Рабыня по имени Бенун

Глава 8.

Немыслимым для Бенун было не только бестактные замечания Лусии, которая наверняка не хотела ее обидеть и говорила то, что думает. Нападение на деревню и ее пленение казались дурным сном, который не хотел заканчиваться и продолжался наяву.

Может быть духи на нее разгневались потому, что она была слишком любопытной, выспрашивая у бабушки их секреты? Бенун подозревала, что бабушка не хотела с ней делиться своим знанием потому, что духи запретили ей это делать. Если ее рабство – это наказание, то почему духи оборвали жизнь бабушки? Она ничего или почти ничего не рассказала.

Бенун все чаще ловила себя на мысли, что осуждает духов, которые не защитили ни ее, ни бабушку, ни их племя. Как они могли допустить, чтобы деревня осталась один на один с «охотниками за рабами»?

В горле снова образовался комок, вслед за которым водная стихия внутри Бенун была готова пролиться слезами. Когда пришла беда, в племени оставалось совсем немного мужчин, которые могли оказать сопротивление. Обычно их хватало, чтобы дать отпор, но в этот раз «охотников» было слишком много. За оружие взялись женщины, старики и дети. Но силы были не равны. К тому же на этот раз у бандитов были ружья, которыми их снабдили «белые» заказчики, знавшие о непокорной деревне, откуда до этого не удавалось увести ни одного пленника.

«Стоя на коленях с опущенной головой», Бенун прислушивалась к себе. Однажды замеченное нечто, которое еще никак себя не проявило, продолжало зреть, как волшебный плод того самого знания, которым владела ее бабушка.

– Слушай меня, красотка, кое-что расскажу. Пригодится, – Лусии торопилась подготовить девушку, как можно скорее к тому, что ей предстояло. Голос Лусии вернул Бенун в настоящее, «наказание духов» продолжилось. Когда и чем все это закончится, Бенун не знала и ждала особого знака, с надеждой прислушивалась ко всему необычному, что видела, слышала или ощущала в себе. Благодаря этому ожиданию она жила.

Хозяин держал Лусию при себе не за прошлые заслуги. Возиться с новенькими рабынями – работа, которую она должна была сделать хорошо, если не хотела оказаться среди нищего сброда, чьи тела, обглоданные койотами, находили в прерии.

Бенун кивнула на всякий случай, пытаясь представить, как именно хозяин будет заботиться о своих рабах и что такое «раз-два». Правильно ли она все поняла – хозяин хочет быть отцом детей рабынь? Все эти дети, которые возятся в пыли с животами раздутыми от голода, наверняка родились здесь. Если он отец, то почему так жесток к своим детям? Или маленький раб не может считаться его сыном – он просто раб? Если речь о ней, значит ли это, что ей тоже предстоит стать матерью раба? Бенун внимательно слушала, старалась уловить суть, чтобы самой подготовиться к тому, что ее ждет. – Сейчас рабов покупают меньше. Дорого. По пути мрут, как мухи. Хозяин несет убытки. Он же рискует своими деньгами, так как вносит за вас залог! Наше правительство – благослови Господь всех, кто там сидит и присматривает за нами – выпустило полезную книжецу. Знаешь, что это? Ты ж неграмотная, зачем оно тебе в твоей дикарской жизни. В той книжеце мудрость наших старейших. Так понятно? Наш «вождь» говорит нам, что и как надо делать. Так вот, там написано, что хозяин может позаботиться и обеспечить себя рабами сам. Догадываешься как? Ох, ты глупая! Что хлопаешь своими ясными, как вода в ручье, глазами? Ему их понаделают такие как ты! Раз-два, раз-два приятного дельца, девять месяцев и новый раб готов! Поняла?

Про плети Бенун уже знала. А вот про особенности ее здоровья рассказал кто-то из своих. Среди рабов всегда находились те, кто всегда был готов выслужиться. Рожать рабов Бенун не хотела, раз так, то ей лучше умереть. Она успокаивала себя мыслью, что до борделя живой ее не довезут. Что бы «голос» не нашептывал, Бенун вернулась к идее о том, что ей придется себя убить. Бенун ощутила приближение чего-то неотвратимого и гадкого. Образ Мердока Мерча возник перед глазами, как отвратительный призрак, который снова тянул к ней свои лапы. – Хозяин приказал отобрать самых красивых. Принарядить. Кого-то оставит. Остальных продадут. В бордель. Тебя, думаю, продадут. Надежда на то, что ты родишь здорового крепыша, на который проработает в цепях не один год, слишком мала. Я за тебя не поручусь. Не обижайся, но мне моя жизнь дороже. У тебя кровит. По своему опыту знаю, что дети будут хилыми. А нашим «голодным» мужичкам, падким на таких необычных красоток, сгодишься. Еще и деньжат принесешь своему хозяину. Будешь смирной, послушной, обижать не будут. А то плети.

День, которого она ждала со страхом, настал. Когда Бенун вместе с другими новыми рабами выставили для знакомства с хозяином, она молилась, чтобы он на них посмотрел, обозвал обезьянами, бездельниками и прогнал прочь, на плантации, работать

– Эй, ты! – Бенун не сразу поняла, что это относилось к ней.

Дик Трейси, расставив ноги, постукивал себя по голени хлыстом, ткнул им в сторону Бенун. Она замешкалась. Лусия, которая знала нрав хозяина, не хотела, чтобы ее подопечная познакомилась с этим «атрибутом власти» так скоро, окликнула ее. Все это время она стояла в стороне, ревниво осматривала рабынь, оценивая свою работу и не удивилась, что хозяин заметил именно эту девушку.

– Придумаю ей другое, эээ.., пусть будет Жозефиной! Отведите ее ко мне.– «Вот уж «повезло», так «повезло»…», – подумала она и снова окликнула Бенун по имени, заметив с досадой, что девушка пытается спрятаться, забиться в угол. – Бенун? Ее зовут Бенун? – переспросил Дик Трейси, всматриваясь в лицо чернокожей рабыни, которая стояла перед ним в небесно-голубом платье и была очень хороша собой. – Да, господин, ее имя Бенун.

– Троих пока хватит, а там посмотрим, насколько меня самого хватит, – он похлопал себя по причинному месту, которое уже выпирало и недвусмысленно качнул туда-сюда бедрами. – Пошли все вон отсюда! Все, и эти черномазые обезьяны тоже. Бездельники! Ленивцы! И ты, старая моль, осмелела или отупела? Не говори лишнего и не смей перечить мне! Помни, кто я, а кто ты. Пошла вон. Уилкинсона, этого жалкого прыща, ко мне!Дик Трейси повернулся, чтобы уйти к себе. Судя по улыбке, он был доволен тем, что ему показали и не хотел тянуть с тем, чтобы познакомиться с «Жозефиной» поближе. – Господин…, – проговорили Лусия, пытаясь привлечь внимание хозяина и напомнить о том, что управляющий Уилкинсон собирался девушку перепродать и таким образом пополнить хозяйскую казну, опустевшую после последней эпидемии. Продажа чернокожей красотки, по ее мнению, была выгодна всем. «Неужели ему мало тех, что есть?» Однако вслух Лусия собиралась сказать совсем другое. Ее вмешательство рассердило хозяина сверх меры, впредь нужно быть осторожнее. Лусия не решалась продолжить, собиралась с мыслями, подбирая слова. – Что тебе? Говори, – Трейси начал притоптывать на месте от нетерпения. – Господин, простите меня, старую, глупую и неразумную, но я уже осмотрела эту девушку и думаю, что она вам не подойдет… Плантатор вскинул брови, с изумлением посмотрел на женщину, больше ни о чем не спрашивал, молча ждал продолжения, чтобы было самым плохим признаком и предвестником скорого приступа ярости. Постукивания хлыста стали ритмичнее и сильнее. Лусия покосилась на хлыст и пролепетала. – …она не годится для родов. – Да? У нее там этого нет? – сказал Трейси и засмеялся своей скабрезной шутке. – Все при ней, господин. Но она кровит. – Они все кровят. Оставляю её себе. И этих двоих, – плантатор указал на одну девушку лет 12, совсем еще ребенок и на другую, примерно такого же возраста, что и Бенун.

Глава 9.

Итак, будущее Бенун начало понемногу проясняться. Скорее всего, она не будет гнуть спину на плантациях – ее будут использовать в качестве «производительницы рабов» или для борделя. Других вариантов, казалось, и не предполагалось.

В свободной Америке нашли способ снизить издержки рабовладения за счет высокой смертности невольников при транспортировке: плантаторы помимо принудительного спаривания рабов, подключились к процессу воспроизводства сами. Нововведение было одобрено властями. Плантаторы немедленно приступили к реализации предложенного плана. Спрос на рабов начал понемногу снижаться. Но о том, чтобы невольничий рынок прекратил свое существование не могло быть и речи. Иначе Бенун здесь бы не оказалась.

Бенун снова оказалась в своей комнате-клетке и даже была рада этому – не могла дождаться, когда ей помогут снять с себя всю эту нелепость. Она и не представляла, что ей перед этим придется пережить едва ли не самые ужасные минуты после того, что она испытала на корабле в каюте капитала Мерча.

Она так и не успела переодеться в свое привычное, за ней пришли.

***

Пальцы Бенун судорожно сжимались, предвкушая, как она берется за рукоять и ждет подходящего момента, который, судя по наглой ухмылке Дика Трейси, неумолимо приближался. Он видел волнение девушки и получал удовольствие от ее растерянности, страха и ненависти к нему – Дик отлично понимал, что творится в душе девушки, у него уже был опыт общения с такими строптивыми рабынями из вновьприбывших. Этот независимый взгляд, достоинство, с каким она держалась, несмотря ни на что, заводило его сверх меры. Плоть уже рвалась наружу и он предвкушал, как будет втаптывать в грязь, превращая в ничто гордость этой невероятной чернокожей красавицы. Через пол часа она уже стояла посреди спальни хозяина и не знала куда деть свои руки, перебирала оборки платья, касалась шеи, потом снова что-то искала в кружевах и не находила.

– «Если бы у меня был мой нож!»

Садистские наклонности в себе Дик Трейси заметил с тех пор, как понял, что ему нравится наказывать рабов. Еще лучше если ему доводилось видеть, как они умирают.

Дик не мог отвести восхищенного и сладострастного взгляда от Бенун, которую назвал Жозефиной в честь одной проститутки, обучившей его всяким забористым штучкам и шалостям. Теперь он будет делиться своим опытом и научит эту обсидиановую королеву всему, что знал сам. Трейси ловил себя на мысли, что он даже немного оробел в присутствии этой невольницы. Чтобы избавиться от этого наваждения, которое унижало и пугало, решил прибегнуть к испытанному способу – жестокости.

Изначально он вовсе не собирался убивать своюновую "игрушку", «Жозефину». Уилкинсон все уши прожужжал, что одна эта рабыня стоит двух десятков рабов, а то и больше. Трейси разрывался между желанием подзаработать на ней и оставить девушку себе. Его тянуло к ней неведомой силой, которая брала свои истоки из ада, не иначе.

– «Продать всегда успею, – успокоил себя Трейси. – Сначала надо поучить и стереть с ее прекрасного лица эту гордость. Иначе я не Дик Трейси, а дерьмо койота».

«Учение» в понимании Дика Трейси включало в себя два обязательных мероприятия. Первое – его ложе. Второе – «исправительный» столб, к которому привязывали таких же, с характером, рабов, как «эта смазливая обезьяна». Первую часть он оставлял за собой. Вторую перепоручал своим помощникам.

У большинства плантаторов для этого имелись подручные, набираемые из числа все тех же рабов, которые таким образом надеялись попасть в число приближенных. Лучше бить самому, чем их. На такую работу соглашались не все. Были случаи, когда приходилось подыскивать исполнителя неделю. За это время привязанный к столбу раб умирал от обезвоживания и солнечных ожогов. Трейси в таких случаях сокрушался, что «каналья, сбежал, не получив сполна».

Дик Трейси угадывал нужного раба сразу – в глазах такого было что-то особенное, мрачное и липкое, как у него самого, когда он рассматривал себя в зеркале, пытаясь понять, почему в обществе его все сторонятся, как прокаженного.

Рабы не имели права на сострадание. Они стояли во время пыток "провинившихся" с подчеркнуто тупыми выражениями лиц – знали, что за ними следят и вычисляют потенциальных бунтовщиков.

Рабы становились рабами не сразу. На это требовалось время, мучения и боль.Некоторые со временем сами охотно хватались за палку и с остервенением накидывались на соплеменников, вымещая на них свою собственную боль. В "палачи" годились далеко не все. Требовался талант особого рода – знать особенности физиологии человека вообще и своих соплеменников в частности. Болевой порог, как и понятие красоты, существенно отличался и сакральными считались другие, чем у белых, части тела.

Например, для привезенных из Африки рабов или местных индейцев было важно не то, как из убьют, а то, как их похоронят. К физическим страданиям и те и другие относились почти равнодушно. Но похоронить не по правилам, без нужного ритуала, значило обречь душу на скитания. Этого на плантациях боялись больше всего, и плантаторы часто оставляли тела замученных не захороненными вовсе.

Словом, в Новом Свете, созданном и обустроенном белыми, рабы-палачи были незаменимыми помощниками. Плантаторы их ценили, и, если перепродавали, то в редких случаях и за хорошие деньги. Выявить или "взрастить" своего палача считалось делом первостепенной важности, не меньше, чем собрать хороший урожай.

Другие рабы их сторонились, но ненависти к ним не испытывали. В прошлом о многих можно было сказать, что они хорошие люди, во всяком случае, не хуже других. Рабство выдавливало из каждого не только достоинство и самоуважение – память о своем прошлом, о заветах предков становились ненужной, непозволительной роскошью. Воля белого человека, если у него в руках плеть или ружье, становилась единственным законом, обязательным к исполнению. Взывать к состраданию было бесполезно, рабы не знали, что это такое – забыли.

Бенун стоила больших, очень больших денег, которых всегда недоставало. В другой раз Трейси поступился бы своими дурными наклонностями и поручил бы Уилкинсону «избавить его от никчемной рабыни». Сейчас предвкушал, как накажет рабыню сам.

Ее стоимость в настоящем и в будущем, если продаст, пробуждала в нем демона. Будь его воля, он бы запер ее в своей спальне и сжег вместе с домом, слушая вопли отчаяния, когда она будет гореть там заживо. По сути это уже была вполне определенная форма безумия, но в его кругу и в его стране такое отношение к рабам считалось нормой. К тому же сжигать свой дом Дик Трейси не собирался – хватит с нее и столба.

Никогда раньше на плантациях никого не сжигали, наказание «Жозефины» должно было стать первым. Демон сводил его с ума, распаляя в нем вожделение, закрепляя в сознании Трейси мысль – отдать Бенун на растерзание ее соплеменникам.

– Чувствую, что ты меня порадуешь, – произнес он с улыбкой, от которой Бенун сжалась, а сердце забилось, как у пойманной в силки птицы, обреченной, как и она, на смерть или рабство в клетке, тоже – человеческом изобретении.

Глава 10.

Прежде чем мы узнаем, как Дик Трейси укрощал свою новую рабыню, уместно заглянуть в его прошлое.

Основы натуры, как известно, закладываются именно тогда и Дик не был исключением, несмотря на то, что его матерью была весьма достойна особа, о которой на плантациях после ее смерти вспоминали добрым словом. При этом все удивлялись, как такая чудесная женщина могла породить сущего демона? Оказывается, могла. Для этого надо было стать заложницей роковых решений, которые ложатся тенью на судьбы еще не родившихся детей.

Дик с самого рождения нес на себе отметину, которая надежно ограждала его от попыток посеять в его неокрепшей душе что-то доброе и светлое. Обстоятельства сложились так, что мужчина, которого все считали его отцом, Генри Трейси, был одержим ненавистью к своей судьбе.

Ребенка своей жены, Элизабет, он также считал виновным в своих бедах, потому старался изо всех сил, чтобы вырастить из него исчадие ада. Элизабет, которая на тот момент сама пребывала в расстроенных чувствах, не могла оказать достойного сопротивления. сопротивления. Главой семьи, как водится в подобных патриархальных семьях, была не она, а ее супруг. Все вопросыпо поводу отвратительного воспитания Дика следовало адресовать ему.

Генри Трейси-старший был плантатором и сострадание к рабам в его среде считалось слабостью и неумением вести дела. Хочешь-не хочешь, а научишься жить по законам общества, которое диктовало свои правила – как надо присматривать за рабами и воспитывать своих отпрысков. Тем более, что Трейси выбился в люди при весьма интересных обстоятельствах, которые во многом стали причиной разыгравшейся драмы спустя десятилетия.

Генри Трейси разбогател не сразу – помогла жестокость по отношению к рабам, которой он научился сам у других таких же плантаторов и преуспел, когда почувствовал, что входит во вкус и вид страданий жертвы доставлял ему удовольствие.

Элизабет Трейси, его жена, подобного отношения к рабам не одобряла и старалась первое время сдерживать мужа, а сына – ограждать от жестоких зрелищ, особенно, когда несчастных наказывали. – Хочешь, чтобы твой сын вырос тряпкой? Может быть сама хочешь поработать в поле вместе с рабами, чтобы облегчить их мучения? Их лень – это наше разорение! Кстати, дорогая, твоя доброта им непонятна, уверяю тебя, случись что, они бы тебя не пожалели. Ты для них кто? Жена плантатора и мать наследника, который, я надеюсь, будет управлять плантациями еще более твердой рукой, чем его отец. Это было бы правильно. А ты хочешь все испортить. – Не говори так со мной! Я твоя жена, а не раба! Мне кажется, ты иногда путаешь эти понятия. Я не требую от тебя любви, это бессмысленно в нашей ситуации и невозможно при тех обстоятельствах, которые нас с тобой свели вместе. Прошу не забывать об этом. Как и о том, что эти люди, которых ты называешь рабами, они тут не по своей воле. Большинство из них родилось свободными, как мы с тобой. – Не стоит напоминать о том, что во мне живет во мраке моей души с легкой руки твоего отца. Это первое, дорогая Элизабет. Насчет рабов – тут все просто. Они тут и не по моей воле. Их отловили и доставили сюда. Я их только купил. Советую не забывать, что не будь их, у нас ничего бы из этого не было! – муж раздраженно ткнул рукой в сторону обширных плантаций хлопка. – И этого тоже! – он дернул за кружевной рукав нарядного платья Элизабет. Он специально сказал про платье потому, что Элизабет всегда была склонна носить скромную, неброскую одежду. Генри заставлял жену наряжаться и выписывал модные туалеты из Европы сам. Нежная ткань не выдержала напора эмоция и оборвалась, повиснув на бледной и тонкой руке женщины.

– Или ты хочешь ходить в тряпье, как те, у кого нет рабов, нет такого «плохого мужа»? Ты разучилась ценить главное в жизни – то, что мы сидим на ветке выше остальных. Пусть не на самой высокой, но мне и этого достаточно, чтобы чувствовать себя состоявшимся и счастливым. Если бы не ты!

Элизабет опустила голову. В словах мужа было много правды, но справедливости в них не было ни капли. Она не возражала, когда он высказал идею начать все с начала за океаном на новых землях, где о них никто ничего не будет знать, кроме того, что они сами о себе расскажут. Это было рискованное предприятие, но она согласилась, надеясь, что сможет за океаном укрыться от прошлого.

Трудности и даже лишения, особенно в первое время, заглушили воспоминания. Возможно, муж прав, что отчитывает ее сейчас. Если бы не его предприимчивость, ее платья и правда были бы намного скромнее, если не сказать хуже – она бы ходила в обносках, подобно тем дамам, чьи мужья оказались не столь везучими, а еще и мягкотелыми, чего не скажешь о Трейси. Его жестокосердие – залог ее благополучия, которым она совершенно не дорожила и это оскорбляло Генри больше всего. Она понимала, что отдаляется от мужа вседальше, но правда, которая стояла между ними, мучила Луизу не меньше, чем страдания рабов, которые она переносила тяжело, не умея помочь, оградить.

Полученного от родителей приданного хватило на первое время. К тому же Генри сделал неудачное вложение. Окупились только акции одной хлопковой компании, которая была мало кому известна, но оказалась невероятно прибыльной. Вложить деньги туда – была ее идея. Растерянный и придавленный неудачами муж ее послушался и дела пошли в гору, а когда начали завозить все больше новых рабов, их барыши взлетели еще выше. Больше к жене за советами муж не обращался. Ее дело – их сын, Дик.

Мальчик быстро понял, что последнее слово в их семье всегда за отцом, а забота отца о его матери выражалась, как правило, в покупке красивой одежды. И все потому, что отцу нравилось, когда на них показывали и говорили, что они красивая пара. В Лондоне, откуда они приехали, вскоре после свадьбы, чета Трейси предпочитала лишний раз в обществе не появляться, чтобы не стать предметом обсуждения тех, кто был в курсе того, что с ними случилось. Сплетни просачивались, несмотря на строгий запрет прислуге – держать языки за зубами.

Владение рабами изменило Генри Трейси, ожесточило. Так считала его жена. Но он-то сам знал, что в нем жила темная сила, которая разъедала душу, требуя выхода обиды и унижения, которым его подвергли во многом по вине жены. То, что вина Элизабет была ее бедой, Генри уже не волновало. О том, что его женитьба позволила ему войти в круг тех, кого он считал хозяевами жизни, со временем также утратило свою силу, как и повод быть с женой поласковее.

Генри не сразу решился на телесные наказания рабов, но увидев, уже не мог остановиться. Он вдруг ощутил в себе странное и приятное чувство, похожее на оргазм после владения Элизабет в моменты, когда ему удавалось настоять на ее супружеском долге. Близость больше напоминала насилие и Генри невольно связал воедино негативные ощущения, которое испытывал, видя брезгливую покорность жены и бессильный гнев скованных цепями рабов.

Сначала его это испугало, уж больно необычные ощущения. Потом все повторилось и он уже стал искать повод, чтобы придраться и найти новую жертву. Генри осознавал, что растит в себе демона и не гордился этим, а просто сдался на милость, признав его победителем. В поражении он видел своего рода месть «благородной святоше» Элизабет, которая и в грязи не забудет про свою «голубую кровь» и знатное происхождение.

Генри не афишировал своих наклонностей, считая, что его демоны – это его личное дело. Начинающий плантатор наблюдал за экзекуциями, стоя за занавеской в своем доме у окна, откуда было видно, что происходило у столба для наказаний.

– Что там? – спросил однажды Дик, теребя отца за штанину, в надежде, что его возьмут на руки и покажут, кто кричит.

– Ничего. Иди к матери, – Генри даже испугался, что сын поймет, что он тут делает, хотел отослать его, но потом передумал. Рано или поздно, ему придется продолжить начатое. Чем раньше он познакомится с этой стороной жизни на плантациях и привыкнет, тем лучше.

Он подозвал сына к себе. Дик приблизился, все еще обиженный, что отец отмахнулся от него. Потом они стояли вместе до тех пор, пока Генри с ужасом не заметил, что сын держится ручкой за штанишки.

– Что ты делаешь, негодный мальчишка! Убери немедленно руки и никогда так больше не делай!

Маленький Дик смутился и повиновался, спрятав руки за спину.

– «Боже, неужели он в меня? А в кого же еще? Отлично. Раз ребенок, ангел безгрешный, испытывает то же, значит и я не исчадие ада», – внутренний монолог стал определенной вехой в судьбе семьи Генри Трейси. В созданной им атмосфере рос не обычный ребенок, а то самое исчадие ада, которое сначала разъело душу отца и теперь взялось за ребенка, изгоняя из него ангела раз и навсегда, не дав ни одного примера сострадания и любви или хотя бы заботы о ближнем.

С тех пор миновало много лет. Но Дик вспомнил об этом именно сейчас, когда смотрел на несчастную, перепуганную рабыню. Он вырос и стал богатым плантатором, но на всю жизнь запомнил свои ощущения, которые испытал в тот самый, первый раз, стоя с отцом у окна. Сердце Дика Трейси забилось сильнее, губы задрожали и рука сама потянулась вниз.