Опосредованно

Так или иначе, на одном из семинаров, Лена услышав, как он дрожащим голосом зачитывает свой рефератик, держа тетрадку в трясущихся от волнения руках, внезапно оказалась охвачена чем-то вроде приступа жалости, такой силы, какой не испытывала никогда до этого; особенно грустно ей стало от перхоти, заметной на плечах его пиджака. Парень по-деревенски окал, торопливо пробегался по длинным словам и коротким предложениям, как бы выбрасывая гласные. «Лучше бы он заикался», – шепнул кто-то из девчонок, оформив в слова неловкое неопределенное чувство Лены, вызванное его чтением.

Парень очень бы удивился, если бы узнал, как много о нем Лена думала еще несколько недель после его выступления. Он поразил ее так, как поразил лет в десять мальчик с фрески Васнецова «Крещение Руси»: несмотря на то что сама фреска была наполнена фигурами, как утренний автобус или трамвай, Лену тогда привлек только он; его макушка торчала из нижнего края, из-под головы старика мальчик вопросительно смотрел в лицо наклонившегося священнослужителя, державшего книгу. Маленькая Лена томилась, не зная, как мальчик оказался в воде, что стало с ним потом, тогда ее это очень волновало по непонятной причине, еще она не могла разобраться: мальчик это или девочка, и это волновало ее тоже. Таким же томлением неизвестности полнилось и ее чувство к парню в черном. Только в детстве это была тоска по тому, что она узнать никогда не сможет, а тоска по однокурснику была сродни самоистязанию: Лена почти ничего про него не знала, но и знать не хотела, боясь, что это разрушит ее чувство тоски по нему.

Появления стишка она в этот раз просто не заметила, не обратила внимания, что в голове ее сами собой между делом крутятся две строчки, похожие на слова услышанной где-то попсовой или полуроковой песенки. Первая строка была такая: «Ты говоришь “Волколамск”, чувак, “Волколамск”». Никак не вязалась эта строчка с однокурсником, никогда он при ней не пытался произнести слово «Волоколамск», хотя если бы попытался, у него бы получилось именно так. Слово «чувак» она тоже никогда не употребляла, из ее друзей тоже никто не пользовался этим словом.

К «Волколамску» хорошо прилегла рифма «волопас». Этот стишок не был таким осторожным и привередливым, как первый, он с легкостью нагреб недавних впечатлений, буквально выпал на тетрадный лист в количестве пяти четверостиший, на несколько минут, прежде чем Лена смогла прийти в себя от неожиданности, пригвоздил ее к стулу внезапным приходом. Благо, стул находился в ее комнате, а Лена как раз была занята своими студенческими бумажками: ковырялась в конспектах по математической логике, готовясь к завтрашнему занятию.

Накрыло ее не так сильно, как в самый первый раз, но радость, что у нее получилось сделать свой первый настоящий, пробирающий стишочек, отчасти усилила эффект. Стёкла в окошке ее комнаты как бы исчезли, отраженная в стекле настольная лампа и там же отраженная Лена с вопросительным взглядом переместились на улицу, в уже раскрывшиеся, большие и пыльные тополиные листья. Взгляд потусторонней Лены был настолько внимателен, что Лена в неловкости поправила халатик на груди. Настольная лампа, склонив пластмассовую шейку, недвижно пялилась на свое отражение в мутном листе оргстекла, которым была покрыта столешница. Отражение лампы в столешнице, в свою очередь, как-то даже осмысленно глядело на Лену.

Лену ненадолго отпускало, и тогда ей казалось, что никакого прихода нет, что она сама себе все напридумывала, отражения в окне и столешнице становились неживыми и плоскими, ничем не могущими удивить, затем, вместе с ощущением телесной карусельной или качельной жути опять приходило одушевление: снова Лена смотрела на Лену, лампа смотрела на Лену, лампа смотрела на себя, отражение лампы смотрело на Лену, при этом самой Лене то казалось, что она никуда не смотрит, а просто оказалась в точке пересечения нескольких взглядов, то – что она способна фиксировать своим взором сразу несколько точек в разных частях комнаты.

Веселье от стишка не продержалось и суток. Еще с утра, по пути до института, Лена получила некий объем интересных впечатлений, по-новому чувствуя разнонаправленные взгляды прохожих, отражения в витринах и окнах, вздернутость носов двух пушек возле обелиска боевой и трудовой славы, взгляды пассажиров трамвая, высунутые наружу, как вёсла из галеры. В электричке присутствие стишка перестало чувствоваться совсем, зато в институте она встретила мрачного высокого однокурсника и смогла посмотреть с благодарностью на его пыльный, лохматый затылок, думая, что из чувства к этому нелепому кентавру сможет выдавить еще несколько текстов.

У нее появилось, наконец, то, чем она могла похвастаться перед Олегом, другое дело, что Олег во дворе не появлялся: со времени их последней летней встречи семейные дела его, может, и не наладились, но сбегать к родителям после ссор он перестал. Меньше года прошло, всего пару раз у Лены было, а она уже видела, как нелепа была его попытка утешиться в Лениной детской компании. Лена боялась признаться себе, что Олег ей нравится, но даже то, что она относилась к нему по-родственному, знала, что он женат, видела его нелепым, беспомощным, то, что он, не зная куда себя девать от неловкости, предложил ей наркоту, – все это лишь слегка смущало Лену, когда она думала об Олеге. Больше всего ее коробило, что не только она относится к нему, как к члену семьи, – он тоже. Из всего, что Лена могла вспомнить как проявление симпатии к ней, – это пара тычков пальцем под ребра, да то, как он, когда она собиралась домой от Ирины, с восклицанием «Шляпа!», натягивал Лене шапку на глаза. Это было как-то далеко от предвестника будущих отношений, от фундамента, на котором строится долгая совместная жизнь; от «Поющих в терновнике» это было тоже далеко, да.

Только летом, ближе к концу июля, мама, бабушка и Лена оказались приглашены на день рождения Вадима – папы Олега и Ирины. Лена успела написать еще три стишка к тому времени, цепляли эти тексты не сильнее, но и не слабее майского.

Праздник проходил прямо во дворе, немногочисленные гости и рыжая дворовая собака (что появилась из ниоткуда, а потом так же ненавязчиво исчезла) терлись возле столика под кустом акации, рядом со столиком сам виновник торжества жарил мясо на небольшом, красном от ржавчины мангале, но, по сложившимся у Лены ощущениям, все больше пили, чем ели. То, что Олег приехал и не взял с собой жену (она сама отказалась), слабо утешало Лену, потому что Ира тоже не приехала, занятая уже каким-то проектом («Здравствуй, укол зависти», – с торжеством самоуничижения подумала Лена).

Олег пил коньяк и казался чужим, Лена не знала, как подступиться к нему, после того что он просто задал ей вежливые вопросы о прошедшем первом курсе и принялся остервенело тискать собаку. Праздник явно не задался, разве что мама Ирины и Ленины мама и бабушка прекрасно набирались винищем из коробок, дымили сигаретами так, что Лене казалось уже, будто бабушка курит тоже. Отец пробовал заговорить с Олегом, но тот не отвечал, с Леной он тоже только перекинулся несколькими скучными словами, похвалил за успехи в учебе, как третьеклассницу. Два листка со стихами, лежавших в кармашке Лениного платья, просились на угли – принесла она их зря, если бы мама была трезвее, она давно бы уже заметила и спросила, что это за бумажки Лена прячет.

Лена попробовала изобразить приступ мигрени и уйти домой, но мама сказала тихо: «Фу, как некрасиво так делать». Лена и сама знала, что некрасиво, а разве красиво было сидеть, не зная, чем себя занять, кроме выпивки, портить своим видом праздник. Лене казалось, что, если она уйдет, все как-то разговорятся, но мама или бабушка говорили бы потом, что зря Лена ушла.

«Вадик, салют! – возле столика появился еще один гость, Лена заметила, как симпатичное даже без косметики лицо Ириной мамы перекосило, а отец Ирины, наоборот, заметно оживился и с готовностью обернулся к пришедшему. – Я не с пустыми руками!»

«Кто бы сомневался, что не с пустыми», – утяжелив иронию скепсисом, сказала мама Ирины.

Новый гость жил в соседнем дворе, Лена часто его там видела играющим в домино или выпивающим. Он будто пропадал куда-то, когда наступала осень, зима, но стоило потеплеть, он снова появлялся, одетый в серую майку, тренировочные штаны и шлепанцы, в которых ходил даже в магазин или киоск. Еще в детстве Лена поражалась волосатости этого человека: казалось, он прячет пекинеса в декольте своей майки. От него за два метра пахло, как от собаки, которую облили пивом и продержали в тепле пару дней. Лена даже предположить не могла, что может быть общего между этим алкоголиком и серьезным, аккуратным папой Ирины, который умудрился разжечь мангал, не замарав ни ру́ки, ни одежду.

Новый гость был толст, лыс и напоминал продавца комиксов из «Симпсонов», только еще более обрюзгшего, потому что был гораздо старше.

«Что-то давно тебя видно не было, – продолжила мама Ирины, – я уж надеялась, что ты…»

Она была культурной женщиной, поэтому сдержалась под коротким, с упреком, взглядом мужа, мелькнувшим из-под очков в толстой пластмассовой оправе.

«Думала, что ты переехал», – закончила она.

«В больничке я лежал на Тагилстрое», – без обиды ответствовал гость.

«Не с циррозом», – добавил он тут же, видимо, угадав следующий вопрос Ириной мамы.

«Ой, Миша, вот всегда у тебя так», – сказала мама Ирины.

Лена заметила про себя, что в таких случаях обычно принято допытываться, чем болел человек, раз уж он упомянул о больнице. Когда бабушка разговаривала с подругами по телефону, так оно и было. Правда, бабушкины подруги и сама бабушка охотнее делились между собой рассказами о своих болячках, однако порой находили время и для легкого кокетства, что всё пустяки, ну давление и давление, уже двадцать лет давление. Мама Ирины не стала утруждать свое любопытство, отец Ирины, было видно, не стал задавать вопросы, потому что и так все знал.

«Я зато подарки умею неожиданные делать», – гость пошуршал черным пакетом.

«Книга – лучший подарок», – не без яда прокомментировала мама Ирины, когда гость, протиснувшись между женщинами, выложил на стол потрепанный томик болотного цвета. Буквы на старой обложке невозможно было разобрать, книга лежала от Лены достаточно далеко, но она все равно почувствовала запах сырости, бумаги и табачного дыма. Отец Ирины, лишь покосившись в сторону подарка, стал заметно веселее.

«Преимущество спонтанной коммуникации с различными маргиналами в других частях города, – сказал гость. – Первое издание».

Лена очень не любила людей, которые выражались вот так – излишне замысловато и как бы умно, при этом напуская на себя вид юмористический, ей было видно, что люди эти не умны, не смешны, лишь замысловаты, да и то для себя самих, будто замысловатость носят всегда с собой, как зеркальце, в которое то и дело поглядывают, или принимаются пускать солнечного зайчика в глаза другим. Лена поймала себя на том, что уже сама смотрит на гостя, как остальные женщины за столом, и некая мысль промелькнула, скорее эмоция, но будь она словами, то звучала бы так: «Да алкаш ты обычный, что же ты из себя корчишь-то?»

«И о дамах я не забыл», – пакет снова зашуршал, а на столе оказалась длинная прозрачная бутылка с жидкостью, чья зелень казалась и ядовитой, и нежной.

«Это что за бормотуха такая?» – спросила мама Ирины, взяла бутылку за горлышко и стала, прищурившись, разглядывать этикетку.

«Стыдитесь, Ольга Сергевна, – деланно оскорбился гость, его продолжило корчить в спазмах игривости. – Это абсент, “безумие в бутылке”, прерафаэлиты, импрессионисты, Париж, Дега».

«Ну какой Дега, Миша, тут семьдесят градусов», – вмешалась мама Ирины.

Последовал известный в таких случаях обмен репликами насчет того, что понижать градус не рекомендуется, а вот повышение такового ничем абсолютно не грозит, если осторожно. Буквально через час утомленные бабушка, мама Лены и мама Иры были разведены по домам. На саму Лену, которая из любопытства пригубила принесенного Михаилом напитка, абсент подействовал ободряюще, даже возбуждающе, внутренне она жаждала какой-то деятельности, но подниматься на ноги не хотела, поэтому единственное, что она придумала нахулиганить – это вытянуть из забытой мамой пачки «Балканской звезды» одну сигарету и попробовала покурить, благо, зажигалку мама оставила тут же. Прибывший на место происшествия Олег даже слегка остолбенел.

«Я только пробую, – пояснила Лена. – Все понемногу пробую», – добавила она зачем-то и со значением посмотрела на Олега.

Для чего она это сделала (сказала и посмотрела), она и сама не могла понять, просто барьер между желанием сказать и посмотреть и самими этими действиями будто совершенно исчез.

Олег не обратил внимания на двусмысленное высказывание Лены, глянул на часы, сказал, что едет домой, и ушел. «Осталась одна Таня», – подумала Лена и кощунственно усмехнулась. После первых затяжек кашель прошел. Такая сомнительная победа над табаком не могла, конечно, улучшить настроение, но Лена, тем не менее, ощущала себя гораздо бодрее, чем в начале праздника. Это не помешало ей, облокотившись на столешницу, закурить вторую сигарету, чтобы проверить, затошнит ли теперь; при всем этом, она погрузилась в свое переживание дыма и одну какую-то мысль, у которой не было внятного словесного выражения, мысль эта походила на момент между погружением в сон и той секундой, когда, дернувшись, просыпаешься. Так же, дернувшись, как ото сна, она вдруг обнаружила сидящими напротив нее отца Ирины и Михаила, они расположились, каждый подперши подбородок ладонью – добрые и умиротворенные, было в них что-то от Анастасии Зуевой из самого начала фильма «Морозко».

Лена припомнила, что подсели они довольно давно и даже о чем-то говорили друг с другом, а она, получается, пялилась сквозь них и задумчиво курила, они, насколько она поняла, пошутили над ее ступором, кто-то из них даже спел: «This Is The End Beautiful Friend», покрутил пальцем и пофыфыкал, изображая лопасти вертолета.

«Будешь еще?» – спросил Лену Михаил, держа пластиковый стаканчик с плещущейся на дне зеленью.

Лена молча протянула руку.

«Чё грустная-то такая? – осведомился Ирин отец, пододвигая к ней пластиковую же тарелку с шашлыком посередине и несколькими листочками акации по краю. – Ты закусывай давай».

Лена выпила, отдышалась, принялась послушно огрызать кусок мяса, который подняла ко рту на белой пластмассовой вилочке с гибкими зубчиками, и тут Михаил задал вопрос, от которого Лена замерла, и тот хмель, что был у нее и еще проникал вместе с выпитым недавно, казалось, полностью выветрился из головы: «А чё у тебя за листочки в кармане? Это то, что “у головы в голове”? Или так, Олегу записочка?»

Лена сглотнула. Про залезание в голову головы, то есть про попытку понять, как работает мысль при делании стишка, было у Блока. Да и то, что Михаил разглядывал ее так, что заметил бумагу в ее кармане, было не очень приятно.

Оба мужика засмеялись, радуясь разоблачению. Затем папа Иры стал серьезным и сказал, слегка давя интонацией в заботу: «Завязывай, Ленка, не надо тебе этого».

Лена хотела ответить, что сама как-нибудь разберется, что ей нужно, а что не совсем; например, советы ей не требовались. Оставшаяся еще с детства пионерская вежливость удержала ее от попытки надерзить.

«А чё не надо-то? – спохватился Михаил. – В чем вред, собственно?»

«Миша, – покривился папа Иры, – я к тебе нормально отношусь, но вот не нужно этого вот опять. Я тебе друг, конечно, но сам-то посмотри, во что тебя за столько лет все это превратило».

«В сто с лишним килограммов натренированного холестерина?» – шутя спросил Михаил в ответ, хотя было понятно, что он вполне себе соображает, о чем это папа Иры, и потому и съезжает в хохму, что разговор начал его задевать.

«Миха, ну елки-палки», – папа Иры несколько взвился.

«Да что ты переживаешь-то, господи, – Михаил беззаботно почесал щетину на втором подбородке, выпятил на Лену голубые, почти белые глаза и спросил: – Мои тебе Олег дал или где купила? С Олегом меняешься?»

«Ладно бы сама зарабатывала, – тут же влез Ирин папа со своим честным и справедливым возмущением, – так деньги матери же тратишь на эту пакость».

«Я сама написала, – ответила Лена. – Ничего я не трачу».

«Да не пи…ди! – с уверенным недоверием воскликнул Михаил. – Чё у тебя может там быть? У меня в твоем возрасте еще даже и намека не было на что-то такое, хоть я и пытался лет с шестнадцати. Сама себе, небось, придумала, что пробирает».

Такое сомнение было и у самой Лены, она, в принципе, могла себя накрутить до такой степени, что радость перед законченным текстом выливалась в определенную эйфорию, казавшуюся ей приходом, в конце концов, она же сама не могла разобраться, насколько непридуманным было ее чувство к мрачному однокурснику. Лена заметно замялась, не зная, что отвечать, она могла дать Михаилу свои клочки со стишками, только не знала, уместно ли, вообще, вот так вот, во дворе, делиться наркотиками на виду у всех. Но Михаила, видно, мало что смущало, он требовательно постучал пальцами по столу, будто отмечая то место на столешнице, куда Лена должна была выложить бумажки. Лена выдохнула, по-детски надув щеки, потянулась за третьей сигаретой, только тогда папа Ирины спохватился: «Ирка, тьфу, то есть Ленка, ты куришь, что ли?»

«Только когда выпьет», – ответил за нее Михаил и без спросу тоже хватанул себе «Балканки».

Лена выложила стишки на стол, Михаил быстро сгреб их, чуть ли не в кулак, развернул под столом и, щурясь то ли от табачного дыма, попадавшего в глаза, то ли близоруко, принялся читать.

Лена заметила, что не только она ждет вердикта этого толстого человека, но и папа Иры косится на лицо Михаила сбоку тоже вопросительно.

Михаил протянул низкое, носовое, одобрительное «ага-а-а-а», видно, удовлетворившись прочитанным.

«Ну, первое точно работает, – сказал он листочкам у себя в руках. – Такой будда в треть накала, если не в четверть».

Михаил игриво протянул листочек Ириному отцу: «Будешь? Это не как мои, сильно не заберет. Чисто для бодрости, м-м? В честь праздника. А то, я смотрю, не все как-то задалось».

«Да без тебя тошно. И без чернил, – отпихнул стишки Ирин отец. – Эта не приехала. Этот приехал, чтобы побыстрее смотаться. Эта вон курит чё-то, пишет еще».

«Да чё она там пишет», – отвечал Михаил, махнув рукой на Лену.

При этом он уже успел коротко завалиться на один бок, чтобы спрятать листочки в сомнительный и ненадежный задний кармашек своих треников, выглядело это, как подтирание. Кажется, Михаил сделал так, чтобы это походило на подтирание, потому что смотрел он на Лену в этот момент почему-то с издевкой. Не исключалась возможность, что он видел несколько фильмов про кунг-фу и теперь разыгрывал из себя седого учителя какой-нибудь школы, который игнорирует гордость ученика.

«Она на один прием напирает, – сказал Михаил. – Даже видно, как это все сделано. Вот понравилось ей созвучие, спотыкание между словами, где согласных много, – и пошло-поехало через весь текст».

Михаил кинул на Лену взгляд: «В остальных так же? На чем-нибудь одном замешано?»

Лена не успела кивнуть, потому что за нее вступился отец Иры.

«У тебя не так, – сказал он иронично. – Сравнение через сравнение раньше было, сейчас-то что-нибудь поменялось?»

«Смотря что за сравнение считать», – заметно вспыхнув, и во время этой краткой вспышки будто помолодев лет на двадцать, быстро заметил Михаил.

«Ну вот эти вот все твои летние вещи…» – отец Ирины завертел в воздухе рукой, будто силясь припомнить.

«Сравнение и есть кровь стишка, – горячо воскликнул Михаил, затем, когда увидел, что отец Иры поморщился от того, что говорил он слишком громко и услышать их могли не только за столом, убавил звук. – Перекладывание свойств одной вещи на другую, поиск их сходства в самых неожиданных местах. Без этого ни одна шестереночка там с места не сдвинется, пока не найдется какое-нибудь сравнение, ничего не работает. Притом сравнение сравнению рознь, это же не только то, что разделяется словами “будто”, “как”, “словно”, другие вещи есть, которые позволяют вот это вот делать. Ты раньше, может, и не замечал их вовсе, когда читал. И через звук тоже можно сопоставлять предметы. И через положение их в строке. И как только нельзя. Да, вообще, нет для стишка слова “нельзя”, в этом-то прикол их».

Лена знала это и без него, так что Михаил зря старался. Она просто не понимала, как можно впихнуть в стишок так много всего, да чтобы это еще и работало.

«А у нее не только это, – продолжил объяснять Михаил, – она не дает стишку свободу, он у нее больше про нее саму и есть, про ее какое-то переживание. Любовь какую-то неразделенную, которую она и разделять не собирается, так я понял. Это прямо видно, прямо прет из нее».

Настал черед вспыхивать уже Лене, только если Михаил быстро покраснел и быстро остыл, да и покраснел-то он не особенно заметно, поскольку лицо у него и так было красное, румянец Лены сначала медленно охватил ее лицо, а затем стал сползать с лица отдельными фрагментами – по крайней мере так она ощутила. Лена захотела встать и уйти, однако поняла, что опьянение не позволит ей сделать это эффектно, а получится скорее забавно, посему она сдержала себя.

«Вообще, об этом нужно много и долго говорить, – сказал Михаил. – И не здесь, а где-нибудь в более укромном месте. Дома у меня, например».

Отец Иры хмыкнул, как подпрыгнул.

«Именно ПОГОВОРИТЬ», – неожиданно озлобился Михаил.

«Да я не об этом, – сказал отец Иры. – Сейчас я Ленку с тобой не отпущу, хоть ты тут изойди. А так она тебя ловить будет до осени. Да и не об этом я тоже. Она не в Олега ли втюрилась? Нашла тоже. Ему бы на мамке жениться, во-о-от была бы парочка, не разлей вода, бля».

Отец Иры оказался прав. Не насчет своего сына и своей жены, конечно, а насчет того, что Михаила трудно будет поймать для разговора. Лена довольно быстро махнула рукой на попытки вытянуть местного стихотворца из компашек, пьющих там и сям. Лена научилась находить их по вороньим громким возгласам. Михаил только отмахивался от нее, а порой делал вид, что не узнаёт. Его можно было понять: не каждый день на тебя наседает девица с просьбой научить ее правильно изготавливать наркоту. Но для Лены это была не только попытка получить знание, которое сделало бы ее стишки более забористыми. Она подозревала, что изготовителей стишков было не так много, ей хотелось общества такого же, как она, как бы живого Блока, возможности поговорить с человеком, который интересовался тем же, что и она. Уж наверняка знакомства самого Михаила в среде литрадельцев были вполне обширны, чтобы испытывать дефицит в общении подобного рода. Михаил продолжал отмахиваться, не замечать, не открывал дверь своей квартиры, когда Лена решалась-таки прийти и позвонить.

Михаил позвонил сам, спасибо, что не в дверь, а по телефону, и спасибо, что мама и бабушка уж с десять лет как доверили Лене роль автоответчика, крича, в случае, если телефон принимался трезвонить в прихожей: «Ленка, возьми трубку!». Притом что звонили-то обычно вовсе не Лене.

«Здорово, Волколамск, – сказал Михаил, когда услышал голос Лены. – Не занята?»

«Кто там?» – крикнула бабушка из прихожей.

«Да так просто, – крикнула Лена в ответ. – Не тебя!»

«Я у Вадика, когда телефон твой выяснял, так и не запомнил, как тебя зовут. Таня? Оля?»

«Лена меня зовут».

«А, ну точно, как реку, да».

Лене такое сравнение, в принципе, пришлось по душе. Если бы Михаил принялся запоминать ее имя через Елену, похищенную Парисом, в этом был бы элемент флирта, который Лене показался бы неловким (Сережа весь мозг ей когда-то вынес Парисом, проводя некие малоочевидные параллели между судьбой Париса и своей). Телефонный голос Михаила был гораздо приятнее того уличного, который Лена слышала: гораздо моложе, ниже, без съезжания в сиплость. Было бы неплохо, если бы телефонный голос Михаила оказался внутри мрачного однокурсника.

«Нового ничего нет? – поинтересовался Михаил. – А то у меня есть».

«Не, мне завтра в институт», – отказалась Лена.

«Ну, давай тогда расскажи, как дошла до жизни такой», – с добрым смешком предложил Михаил.

«Тоже идея так себе», – ответила Лена.

«Дома кто-то?»

Лена утвердительно мыкнула.

«Значит, Блока ты читала? – тут же нашелся Михаил. – А что читала? Этот трехтомник, который в конце восьмидесятых издали? Это, кстати, заметно. Там выхвачено из середины его творчества, а ранние и поздние его вещи уже обойдены стороной, потому что очень уж отмороженные. Сейчас-то стесняются издавать, не говоря уж… А Пастернака ты читала? У него все безобидно, но там есть одно “но”».

«Это которого Нобелевской премии лишили?»

«Да, буквально на полпути до церемонии, а потом из Союза писателей вышибли за этот позор, что он стране нанес, за скандал, что у него к роману прилагается подборка стишков, написанных поэтом, про которого роман. Когда оказалось, что он не поэзией занимался, а литрой. А потом еще и фильм сняли в США по роману, так там для него вообще ад начался. Читала?»