Это явно была воркотня Никитича, благодушие которого, видимо, было вызвано вкусовыми качествами пробуемого блюда.
– Будешь, дедушка, вредничать, добавлю разрыв-траву, – медово прозвучал девичий голос. – Вот тогда – не наешься, пока не лопнешь.
– Не было еще такого, – наставительно ответствовал Никитич, – чтобы домовой… м-ня, м-ня… объелся за обедом, да еще у внучки…
«Так, – отметил отстраненно Антон. – Лопают вкусное. И есть внучка». Настроение его заметно улучшилось.
Правда, ненадолго.
– А вот, говорят, в Азиях, – вмешался в общую гармонию чей-то очень знакомый голос, – вкусно готовят. Это ж надо? Чурки – а в гастрономии знают толк… Тут природа несправедливо распорядилась. Зуб даю.
Конечно же, это был глас отставного скинхеда – авторитетный, нахальный и очень самоуверенный. Не хватало еще, подумал Антон, чтобы он начал внучке свою картинную галерею демонстрировать, козел вшивый. Настроение резко покатилось вниз, словно ртуть в градуснике, и Антон решил демонстративно застонать. Эффект получился ожидаемый.
– Зырьте-ка, наш стукнутый ожил, – удовлетворенно произнес Лехин голос.
– Ой! – трепетно сказала дева.
– Щас замру всех! – грозно отсек Никитич. – Не мешайтесь: пусть Ант в смысл входит.
Помимо сена, в воздухе однозначно запахло чем-то вкусным – так, что заболели слюнные железы. А тут еще на лоб извечным женским жестом легла прохладная, узкая девичья ладошка, и Антон согласился с собой, что пришла пора вернуться в этот мир зрительно.
Распахнутые зеленые глаза, удлиненные так, что чуть ли не заезжали на виски, буйное облако темных, с рыжими искрами волос и ехидный изгиб идеально очерченных губ – все это было столь ошеломительно, что Антон вновь крепко зажмурил глаза и невольно пробормотал: «Чур, чур меня…».
– Еще чего, – недовольно, хотя и мелодично прозвучало над ним. – Дед, неужели я такая страшная, что на меня и смотреть не хочется? Еще и «чуры» кличет…
– Сказано – не тронь! – прогрохотал Никитич. – И прикручивать не смей! Говорено: не в силе он…
– Ему такому месяца три отлеживаться, – ревниво сказал вредный Лехин голос. – Между прочим, у меня как раз и сессия закончится…
– У тебя, обалдуя, – звонко произнесла дева, – сессии по полгода – и все на одном и том же курсе! Обалдуй и есть!
– Ну, вот! – сердито взвыл Никитич. – Деваха, ты когда за говором-то надзирать будешь?
И в комнате засуетились. Антон с интересом вновь открыл глаза и даже приподнял голову.
За старинным громоздким столом, накрытым изумрудной скатертью и уставленным яствами, сидел Леха с отсутствующим видом и пускал слюни. Мягкий свет, падающий из-под огромного зеленого абажура висящей над столом лампы, ненавязчиво подсвечивал его пустые и бессмысленные глаза. Рука с ложкой, которой Леха, видимо, хотел совершить в воздухе изящный пируэт, застыла в совершенно нелепом положении. Возле Лехи суетился Никитич в длинной, ниже колен полотняной рубахе и совершал какие-то замысловатые пассы перед Лехиной физиономией. Напротив стояла зеленоглазая девушка в джинсах и откровенно хихикала.
– Обалдел как есть, обалдуй, – бормотал Никитич. – Так… Щас вспомню… Хара, муру, харя! Ага, оживает.
Леха зашевелился, рука с ложкой брякнулась на стол, в глазах стало появляться осмысленное выражение.
– А чё сессии? – нагло, без перерыва продолжил он. – У нас программа знаешь, какая? Тут тебе и Сервантес, и Пиноккио, и этот… как его… Марадонна! Ты в курсах, какую голову надо иметь?
– Слюни сначала подотри, – сердито молвила девушка и быстро зажала рот ладошкой, боясь, как бы чего опять не вылетело.
«Ну, и куда ты попал? – спросил себя Антон, обозревая странную компанию и почувствовав, наконец, что лежит не просто на диване, а на тюфяке с сеном. – Впрочем, не бьют – уже хорошо».
– Может, вспомнит кто-нибудь о болящем? – прохрипел он. – И расскажет, что происходит?
– Ты полежи, милок, – прочавкал вернувшийся к обеду Никитич. – Горячее, вишь, стынет. Сейчас чаек поспеет, тут мы, не торопясь, все тебе и обскажем. Ты в беспамятстве три дня и три ночи лежал… м-ням, м-ням… Куда тебе торопиться?
После столь обнадеживающего сообщения вся троица вернулась к обеду, оживленно обсуждая взбесившуюся питерскую погоду. Антон же с изумлением осматривал большую комнату, все стены которой были закрыты буйно разросшимися растениями, а в одном углу расположился на столике самый натуральный, живой кусочек леса, с деревьями и буреломом, но в миниатюре. Ему даже почудилось, как из дупла выбралась крохотная белка, пренебрежительно зыркнула на него и повернулась к нему рыжим пушистым хвостом. За окнами, старательно закрытыми шторами цвета палых листьев, что-то скрежетало, секло – то ли снегом, то ли градом, и от этого в теплом, напоенном травами помещении было особенно уютно.
Чаевничать Леха не стал. Умяв здоровенную порцию грибного, судя по запахам, супа, он засуетился, засобирался, и, бросив Антону на бегу: «Ну, давай, братан, оживай», подозрительно быстро смылся.
– Умаялся он тебя вертухать, – объяснил Никитич, присаживаясь к Антону. – Мне-то, вишь, не поднять, тяжел ты, а Весняне не гоже глядеть на мужские хворости…
Тут до Антона дошло: трое суток он валялся, если верить деду, а ведь кто-то же его и обихаживал… И почувствовал, как лицо заливается горячей краской, и зашевелился, забыв об острой боли во всем теле.
– Ты это брось! – прикрикнул Никитич, заметив его стыдливые шевеленья. – Хворь – она не в укор, ежели настоящая. А тебя приложили со старанием. Дружок твой этот, Леха, хоть и болтун, да и в голове у него намусорено, а все дни тебя нянькал да по аптекам бегал. Сегодня же и поднимешься, коли в разум пришел.
Антон с сомнением прозондировал мысленно свой организм и пришел к выводу, что он, может быть, и поднимется, но отдельно, по частям. Все вместе никак не согласовывалось, болело, вопило и напоминало ему виденное по телевизору заседание Госдумы по утверждению бюджета.
– Но прежде того, – значительно произнес Никитич, смахивая остатки грибов с пушистой бороды, – Я тебя обрядую.
– Чего? – с испугом переспросил Антон, вспомнив гипнотические замашки деда.
Притихшая девушка за спиной деда фыркнула.
– Кыш! – вскипел Никитич. – Ответственный, понимаешь, момент, открытый миру рождается, а тебе – хаханьки!..
– И ничуть не хаханьки, – пропела Весняна. – Не волнуйся, Ант, все твое при тебе останется! – и со смехом умчалась в другую комнату.
– Эх… – закряхтел Никитич, напоминая исходящий гневным паром чайник. – Совсем этот мир испоганился. Вот потому тебе, Ант, и пора вразумиться.
– Как? Куда? Кому? – слабо прошептал Антон.
– Сейчас, – ласково сказал Никитич. И запел.
Сказать, что это явление смахивало на пение как таковое, было бы откровенной лестью исполнителю. Низкий басовитый звук, медленно вплывший в комнату, больше походил на жужжанье шмеля, которому приделали реактивный двигатель. И шмель явно переходил в режим форсажа. Жужжанье превратилось в гул, который вплыл в Антона и заставил вибрировать каждую клеточку тела. Антон закрыл глаза и медленно поплыл в жемчужное пространство, открывшееся перед ним, оставив далеко внизу лежащее собственное тело.
Его охватило пьянящее чувство свободы. Он вдруг понял, что может плыть куда угодно, и это плавание постепенно переходило в стремительный полет. Мягкий жемчужный свет, освещавший все вокруг, уплотнился, принял зримые формы, и перед ним внезапно открылась невиданная картина, смысл которой просто не вмещался в сознание.
Он разом ощутил всю планету, которая ласково открылась ему как гигантское, доброе разумное существо, принявшее его в себя – крохотную частицу в бездонном океане. В сияющем белом потоке Антон плыл над живыми материками, пронизанными множеством ярких точек, над прозрачными морями, светившимися искрами, а при желании мог дотронуться до горных вершин – над некоторыми стояли столбы пронзительного синего цвета…
Просыпались неведомые ранее чувства – Антон мог видеть (или ощущать?) температуру островов, плоскогорий, озер – всего, над чем он летел, энергию, исходившую от них, – причем энергию разных видов, от покалывающей до жгучей, от едва слышимой до могучей, сотрясавшей все его существо. Энергии вырывались пучками, свивались в спирали, лежали мощными полями – а существовал еще и некий общий энергетический фон, странным образом упорядочивавший все это многообразие…
Ошеломленное сознание лихорадочно подыскивало привычные стереотипы и образы для осмысления буйного информационного потока – и Антон уже начал различать цвета энергий, причем, как он понимал, и в ультрафиолетовом, и в инфракрасном спектре, это помогало ему хоть как-то определиться в этом странном мире. Постепенно до него стало доходить, что он видит только один пласт бытия, явленный ему, и что таких пластов – множество, и он сможет их посетить, когда захочет.
Счастливо хохоча, Антон полной горстью зачерпнул синей задумчивой энергии, изливающейся из пещеры в горном хребте в Гималаях, нырнул в ярко-желтый поток, плывший над Сахарой, полной грудью вдохнул пьянящую изумрудную дымку над Амазонкой… Он стал замечать множество дружелюбно светящихся огоньков, подлетавших к нему и излучавших приветствия, и сумел сказать им: «Я люблю вас!»… Да он и сам был теперь ослепительной белой сферой. А гигантское разумное существо, принявшее Антона в этот мир и ощущаемое им явно где-то рядом, словно баюкало его на ладони, по-доброму улыбаясь, и говорило: «Таких, как я, – многие множества, и они тоже примут тебя во всех слоях и спиралях реальности и времени».
Блаженно растворяясь в оранжевом сиянии неожиданно вспыхнувшего рядом радушного существа, Антон окончательно терял ощущение собственного «я» – даже такого фантастического – и постепенно уплывал в бездумное забытье. Оранжевый шар притягивал, успокаивал и, казалось, даже мурлыкал.
Мешало только ощущение покалывания. Где-то внизу справа он ощутил (позднее Антон передал бы это как «увидел пятой ногой») зеленую звездочку, медленно приближающуюся к нему и покалывающую его острыми лучиками. По мере приближения в звездочке угадывалось что-то очень знакомое и настырное. «Ну, и чего?» – лениво подумал Антон. «Домой!» – сердито сигнализировала звездочка. «Это куда?» – не понял Антон. «Идем, идем», – торопила звездочка, и ее зеленые лучики превратились во вредные шильца.
Оранжевый шар, только что излучавший притягательное радушие, внезапно резко почернел, и Антон почувствовал полыхнувшую из шара волну злобы. К Антону потянулись черные щупальца. Он растерянно метнулся в сторону, но шар мгновенно оказался рядом, а щупальца сплели вокруг него темное кольцо, в котором Антон начал задыхаться.
А дальше вокруг забурлило и заискрило. Сквозь появившиеся разрывы в кольце Антон уловил яростные зеленые проблески, рассекавшие щупальца, а затем увидел черные сгустки, которыми шар гневно плевался в метавшуюся вокруг него звездочку. Рядом с ней появилась еще одна, тоже зеленая, но с солнечными проблесками, и ввинтила в черный шар целую серию острых спиралей, явно шару не понравившихся: он ухнул и взмыл высоко вверх, к жемчужному сиянию, разлившемуся на небосводе. Далеко внизу, на каком-то континенте, Антон успел заметить ярко зардевшееся пятно, из которого вырос огромный дымный гриб, и понял, что это был вулкан, проснувшийся именно из-за этого сражения. Впрочем, события развивались словно в спрессованном времени – настолько стремительно, что, пока он думал вулкане, еще серия зеленых игл вонзилась в мрачный раздувавшийся шар.
