Дух оперы

– Напрасно вы это сделали, – сказал Луиджи за моей спиной, вдруг переходя со мной на «вы», – эту воду можно пить только подготовленным к восприятию другой действительности. У вас не кружится голова?

– Нет, – ответил я.

– Это плохо, – констатировал он, – значит, вода очень быстро усвоилась в вашем организме. У людей, не подготовленных к вхождению в другое измерение, глоток этой воды вызывает отторжение и рвоту, а у других – головокружение. Что вы чувствуете?

– Ничего не чувствую, – ответил я.

– Это очень плохо, – опять сказал Луиджи.

И вдруг я почувствовал какую-то перемену в организме: в глазах потемнело, сердце сильно застучало, и я увидел, что всё вокруг меня меняется, а вместе со всем окружением менялся и я сам. В глазах у меня замелькали белые пятна, похожие на снежинки, а по всему тела прошла дрожь, я почувствовал, что мне холодно, руки и ноги мгновенно остыли.

«Что это? – пронеслось в моей голове. – Что это за превращение? А где Рим и площадь Навона?

Вдруг повалил такой снег, что в двух шагах от меня я уже ничего не было видно. Итальянская весна неожиданно сменилась русской зимой. Вокруг меня летел густой снег и выла вьюга. Трудно было понять, где небо, а где земля. Слышен был звон колокольчика. Из-за пелены снега прямо на меня вылетела тройка лошадей с санями. В санях сидело двое: ямщик в тулупе и гусар в шинели с поднятым пушистом воротником. С одного плеча у него свисал тулуп, рукав которого волочился по снегу рядом с полозьями саней. Ямщик резко потянул поводья, и сани остановились перед самым моим носом. Ямщик выругался.

– Куда мы заехали? – спросил гусар ямщика.

– Не ведомо, барин, – отвечал тот ему.

– Ты, что же, заблудился, сукин сын? – рассердился гусар.

– Так точно, ваше благородие.

– И что мне прикажешь делать? Замерзать в степи?

– Никак нет, ваше благородие. Всё равно отыщем сейчас какое-нибудь жильё. У нас здесь народ живёт густо.

Как будто они меня и не видели, говоря между собой, а тем временем я стоял перед их санями. Вдруг снег неожиданно перестал падать хлопьями и летел только отдельными снежинками. Видимость улучшилось и неожиданно из снежной мглы выросло недалеко от нас строение, похожее на крестьянскую добротную избу. Они по-прежнему продолжали не замечать меня.

– Я же сказал вам, ваше благородие, вот и постоялый двор. Заночуем здесь. А завтра утром я живо доставлю вас в вашу деревню.

Тройка въехала во двор. На встречу им вышел хозяин постоялого двора.

– Ваше благородие, – сказал он, обращаясь к гусару, – все комнаты заняты.

– Ты, что же, сукин сын, прикажешь мне ночевать на улице? К тому же, я и не собирался ночевать, мне срочно нужно ехать. Как только перестанет падать снег, я тронусь в путь. Мне нужно сменить лошадей и поужинать. Или ты хочешь, чтобы я замёрз на морозе?

– Нет, ваше благородие, ни в коем разе. Но вам придётся тогда разделить комнату со священником и учёным. А ямщик может переночевать с моими дворовыми, если решите остаться до утра.

Гусар вышел из саней и размял затекшие ноги.

– К священнику или к учёному – один чёрт, только живей покорми.

Лишь после того, как гусар отужинал, он поднялся на второй этаж, войдя в большую комнату, где уже располагались священник с учёным. Я тоже проник в эту комнату, как бы обретя вновь своё существование. Я находился в странном состоянии, так как наличествовал в этом мире, и вместе с тем меня в нём не было. Создавалось такое ощущение, какое испытывают зрители, находясь в тёмном зале, когда смотрят фильм на большом экране. Оставаясь пассивными в своих креслах, они одновременно присутствуют в той действительности, которая разворачивается на экране перед их глазами. Они являются участниками всех действий, и, вместе с тем, физически не соприкасаются с тем миром, где это действие происходит. Но в моём случае было несколько иначе, я физически ощущал реальность, которая меня окружала, как бы находясь во сне, когда одновременно являешься участником всех действий и не имеешь возможности выйти из этого мира, в который попал.

– Добрый вечер, – приветливо встретил гусара молодой священник благообразного вида с бородкой клинышком и длинными волосами. – Куда путь держите?

– К себе в деревню, – ответил гусар, разглядывая священника, – ехал к больной матери, да вчера узнал, что она умерла. Не застал её в живых. Еду хоронить.

– Упокой душу её…, – священник стал творить молитву.

– А вы куда направляетесь? – спросил гусар учёного.

– Еду в имение отца, – ответил тот.

А я удивился, что своей внешностью учёный напоминал мне моего итальянца-соседа.

– А что вы изучаете? – спросил его гусар.

– Снежинки, – ответил он.

Услышав его ответ, гусар рассмеялся.

– А что их изучать? – вдруг, рассмеявшись, спросил его я.

И тут произошла удивительная метаморфоза. Я как бы материализовался в этой комнате, из субъекта, превратившись в объект, из стороннего зрителя став полноправным участником всех происходящих событий. Когда я рассмеялся, и монах с учёным обратили на меня внимание, я вдруг заметил, что гусар исчез. Он как бы мгновенно растворился в этой комнате, и его место занял я. На мне были его сапоги и униформа.

– Не скажите, – ответил тут учёный итальянец, обращаясь ко мне, – вы знаете, что в мире нет ни одной снежинки, похожей друг на друга, они так же, как и люди, все разные. Я подолгу любуюсь этим кружевным искусством нашего Творца в шестиугольных снежинках, которые рождаются среди звёздного великолепия ночного неба. О них я пишу книгу. Ведь снежинок никто не замечает, вернее, никто никогда не обращал на них внимания, кроме немецкого учёного Кеплера. Спросите любого прохожего о том, когда он рассматривал рисунок снежинки или глядел на ночное небо, когда падает снег. И он может вам признаться, что ни разу в своей жизни не делал ни того, ни другого. Я знаю о снежинках и о каплях всё, что они собой представляют. Одни холодные, другие мокрые. Снежинки тают на руке и превращаются в капли. И я думаю, что это чудо. Весь мир, окружающий нас, это – вселенная чудес. Как жаль, что мало кто желает заглянуть в её тайны и открыть для себя много интересного. Ночь многим людям кажется мраком. Но этот мрак и есть ворота во Вселенную. Только в темноте можно разглядеть звёзды и увидеть другие миры. Дневной свет же всегда нас возвращает на землю, и мы, ослеплённые им, уже ничего не видим дальше своего носа. Снежинка ведёт нас в другой мир, более совершенный, где создаются разные конструкции и происходят чудеса, и этот другой мир, соприкасается с нашим миром, как бы невольно выдавая своё присутствие в нашей общей Вселенной. Мой мир – мир мрака. Говорят, что Вселенная, в общем-то, тоже мир мрака. Но там есть звёзды, как и снежинки, они – посланницы других миров. Изучая мир идеальных форм, я пришёл к выводу, что самые совершенные тела построены из разного материала, и чем богаче их палитра, тем совершеннее получается творение. Однако в нашем распоряжении имеется не так много средств. Это – поэзия, литература, история, философия, теология, искусство и, конечно же, наша специальность, которую я изучал в университете, – физика. Наверное, можно ещё создать какие-то компоненты в теории познания мира, из чего можно получить нашу систему мировоззрения подобно снежинке, как это делает небо, посылая в этой холодной северной стране истинные чувства в награду за обделённое тепло. Смею заметить, что небо создаёт эти творения из очень простого материала – из пара, который сам по себе тоже является чудом, как наша душа. Пар состоит из воды, а в капле воды отражается весь нам многогранный мир. Поэтому наше мировоззрение слагается как бы из снежинок и капель знаний, приобретённых нами в разных областях науки. Иногда мне кажется, что самые истинные и красивые чувства от восприятия действительности слагаются в правильные шестиугольные снежинки, по Кеплеру. Есть ещё и неправильные: это – пяти или семиугольные звёздочки, а также сбившиеся комочки, какие тоже существуют в природе. Иногда мне кажется, что наши самые красивые и логически правильно выстроенные мысли в беседах с Ангелом приобретают форму шестиугольных снежинок. Может быть, это звучит необычно, и напоминает, наверное, кое-кому некую сдвинутую фазу нашего мышления, которая свойственна лицам, пребывающим в некоторых закрытых учреждениях, но то, о чём я говорю, может понять только математик, знакомый с теорией Кеплера. Правильно выстроенная мысль всегда похожа на снежинку. А мысль обычного человека, не учёного, может походить на слившуюся каплю. Так что в мире одни люди мыслят категориями снежинок, искусно выстроенных в уме в форме звёздочек, другие же передают свои мысли в виде капель дождя или хлопьев мокрого снега, которые оседают с неба на землю и создают грязь. Наши мысли, так или иначе, приходят к нам с небес.

Я вдруг почувствовал, что, находясь в этой странной действительности и пребывая в чужом теле, я всё же остаюсь самим собой. Понимая, что я попал в другую эпоху и в другое окружение, я всё же находил какую-то внутреннюю связь с той реальностью, в которой я жил ещё какое-то время назад, общаясь с итальянцем Луиджи, и внутренне понимал, что этот учёный из прошлого является именно им, этим Луиджи, будучи в каком-то странном преображении, но я ничего не мог поделать с собой, чтобы вернуться в своё время. Я как бы пребывал во сне, не имея возможности проснуться, и, обладая более современными знаниями, я вдруг начал нести такую околесицу, от которой у меня самого глаза лезли на лоб. Я сказал учёному:

– Я тоже на досуге занимаюсь натурфилософией, и меня так же, как и вас, интересует физика и математика. Но все эти естественные науки – такая же выдумка человека, как литература и поэзия. Божий мир намного сложнее, чем он нам кажется на первый взгляд.

Сказав это, я кивнул в сторону священника, который одобрительно улыбнулся мне.

– Поэтому, – продолжал я, – вряд ли когда-либо наши физические схемы и математические исчисления мироздания будут соответствовать той настоящей действительности, которая нас окружает. Мы можем только в нашем понимании мира слегка приближаться к тому, что создано нашим Творцом. Все наши научные измышления – это всего лишь нелепости и жалкие потуги объяснить то, чего нам не под силу понять нашим ничтожным разумом. Вы только представьте, о чём говорят физики, создавая свои курсы основ этой науки, такие как Био, Ламе, Гей-Люсак, Депре, Пулье. Что касается химия, то я не очень сведущ в этой сфере, но считаю, что она как-то ещё справляется со своей задачей в объяснении тех процессов, которые происходят в мире, так как строит свои изыскания на экспериментах и на конкретном материале, поэтому она эмпиричнее. А вот физика стоит только на одной отвлеченной понятийности, так же, как и математика. Недаром, эти две науки учёные объединяют вместе, потому что в них нет никакой конкретики, именно поэтому эти две науки представляют собой такую палитру разнородных теорий, сотканных из предположительных объяснений, которые по своей сути являются ничем иным, как сущим вздором. Поэтому, физика в конце концов, растворяется в математике, в этой фантастической науке, которая в своей основе построена на воображении и свободной игре ума. В физике невозможен эмпирический элемент познания, потому что с самого начала она сталкивается только с одними необъяснимыми неясностями, о которых можно судить весьма предположительно, основываясь лишь на одних общих свойствах. Там вроде бы есть нечто видимое и ощущаемое в наличии, например, материя и сила, но затем идут уже одни домыслы: электричество, магнетизм и прочие мистические проявления, которые никак не сообразуются с нашими вещественными ощущениями и конкретными представлениями. Например, теплота – что это такое? Кто-то из учёных пытался её олицетворить в «теплотворе», опираясь на греческий антропоморфизм природы, которого не может быть по определению. А как объяснить свет? Какие теории только не создавались, чтобы понять это явление! Я знаю, что существуют две противоположные теории света, опровергающие друг друга. Обе эти теории опровергаемые, и обе эти теории признанные, потому что есть явления, связанные со светом, которые объясняются по одной теории, а другие – по другой. Так что же такое свет? И как его понимать? Одни считают его жидкостью, а другие – силой, но силой, невесомой. Что же это такая за невесомая жидкость, как спрашивал Герцен, и почему тогда гранит не считают тяжёлой жидкостью? И что такое невесомость? Свет, к тому же, и не пахнет. Никто не может понять, вообще, что такое сила. И почему бы не сказать, что свет – это действие? А вот звук никто не называет жидкостью или силой, хотя, и так говорят, Гассенди что-то там говорил об атомах звука. Отчего никто не называет очертания тела невесомой формой его? На это возражают, говоря, что форма присуща телу, а звук – сотрясение воздуха. Герцен спрашивает, а разве кто-нибудь видел всё общество невесомых существ вне тел, как бы самих по себе? Говорят, что такими являются духи, которые могут предстать перед людьми наяву. Кто-нибудь, наверное, обязательно когда-нибудь сталкивался с такими явлениями. Так что же такое физика? И есть ли в ней место призракам и разным духам? Герцен как-то спросил кого-то: «Что такое электричество». И ему ответили: «Электричество – это невесомая жидкость». И Герцен тогда сказал: «Неправда ли, что лучше было бы, если бы учёный сказал просто: «Не знаю».

В это время в комнату вошел хозяин постоялого двора и сказал:

– Господа, тройка готова. Кто поедет в западном направлении?

Учёный сказал: «Я».

– И мне нужно туда, – провозгласил я, – ведь у меня неотложное дело, и мне надобно торопиться.

Простившись со священником, мы вместе с учёным вышли во двор и сели в сани. Тройка тронулась, и зазвенели колокольчики. Снег продолжал падать. Учёный, глядя на обшлага своих рукавов, сказал мне:

– Как-то очень давно Иоганн Кеплер, увидев снежинку, сказал: «Клянусь Гераклом, вот – вещь, которая меньше любой капли. Она имеет форму и может служить долгожданным новогодним подарком любителю «Ничего», и достойна математика, обладающего «Ничем» и получающего «Ничто», поскольку падает с неба и таит в себе подобие шестиугольной звезды»!

– Вы хотите сделать сравнение, опираясь на свою латынь, где Nix – снег, Nihil – ничто? – спросил я.

– А что, – заметил он, – ведь и Библия в псалме сто сорок седьмом, в стихе пятом говорится: "Даёт снег, как волну; сыплет иней, как пепел".

– По гипотезе Кеплера снежинки являются творением Бога, как и перлы нашей человеческой мудрости? – молвил я.

– Возможно, – ответил учёный, – математик считает, что самой совершенной фигурой после круга является шестиугольный ромб, так как, только он покрывает наибольшую площадь. Не случайно эту форму для строения выбирают гранатовые зёрна и пчёлы.

– А астрологи говорят, – вспомнил я, – что число шесть отражает в себе всю многогранность мира.

Учёный рассмеялся от моих слов и сказал:

– Мы вместе с вами сказали всего шесть фраз, и мысль наша получалась как бы закольцованной, но в ней был скрыт весь смысл мироздания, на это я и обращаю ваше внимания.

Учёный, продолжая развивать свою гипотезу, заметил, что человеческая мысль имеет шестигранную форму, в то время как природа и сама жизнь постоянно предлагает нам свои исчисления.

– Музыкальные ноты на Востоке несут в себе пятигранную основу, а на Западе – семигранную, – говорил он, – в нотной грамоте – семь нот, в радуге – семь цветов. Всё, что исходит от человека – получается чётным, а то, что исходит от природы и неба, – нечётным. Поэтому шестигранная мысль обретает форму, но в ней есть всегда нечто недосказанное, что граничит с нечётным числом, потому что в мире существует божественная троица: Отец, Сын и Святой дух, иными словами, источник, реципиент и средство передачи. Этим средством передачи и являются Знания – Информация. Слушая музыку, мы тоже получаем какую-то информацию, которая в нас закладывает определённый код нашего развития.

И тут я как будто очнулся и увидел, что мы с Луиджи едем в такси по ночному городу, а на город сыпется снег. Мы выехали на центральную площадь, на которой стояла большая гостиница, расцвеченная огнями, и Дом правительства, погруженный в темноту. Наша машина, обогнув сквер, нырнула в небольшую улочку, ведущую к мосту. Снег перед нами падал белой стеной, и прожектора машины пробивали её толщину не глубже десяти-пятнадцати метров. Водитель вёл машину осторожно. На душе у меня было уютно и радостно, вероятно, эта радость передавалась мне от Луиджи, который говорил:

– Мой небосклон, выстроенный из звёзд, называется Царством Вселенной, любая звёздочка на нём – всплеск моей радости, вдохновения и любви. Я благодарен Богу, за то, что он наградил меня этой обителью. И даже когда на небосклоне исчезают звёзды, их заменяют эти волшебные снежинки. В этом мире всё совершенно, и совершенны мы сами с вами. Я мечтаю создать такое учение, какое может отразить всю истинность этого мира. Но боюсь, что не все люди будут способны понимать это учение.

– Почему? – удивился я.

– Потому что, – сказал он, – для того, чтобы до него дорасти, им следовало бы себя ослепить, а потом прозреть духовно. Я же привык смотреть на мир не рентгеновским взглядом, а своими глазами, и видеть яблоко, таким, каким оно выглядит: с красно-желтоватой кожурой и засохшим черенком, через которые в него когда-то поступал живительный сок. Я не хочу смотреть на яблоко в проекции, и видеть его изнутри со спелыми семечками. Так уж я устроен, что моё восприятие нацелено только на завершённое совершенство, на результат окончательного развития вещи, когда то, что рождается, достигает своего идеала, своего окончательного проявления. Другого я не приемлю.

– Но почему вы не хотите заглянуть внутрь яблока?» – спросил я его.

– Я боюсь обнаружить там червяка, или что-то такое, что уже начинает разрушать это дивное творение. Я не приемлю смерти и разрушения. То, что совершенно, должно оставаться бессмертным.

– Но это невозможно, – возразил я ему, – в мире всё рождается, развивается, достигает своего апогея, а затем начинает разрушаться и умирает.

– Так не должно быть, – ответил он мне вполне убеждённо, – потому что совершенство имеет способность увековечиваться, становиться неразрушимым, как золото или алмаз. Ты знаешь, почему я решил поехать в Россию и остаться здесь?

Я покачал головой.

– Так вот, я вижу и чувствую в русской нации скрытое стремление к совершенству, к вечному улучшению, и желание становиться всё лучше и лучше. Может быть, это заключено в самой православной религии? Я не знаю, но хочу это понять, поэтому мне здесь жить легко и интересно. Здесь я постоянно слышу звучание каких-то нот, которые никогда не слышал раньше. Может быть, это скрыто в вашей музыкальной речи. Итальянская речь тоже благозвучна, и в ней звучит такая же мягкость и музыкальность, но в вашей речи есть ещё нечто такое, что делает вас уже по определению совершенными. Когда я ступил на русскую землю, то в моём уме родился, как музыкальный посыл, такой стишок:

Что значит русских дух? Быть может, скрыт в нём Бог?

В душе покоя он не ведал никогда,

И красотой пленён, он преступал порог

Всего возможного, в стремленье в Некуда.

– Этот стих возник сам собой, как будто бы мне кто-то его подарил или пропел из космоса. У вас – мистическая страна, ступая на которую сразу же начинаешь творить, может быть, это происходит из-за грандиозных расстояний вашей земли, похожей на неизведанный космос. Мне кажется, что на вашей земле есть много белых пятен – земель, куда не ступала нога человека. Таких мест почти не осталось в мире, а в вашей стране их очень много. Именно в вашей стране начинаешь понимать мистическую сущность таких слов как «Путь в Никуда», «Ничто», «Нигде» и «Никто». Пустота – это скрытность неизвестного. Такова и есть ваша страна. Я подозреваю, что и вы все обладаете неким первозданным характером и такой душой, где пустота может выявить нечто такое, что потрясёт весь мир до основания. Такое уже было в истории. Вас, русских, бояться, не потому что вы представляете собой угрозу, а потому что вы непохожи на всех других людей, так как имеете в своей душе огромные пространства, ничем не заполненные, а это и есть начало творческой потенции и неиссякаемой силы. Только в вашей стране можно стать совершенным человеком. Мне здесь хорошо. Я чувствую здесь себя, как дома, и рад, что в вашем лице обрёл друга.

– И я нашёл в вас друга! – радостно воскликнул я. – И надеюсь, что вместе мы создадим что-то свершенное и построим новый мир.

Машина подъехала к общежитию. Мы вышли из неё полупьяные и довольные проведённым вечером. Поднимаясь по лестнице в свои комнаты, мы крепко пожали друг другу руки и расстались, условившись продолжить наши встречи после занятий в институте.

Так я впервые познакомился с Человеком-птицей, который собирался изменить наш мир.