Его тон исключал любую настойчивость, которую я могла бы проявить как жена его господина, но мне самой почему-то стало страшно допытываться и дальше. Я сердцем почувствовала, что могу узнать то, что заставит меня раскаяться в любопытстве. Мне было жизненно необходимо узнать другое, и, когда Джеффри довел меня до двери в мои покои, я, стараясь оставаться невозмутимой, спросила:
– Ответь мне, как стебли имбиря связаны с леди Марианной. Ведь как-то связаны, Джеффри! Мне очень важно знать правду.
Он посмотрел на меня испытующим взглядом, словно сомневался, по силам ли мне эта правда, но все же ответил с едва уловимой ноткой сочувствия:
– Их аромат был излюбленным ароматом леди Марианны. Она готовила из стеблей имбиря благовония и была окутана этим запахом, как дымкой. Я, например, всегда узнавал о ее приближении только по аромату ее духов, раньше, чем слышал ее голос или шаги и видел ее саму.
Вот почему он так странно посмотрел на меня, когда я вышла из спальни Гая!
– Благодарю тебя за откровенность и обещаю молчать о нашем разговоре.
– Это в высшей степени разумно, миледи, за что и я благодарен вам.
На этом мы с Джеффри простились, и я, приказав служанкам удалиться, долго сидела одна, погруженная в мысли, неосознанно перебирая в пальцах имбирные стебли. То, что я узнала, потрясло меня до глубины души. Граф Хантингтон – лорд вольного Шервуда, и леди Марианна – его супруга!
Вот, стало быть, какое второе имя графа Хантингтона! Немудрено, что барон Невилл не пожелал бы объяснять дочери, с кем она оказалась помолвленной. А ведь на меня снизошло озарение, когда я, прикидывая лета графа Хантингтона, вдруг вспомнила слова Гая о лорде Шервуда: «Мы с ним ровесники». Тогда, в Ноттингеме, я посмеялась и отмахнулась от этой мысли, а зря: она была верной. Значит, он не оставил свою нареченную на произвол судьбы, как я думала в Лондоне. Но объявленный вне закона лорд Шервуда – и леди Марианна!..
Припомнив подслушанный мной разговор, в котором Гай делился с Джеффри подозрениями, что леди Марианна влюблена, я подумала: возможно, он был прав? Ведь ей к тому времени довелось повстречать графа Хантингтона, коль скоро он вызволил ее из рук людей дяди Роджера. Она отдала ему в дар собственного коня, но что ею двигало? Чувство признательности за спасение? И только ли коня она подарила или сердце в придачу? А может быть, она и раньше, до похищения, уже любила его и, вручая награду победителю в состязании лучников, отлично знала, кто стоит перед ней? Не тем ли она и задела дядю Роджера, не эту ли любовь он счел оскорблением для себя? Но как дядя Роджер узнал, что леди Марианна любит графа Хантингтона? Вряд ли она откровенничала с ним! Да и дядя Роджер сам говорил мне, что не знает графа Хантингтона и не верит в то, что он жив.
Мои мысли перекинулись на обстоятельства гибели отца леди Марианны. Джеффри уверен в том, что граф Хантингтон не виновен, а Джеффри, насколько я узнала его, никогда не станет говорить то, о чем не знает. Кто же убил барона Невилла? На ум пришло старое мудрое правило: ищи того, кому выгодно, – и я похолодела от недоброго предчувствия. Смерть барона Невилла была на руку только моему дяде Роджеру. Но зачем бы он приказал обставить ее так, чтобы свалить вину на лорда Шервуда, если не знал, кто он такой и какие чувства его связывали с леди Марианной? Дядя Роджер не знал, а вот Гай… Мне стало совсем дурно. Неужели дядя Роджер сделал это по подсказке Гая? Тогда, выходит, Гай хотел уязвить леди Марианну в самое сердце, заставив ее думать, что отец погиб по воле возлюбленного. Если моя догадка верна, то в основе подобного замысла лежала месть, но кому – графу Хантингтону или леди Марианне?
– Нет, нет, нет! – с отчаянием прошептала я.
Ведь я любила их и не желала верить ни в жестокость дяди Роджера, ни в коварство Гая. Проведя рукой по лицу, я вновь ощутила аромат имбирных стеблей, и сердце сжала ледяная рука понимания тайной сути минувшей ночи. Джеффри, почувствовав этот запах, оглянулся, ожидая, что увидит леди Марианну, неизвестно каким образом оказавшуюся в нашем замке. А Гай? Одурманенный маковым настоем, он тоже принял меня за нее? Мне хотелось бы верить, что я ошибаюсь, но я знала, что на сей раз никакой ошибки мой разум не допустил. Вопрос о графе Хантингтоне, который ночью задал Гай, удивление, с которым он утром обнаружил меня в своей постели, раздражение, вызванное видом имбирных стеблей, служили тому доказательством. Правда была очевидной и беспощадной: запах стеблей ввел Гая в заблуждение, а маковый настой позволил ему в этом заблуждении остаться. Мой супруг провел ночь со мной, нарушив при этом обет верности, поскольку принял меня за другую женщину. Вспомнив, с какой страстью он целовал меня, как позволял мне то, что всегда запрещал, как обнимал меня, не отпуская от себя даже во сне, я вспыхнула румянцем стыда и унижения. Вот, значит, каким бы был Гай, окажись на моем месте леди Марианна! Строгий со мной до холодности, с ней – пылкий, горячий, любящий. Во мне вспыхнуло ожесточение, почти ненависть к леди Марианне и обида, горчайшая обида на Гая. Заметив, что я продолжаю держать злосчастные стебли, я отшвырнула их с отвращением, словно они превратились в гадких змей.
Но если Гай любит ее, хотя дядя Роджер уверял меня в обратном, как объяснить, что он едва не отправил ее на казнь? А как объяснить отсутствие щепетильности у графа Хантингтона, взявшего в супруги женщину, отмеченную позорным клеймом? И что она все-таки сделала, почему дядя Роджер наложил на нее это клеймо, а после укорял себя в жестокости к ней? Какая загадка таится в леди Марианне, что Гай, дядя Роджер и неизвестный мне граф Хантингтон ведут себя так, словно на ней свет клином сошелся? Даже Джеффри говорил о ней с сочувствием, а я сама битый час не могу выкинуть ее из головы!
Мысли о леди Марианне не покидали меня несколько дней. Конечно, я постаралась ничем не выдать себя Гаю, помня советы Джеффри и не желая подвести его самого, приоткрывшего завесу тайны, которая столько времени меня мучила. Но когда в замок приехал дядя Гесберт, чтобы проведать Гая и меня, я обрушила на него все свои догадки и вопросы. Дядя Гесберт всегда был очень мягок со мной, но в этот раз обошелся крайне строго и резко, напустившись на меня, как на пропащую грешницу:
– Где твоя лояльность к супругу, Беа? Как ты смеешь подозревать его и Роджера в убийстве Гилберта Невилла? Рочестер вознамерился забрать леди Марианну в Шервуд с ее согласия. Как ты думаешь, барон Невилл позволил бы им сделать это?
– Не хочешь же ты сказать, что граф Хантингтон приказал своим людям убить отца леди Марианны с ее ведома?
– Это я и говорю тебе. Они стоят друг друга – граф Роберт и леди Марианна, и оба – очень дурные люди. Мне бесконечно жаль, что попытка сэра Гая покончить раз и навсегда с Робертом Рочестером не увенчалась успехом, а эта язычница избежала костра. Я ведь уже запрещал тебе упоминать о ней! Лучше бы ты молилась за упокой Роджера, любившего тебя всем сердцем.
– Дядя Роджер умер?! – не поверила я. – Как? Когда?!
– Тогда же, когда граф Хантингтон избежал заслуженной кары. Он убил Роджера и спрятал его тело. Никто не знает, где Роджер зарыт без погребения. Вот о ком думай, Беа, а еще о том, как быстрее исполнить долг доброй супруги и подарить сэру Гаю наследника!
Закончив свою отповедь, дядя Гесберт был настолько рассержен, что ушел, оставив меня в слезах по дяде Роджеру, не даровав ни утешения, ни благословения. Потом мы узнали, что дядя Роджер не погиб, а покинул Англию, никому не сказав об этом. Прибыв на континент, он поселился в обители, принял монашеский обет и только тогда известил дядю Гесберта письмом о своем решении. Но пока я об этом не узнала, каждый день зажигала свечу в память о дяде Роджере, молилась за него, и оплакивала его смерть, и ненавидела, всем сердцем ненавидела графа Хантингтона и леди Марианну, уверовав в их злодейскую сущность. Когда же стала известна подлинная судьба дяди Роджера, ненависть к графу Хантингтону покинула мое сердце, а к леди Марианне лишь улеглась. Я не могла простить ей ту ночь, хотя рассудком понимала: она не виновата в том, что Гай принял меня за нее. Но разум – плохой помощник в сердечных делах. А вскоре случилась моя роковая встреча с леди Марианной, после которой я утратила даже ту малую толику приязни Гая, что была в его сердце.
Глава третья
Закончив завтрак, я послала за сыном.
– Матушка! Какая ты красивая в этом платье! – пролепетал с порога Лайонел.
Я открыла объятия, и мой сын, мой маленький ангел, бросился ко мне со всех ног. Я усадила его себе на колени и поцеловала в лоб со словами благословения. Сын улыбнулся, и я, не удержавшись, расцеловала его в милые ямочки, появлявшиеся на щечках Лайонела всякий раз, когда он улыбался.
– Хорошо ли ты спал? – спросила я. – Видел ли во сне добрых фей?
– Только одну, матушка, и она была похожа на тебя, – ответил Лайонел, и мое сердце сжалось от щемящей нежности и любви.
Иногда мне казалось, что Лайонел – это Гай в детские годы, и, встречая любящий взгляд темно-ореховых глаз сына, я обманывала себя, видя вместо Лайонела Гая и веря, что это он смотрит на меня с такой бесконечной любовью. Лайонел очень походил на Гая, но сходство с отцом не помогло сыну: Гай холодно относился к нашему мальчику, постоянно говоря о том, что лучше бы Лайонел унаследовал его характер, а не облик. Лайонел был мягким, очень добрым, плакал, если вдруг видел, как топят щенков, которых псари отбирали из помета, посчитав негодными. Гая его слезы приводили в раздражение, он делал Лайонелу резкие выговоры, от которых сын плакал еще горше, и тогда раздражение переходило в гнев. Гай ни разу не поднял на него руку, но этого и не требовалось. Ему было достаточно понизить голос, и бедный Лайонел начинал дрожать от страха, а я, наблюдая за ними, была вынуждена молча страдать, зная, что мое вмешательство только усугубит недовольство и гнев Гая.
Лайонелу минуло всего четыре года, но по приказу Гая платьица, обычные для детей столь нежного возраста, заменили рубашками, курточками, штанами и сапожками, словно одежда, которая годится для мальчиков постарше, могла изменить мягкий нрав Лайонела, сделать его твердым и мужественным. Было бесполезно объяснять Гаю, что мужские свойства придут к сыну сами собой, по мере взросления. Первый раз он оборвал меня пощечиной, потом попросту не слышал моих слов, как не видел и меня саму. Его отношение к сыну заставляло меня бояться за Лайонела. Что будет с моим ненаглядным мальчиком, когда меня не станет? Кто скажет ему доброе слово? Кто успокоит его страхи, и особенно страх перед всегда суровым, холодным, немногословным отцом? Если бы у Лайонела были братья и сестры, он не остался бы так одинок. Но других детей, кроме Лайонела, мы не зачали, а через год после его рождения Гай сказал мне в лицо, что не видит смысла и дальше делить ложе с бесплодной женой. Не стану отрицать, его слова уязвили меня, но не так сильно, скажи он их годом раньше. К тому времени я немного свыклась с его переменой ко мне и поняла, что не в моих силах вернуть прошлое.
В прошлом я наивно полагала, что Гай любит меня, но присущая ему сдержанность не позволяет ему открыто изъявлять чувства. Ко мне не успело прийти понимание, что учтивость, которую он проявлял ко мне как к супруге, я приняла за любовь. Я все еще пребывала в заблуждении, когда учтивость сменилась холодным презрением, едва ли не ненавистью. Он до сих пор не простил мне прилюдного унижения, которому я невольно подвергла его, а первое время даже обвинял меня в том, что я своей глупостью помогла его врагам одержать над ним верх.
Сын дернул меня за рукав:
– Матушка, о чем ты задумалась? Мне надо спешить: отец, встретив меня по пути к тебе, приказал не мешкая спускаться во двор. Я боюсь заставлять его ждать слишком долго!
Заметив в его глазах тревогу, я поторопилась успокоить Лайонела:
– Не бойся, мой мальчик, ты пробыл у меня от силы четверть часа. Пойдем, я сама провожу тебя к отцу.
Я взяла сына за руку, и мы так быстро, как позволяли маленькие ножки Лайонела и мое сбивавшееся на кашель дыхание, спустились во двор. К нашему взаимному облегчению, Гая нигде не было видно. Осведомившись у ратника, где лорд, я узнала, что Гай возле конюшни упражняется с Джеффри на мечах, и мы с Лайонелом поспешили туда.
Заметив меня, Гай недовольно повел бровью.
– Зачем ты пришла, Беатрис? – спросил он, не прекращая поединка. – Здесь пыль стоит столбом, у тебя начнется приступ кашля. И для чего ты вырядилась в это платье?
Он давно взял в привычку называть меня полным именем. После того рокового дня в Руффорде ласковое Беа было им напрочь забыто. Я хотела сказать, что желаю быть погребенной в этом платье и надела его затем, чтобы Гай не забыл о моем желании. Это платье стало для меня символом счастья, разминувшегося со мной, любви, не нашедшей взаимности, надежд, которым не суждено было сбыться. Пусть же оно со мной и останется. Но, заведи я подобную речь, Лайонел бы ударился в слезы, а Гай пришел бы в ярость, и, отложив разговор на потом, я ответила:
– Лайонел сказал, ты ждешь его во дворе. Я решила проводить его к тебе.
– Разве он настолько глуп, что не смог бы найти дорогу без твоей помощи? – холодно осведомился Гай и, отдав Джеффри меч, подошел к сыну, намеренно не глядя на меня.
Я почувствовала, как ладошка Лайонела задрожала в моей руке, и ласково сжала его пальчики, чтобы подбодрить. Гай протянул Лайонелу руку со словами:
– Иди со мной. Продолжишь учиться ездить верхом. До сих пор ты огорчал меня тем, как держался в седле. Постарайся не разочаровать хотя бы сегодня.
Из конюшни вывели рослого жеребца, и я с болью в сердце заметила, как губы Лайонела беспомощно запрыгали в преддверии скорых слез. Мой бедный мальчик боялся лошадей, а все попытки убедить Гая начать обучение Лайонела на пони, более подходящим ему по росту, не увенчались успехом. Зная, что и сейчас мое вмешательство принесет вред, а не пользу, я молча наблюдала. Гай посадил сына в седло, и Лайонел вцепился в конскую гриву, отчаянно боясь упасть.
– Отпусти гриву и возьми поводья, – приказал Гай и соизволил бросить взгляд на меня: – Ты хотела проводить его ко мне и проводила. Почему до сих пор не ушла? Тебе что-то нужно от меня?
«Тепла, заботы, участия, нежности, любви!!!» – едва не вырвалось у меня в ответ, но все эти милые сердцу слова я проглотила, как застрявший в пересохшем горле комок.
– Да, я хотела бы посетить обитель, где погребен мой дядя Гесберт, и помолиться на его могиле, на что прошу твоего позволения.
Гай равнодушно пожал плечами:
– Можешь отправиться завтра на рассвете, если тебе пришла в голову подобная блажь, и даже остаться там хоть на неделю. Джеффри распорядится о твоей поездке, а Джоанна в делах по хозяйству справится без тебя, как справлялась до сих пор.
Я позволила себе усмешку. Джоанна была весьма толковой, чтобы справиться с делами хозяйки замка в мое отсутствие, но я знала, что она часто заменяет меня и в постели, да и не она одна. При виде любой миловидной и светловолосой служанки я могла безошибочно сказать, что девушка либо уже побывала на ложе моего супруга, либо однажды взойдет на него. Гай всегда выбирал из служанок светловолосых для постельных утех, и я знала, чем обусловлен такой выбор. Ревновать к этим девушкам не имело смысла: в каждой из них он видел другую женщину, одну и ту же – графиню Хантингтон, чьи косы были светлыми в отличие от моих темно-каштановых, когда-то роскошных кудрей.
– Больше ничего, Беатрис? Тогда уходи, ты мешаешь, отвлекая Лайонела.
