В твое время не могло быть конфликта между мудростью и властью. Приам не пытался использовать твои знания в своих интересах. Он был законным царем, ему не угрожал ни Гектор, ни Парис. Поликрат же страшится родного брата. Не забудь – ты ведь человек медного века, а я железного.
– Допустим. Но почему тебе понадобилось наносить Поликрату такой удар исподтишка? Ведь это бесчестно.
– А честно было превращать акрополь в свою резиденцию? Честно было…
– Но Поликрат делал это для спасения своих подданных, своих соотечественников.
– А я считаю делом своей чести спасение не Самоса, как он мне ни дорог, а науки от деспотии не только Поликрата и ему подобных, но и от персов, стремящихся к порабощению эллинов.
– А кто такие персы? Не потомки ли они Персея?
– О нет, хотя, как ни странно, такое мнение высказывается довольно часто. Персы – это народ, находившийся в твое время за Эламом и переселившийся в земли Элама через пять поколений после окончания твоей жизни. Затем они захватили земли, принадлежащие царям Лидии, Вавилона, Египта. Самос, по расположению ближайший к ним остров, казалось бы, предназначен судьбой быть на грани между Азией и Европой. Отсюда должен был бы вестись диалог между материками. Но стало необходимым перенести дух в более безопасное место, найти ему новый центр, крепость разума. Я вскоре покину эти места, где начинался в тебе, и больше никогда не вернусь на наш остров. Я буду вести диалог оттуда, и он не завершится с моей смертью.
Часть II. Наварх
Где же тот материк, где же то побережье,Где тот город, что станет началом начал?И когда же над миром безумья забрезжитОткровение циркуля, а не меча?ОройтОройт неторопливо поднимался к Астипалее. Устремленные вперед миндалевидные глаза и задорно вздернутые усы придавали холеному, матового цвета лицу выражение холодной заносчивости. Справа от сатрапа шел воин в обычном персидском одеянии с копьем, обращенным к небу, слева – человек средних лет в коротком эллинском гиматии, сзади – пятеро рослых воинов с копьями наконечниками вниз. Один из них нес на плече небольшой калаф.
Оройт намеренно не предупредил о своем решении посетить остров и встретиться с его правителем, словно бы желая показать, что Самос был уже владением царя царей, или же он действовал в соответствии с услышанной от какого-то ионийца эллинской поговоркой: «Благородный может являться к худородному без приглашения». Не исключено также, что он рассчитывал на неудовольствие или на прямое оскорбление как на повод для вторжения, – войско стояло наготове по ту сторону Самосского пролива.
Как бы то ни было, расчет сатрапа не оправдался. Самосцы восприняли появление чужеземцев в азиатских одеяниях не как демонстрацию силы и угрозу, а как некое красочное представление. Оказавшийся в гавани казначей Поликрата Меандрий встретил Оройта с почтением и взялся сопровождать его в акрополь. Сатрап, даже не остановившись, передал через толмача, что сумеет и сам отыскать дорогу.
Так Оройт со своей свитой беспрепятственно достиг Астипалеи. Пройдя по мостику меж двух застывших в изумлении стражей, он двинулся через сад к дворцу, где стоял Поликрат, которого Меандрий успел предупредить, воспользовавшись подземным ходом.
И вот они, правитель Азии и владыка островов, расположились друг против друга, разделенные столом, как проливом. Поликрат не понимал по-персидски ни слова. Оройт не знал ни одного из языков, на которых изъяснялась его огромная сатрапия, считая, что ему достаточно языка палки.
Глядя как бы сквозь Поликрата, перс не торопился сообщать о цели визита. Он явно наслаждался замешательством того, кто возомнил себя владыкой морей и даже приковал один из островов к другому.
Поликрат, ожидая самого худшего, был бледнее стены. «Очевидно, персы вошли в Египет и появление сатрапа связано с этим», – с ужасом думал он.
Оройт, не меняя положения, бросил несколько слов, и толмач, стоявший за его спиной, перевел:
– Царь царей Камбиз волею Ахурамазды вступил в Египет как победитель. Он наказал твоего союзника.
– Бывшего союзника! – выкрикнул Поликрат. – Прошло уже более трех месяцев, как наш союз разорван.
Иониец сказанного не перевел. Оройт же, помедлив, дал знак одному из воинов, и тот опрокинул на стол калаф.
С легким шелестом выкатилась забальзамированная, страшная в своей неправдоподобности голова Амасиса с провалами носа и щек и золотыми зубами в яме рта.
Поликрат отшатнулся. Лицо его покрылось каплями пота. По телу прошла дрожь.
Оройт не скрыл удовлетворения произведенным эффектом. В глазах его появился блеск, губы растянулись в торжествующей улыбке. Но Поликрат ничего не замечал, не в силах отвести взгляда от сморщенного лица того, кто был ему другом. «Сон сбылся!» – шептал он, глотая словно бы отяжелевший воздух.
– Царь царей Камбиз, – продолжал иониец, – приказав вытащить мумию самозванца и обманщика, подверг ее бичеванию. Сыну наказанного была сохранена жизнь, а его дочь взята в служанки. Тебе же царь царей повелел передать, что объявлена война нечестивым картхадаштцам, поедающим собак, священных тварей Ахурамазды. Ты должен доставить к следующему новолунию в Навкратис сорок кораблей с матросами и воинами. Кормчие для их сопровождения прибудут с Кипра. Надеюсь, тебе понятно, что будет с тобой и с твоими подданными, если ты вовремя не выполнишь приказа царя царей.
Едва были переведены последние слова, Оройт шумно поднялся и, сопровождаемый свитой, не простившись, покинул лесху.
Поликрат встал. Но ноги его не держали, и он грузно опустился на скамью.
Лучи мракаНа небе выступило созвездие Пса, и началась ненавистная всему живому несусветная «собачья» жара. Опустели улицы и агора. Горожане скрылись в домах за запертыми ставнями. Но, кажется, ничто не могло остановить Пифагора, и он по-прежнему выходил на заре, возвращаясь поздно вечером, или оставался в пещере на ночь.
В тот день, не найдя друга ни в городе, ни у моря, Анакреонт отправился на поиски к знакомому ему месту. Поднявшись к дубу Анкея, он увидел Пифагора, выбегающего из пещеры.
– Ты мне как раз нужен! – воскликнул Пифагор, обнимая поэта. – Тебя послала сама Гармония.
– Гермес, – отозвался Анакреонт. – Я с новостями!
– Сначала дело! – отмахнулся Пифагор. – А я уже не надеялся, что кто-нибудь обо мне вспомнит, и вот двойная радость – друг и к тому же человек, обладающий слухом. Давай войдем в пещеру.
Прикрепленный к стене факел бросал свет на ряд кольев, соединенных струнами.
– Ого! – протянул Анакреонт. – Вот что тебя занимало! Пещера чисел превратилась в гигантскую кифару. Не собираешься ли услаждать пещерной музыкой слух богов?
Пифагор усмехнулся:
– Напротив, пытаюсь вырвать одну из их тайн. Я исследую высоту и соотношение тонов. Струны издают звуки не только в зависимости от их толщины, но и длины. Как видишь, толщина одинакова, различие – в длине. Наименьшая длина принята мной за монаду, следующая – доада, средняя – триада и так далее. Всего их семь. По моему знаку ты будешь с одинаковой силой ударять палкой по каждой из струн. Итак, я выхожу наружу. Начнем.
После того как палка прошлась по всем струнам, Анакреонт рванулся к выходу, но Пифагор его задержал. Вернувшись, он увеличил натяжку струн и заставил Анакреонта колотить вновь и вновь, то уменьшая, то увеличивая промежутки ударов.
– Ты меня замучил! – взмолился Анакреонт. – Объясни наконец, какую преследуешь цель!
– Ты это заслужил, – сказал Пифагор, гася факел о землю.
Они уселись под дубом, и Пифагор начал:
– Движущиеся постоянно в космосе тела, такие же сферы, как мир, в котором мы пребываем, посылают лучи, оказывающие воздействие на все живое: на растения, на животных, на людей. Эти лучи подобны палке, которой по моей просьбе ты ударял по струнам. Мне надо определить характер и законы этого звучания, какое я не всегда могу услышать, хотя и нахожусь под его воздействием и творю, создавая что-либо, в зависимости от этих лучей – от их скорости, от их наклона, от приближения той или иной планеты к Земле и к Солнцу.
– Погоди. А я могу услышать голоса этих планет?
– Ты их воспринимаешь, не давая себе в этом отчета, подобно растению, поворачивающемуся к солнцу.
– Не то ли это, что меня порой захватывает и заставляет слагать напевы, что мы называем музами?
– То самое. Гесиод, лучше, чем кто-либо сказавший о дочерях Мнемозины Музах, воссоздает их зрительный образ. У меня нет в этом нужды, ибо я оперирую связанными со звуками числами. С их помощью я устанавливаю общие законы, по которым возникают, развиваются и рушатся миры.
Проговорив это, Пифагор положил ладонь на плечо друга.
– Ну, теперь выкладывай свои новости.
Анакреонт начал:
– К Поликрату прибыл вновь назначенный сатрап Камбиза Оройт с требованием отправить в Египет, захваченный персами, корабли с командой.
– Едва вступил на трон – и уже воевать! И чем досадил осторожный Амасис этому деспоту?
– Камбиз, – продолжал Анакреонт, – утвердившись на престоле, отправил в Египет послов, известив фараона о своем желании с ним породниться. Амасис же, прослышав о безумствах Камбиза, послал ему под видом собственной дочери дочь свергнутого и убитого им фараона Априя. Узнав об обмане, Камбиз пришел в ярость, поклялся наказать Амасиса плетьми и тотчас стал готовиться к походу. Напуганный Амасис скончался. Фараоном объявлен его сын, поведший войско к границам Египта.
Пифагор сжал голову ладонями:
– Бедный Поликрат! Несчастный Самос! Пробились лучи мрака.
– Мрака? – удивился Анакреонт. – Разве мрак может испускать лучи?
Пифагор молчал. На лбу его выступила испарина. Глаза остановились.
– Что с тобою, друг мой?! – вскрикнул Анакреонт.
Пифагор увидел себя неподвижно лежащим у пылающего костра. Языки пламени подползали к охладевшему телу, но душа уже не ощущала жара. Он явственно услышал собственный голос, обращенный к самому себе: «Еще мгновение, Эвфорб, – и твое «я» оставит отслужившее тело всепожирающему огню и соскользнет с утеса, чтобы понестись над гребешками волн. Неведомо, сколько лет или столетий будет длиться полет, но однажды оно отыщет новорожденное человеческое или животное существо, чтобы расти вместе с ним, пока оно себя не осознает и не начнет припоминать минувшее до этого крайнего часа. Две жизни соединятся в одну, чтобы затем влиться в еще одну и стать главным из чисел – триадой».
Лицо Пифагора ожило. Никогда еще Анакреонт не видел его таким одушевленным.
– Теперь меня не мучают провалы Мнемозины, – проговорил Пифагор, блаженно улыбаясь. – Я знаю, что моя первая кончина была достойной. Я на вершине. Ведь Самос на языке лелегов – «вершина». Я выполнил свой долг перед Илионом. Теперь я буду служить Самосу. Тебя удивило выражение «лучи мрака»? Знай, что лучи отбрасывают все зримое и незримое, свои собственные и отраженные. Вот ты смотришь на меня и недоверчиво ощупываешь мое лицо лучами своих глаз. Возвращаясь к тебе отраженными, они создают мой образ. Я называю его эйдосом. Космос полон таких эйдосов. И если ты их не видишь, то это не значит, что ты смотришь в пустоту. Несовершенно твое зрение, как несовершенны твой слух или обоняние хотя бы по сравнению со зрением орла или обонянием собаки. Порой эйдосы открываются нам как привидения, и мы отдаем их под власть ночной богини Гекаты. Меня они посещают и днем. Родопея предупреждала о неизбежности войны, и я попытался вмешаться. Опыт удался. Но от него никакого толку. События приняли неожиданный и опасный оборот.
– Подожди, Пифагор! – перебил Анакреонт. – О каком опыте ты говоришь?
– Только не о том, участником которого ты был. Теперь это станет мифом.
РешениеСолнце едва поднялось из вод и еще не рассеялся утренний туман, когда Пифагор оказался у дома и стоял, размышляя, стоит ли будить отца. Но вот скрипнула дверь.
Увидев Пифагора, Мнесарх выбежал ему навстречу.
– Ты знаешь, что случилось?! Критяне врываются в дома и хватают всех подряд! Родителей беглецов заключают в доки! К нам пока никто не заходил, а у соседей уже увели стариков.
Пифагор нахмурился:
– Это великое бедствие, отец, и я не могу остаться в стороне. Совесть мне приписывает разделить общую судьбу.
– Хорошо ли ты подумал, Пифагор?! – в ужасе закричал Мнесарх. – Ты же идешь на верную гибель!
– Разве, отец, я похож на человека, действующего по первому побуждению? Ты забыл, что во мне кипит кровь Эвфорба и Пирра?
Мнесарх опустил глаза. Упоминание о прежних жизнях сына каждый раз ввергало его в немоту.
– У меня возник план, – проговорил Пифагор после недолгого раздумья. – Не время его раскрывать. Но я уверен: молодежь Самоса будет спасена.
– Тебя же нет в списках! – не унимался Мнесарх. – Видимо, наемники обошли наш дом не случайно. Поликрат тебя ценит. Почему бы тебе с ним не встретиться и не поделиться своим планом спасения Самоса?
– Поликрат болен, да если бы и был здоров, в моих советах не нуждается. Что касается списков, меня там, должно быть, действительно нет. Чтобы не навлечь на тебя беды и осуществить свой план, я назовусь Эвномом.
– Тебя же здесь все слишком хорошо знают, чтобы спутать с Эвномом! – закричал Мнесарх.
– Но не наемники. Что касается тебя, придется немедленно покинуть остров.
– Так, сразу? Бросить дедовский дом? Оставить родные могилы?
– Но не прибавлять же к ним свою? Вспомни о судьбе Фокеи и Теоса. Те, кто вовремя ушел из этих городов, остались людьми, а тот, кто побоялся оставить добро и родные могилы, достался вместе с ними варварам. Желающий быть свободным не должен медлить и колебаться.
Говоря это, Пифагор уловил опущенный долу взгляд отца. Ранее тот словно бы не замечал его ног, так же как избегал затрагивать во время бесед то, что ему казалось ненормальным в поведении или в речах сына.
– Давай я принесу тебе теплой воды, – проговорил Мнесарх.
В это мгновение дверь задрожала от ударов.
– Спокойно, отец, – проговорил Пифагор. – Спокойно, мой дорогой. Ведь мы с тобой договорились обо всем.
У корабельных доковКвадрат, образованный корабельными доками и линией мола, колыхался сотнями голов. Кто устроился на обструганных бревнах, кто на кучах опилок. Судя по выражению лиц, согнанные свыклись с неизбежностью, хотя и страдали от ожидания. Скорей бы!
Время от времени оглашалось очередное имя. Писцы, сидя за столами с развернутыми папирусными свитками в руках, вызывали по одному. Их интересовали возраст, прохождение военной службы на море или на суше. Пифагор заметил Меандрия, что-то втолковывавшего писцам.
Наконец глашатай выкрикнул: «Эвном!» – и Пифагор приблизился к столу. Лицо Меандрия удивленно вытянулось.
– Как ты тут оказался?!
– Как все. Мне нет пятидесяти.
– Но тебя нет в списке!
– В списке есть Эвном, и я его решил заменить. Разве это не естественно? Брат за брата.
– Но ты ведь не корабельщик и не воин.
– Зато я знаю языки, – возразил Пифагор. – Поверь, это может принести пользу. Кроме того, мне хочется устранить мучающее меня упущение: я никогда не был в стране, с которой связано столько чудес и небылиц.