Осторожно, двери открываются

Глава 3

Взгляд. В глаза своего партнёра. Такой бывает один на миллион. Когда ты ему рассказываешь лишь мимикой лица, движением тела всё, что внутри. Любовно обвить за талию, сгибая ногу в па. Прислонить к его крепкому плечу свою голову и веки поднять, чтобы ваши взгляды встретились. Но есть опасность, что он увидит какой зверь из тебя вырывается. Волчица с переломанными конечностями, которая от боли даже не может выть. Есть партнёры, которые чувствуют тебя. А есть…

Есть Лёша, смотревший перед собой на стоп-кадр репетиции. В минуты, когда в квартире появлялся он, любой вечер превращался в репетицию. Гостиная становилась репетиционным залом с многочисленными зеркалами и балетным станком, вместо фортепиано был плазменный телевизор – он же окно в театральный зал.

Таня лежала головой на бёдрах своего танцора и смотрела в потолок. Считала несуществующие трещины, пока он, будущая надежда балета, считал по пальцам замечания хореографа.

– Ну, ты же видишь я всё сделал правильно, – обозлённо парень поставил видео на паузу, сжав переносицу. – Не с той ноги пошёл. Нет, ты слышала? «Ты пошёл не с той ноги и всех сбил». Охренеть. А то, что Васильев ушёл на вторую линию…

Таня закинула голову, чтобы встретить голубые глаза на самом пике возмущения. Но нет. Неправедный гнев летел в несчастную телевизионную коробку. Девушка улыбнулась и поднялась рукой до щеки, провела по бархатной коже туда-обратно. Она не смотрела на экран, а лишь по изменениям на лице парня читала, что там происходит, – руки высоко, поворот всем туловищем и вытянутая под нужным углом нога, подбородок на нужном уровне и Лёшин шаг один из лучших в первой линии мужского кордебалета. А ей бы сейчас простого. Ласки. Мягкие, нежные руки поближе к себе. Таня всегда любила его случайные касания. Будь они лёгкие, незаметные, грубые или совсем детские. Крепкие руки танцора схватят за запястье и Таня обычно знает: за этой хваткой будет мягкий поцелуй в плечо. Тёплое уединение в друг друге. Он её согревал, а она неизменно жалела.

Всё это было где-то там, в прошлых месяцах, в новогодние каникулы, до и после спектакля «Щелкунчик».

Сейчас Лёша лениво отклонялся от любимой и морщился.

– Тань, я не могу сосредоточиться, хватит. Видишь, целостность танца от моей помарки не нарушена.

– Ты повернул голову и сделал шаг не в ту сторону. Изменил ход истории. Ты ведь ведёшь эту линию. Должен понимать важность технического соответствия – картинка разрушилась.

Парень закусил губу. Глупость. Конечно Таня сказала глупость. Вместо похвалы всегда кидает упрёки. Одного не понимает она – это не помогает. Как и её пальцы по его бёдрам. Не успокоит. По упругой коже они ведут туда и сюда незаметно, легко. Не права, конечно, как всегда. Голубые глаза опустились мимолётно вниз. На открытые девичьи розоватые губы и её бледные веки. Что она делает? Слепо водит по упругим бёдрам, забираясь под тонкие ткани. Сначала шорты, потом майка, а дальше что… Что-то ищет? Что она потеряла в его голой коже?

– Ты заметила, как мой прыжок стал лучше? Или…

– Да, лучше. Гораздо лучше, – Таня прервала речь. Соврала, чтобы не огорчать. Не продолжать диалог о танцах. Музыка Хачатуряна становится всё ближе и ближе к ней, она уже вот, почти внутри, у самых краёв по прежнему зияющей раны. Господи, музыка… Татьяна бы сейчас тоже могла продолжать как и Лёша – танцевать. Пальцы её всё ещё трогали его бёдра, настаивая начать и кончить нескоро. Не говорить, не дышать воздухом профессиональной болтовни. Забыть танцы, балет, побыстрее бы, прямо сейчас.

Стиснув зубы Лёша сжал её руки и резко убрал в сторону от себя.

– В экран посмотри и скажи, как? – он всегда был грубоват, когда Таня думала не в один такт с ним.

А ведь днём, на Никитской было уютней. Она забыть забыла глаза, тон голоса, дурацкие вопросы какого-то художника. Но там было что-то отличное от того, что сейчас. Словестная перепалка возникла из воздуха, как кульминация третьего акта, и возгласом Алексея – «что бы ты понимала в балете» всё закончилось. Он продолжил смотреть репетицию, а он всё ещё считала трещины в потолке. Молча. Мысли влюблённой танцовщицы унесло в ностальгию. К тем дням, где: среди летних пейзажей, закатов и сна под самое утро, был восторг преподавателей – девочка, не самых лучших внешних данных, сошла с питерской академии партнёршей к высокому парню, с призовыми местами на конкурсах. Ей не нужно было особых усилий, чтобы в каждом балетном па была исключительно точная техника. «Вагановская воспитанница, сразу видно» – говорили ей. Ему не стоило делать ничего вообще. Природа и династия постарались – «Мальчику грех с таким лицом и физическими данными не давать сольные партии». Идеальная пара, как вишня на низкокалорийном торте училища.

Пара осталась.

А сольные партии нет.

Ни у неё, ни у него.

Их спальная была заставлена большими и маленькими совместными фотографиями из разных постановок: «Ромео и Джульетта», «Снегурочка», «Жизель», «Щелкунчик». Всегда вместе, всегда рядом. Гордость хореографической академии. Иногда Таня ставила любимыйе фото на видное место и с гордостью улыбалась тем счастливым детям, что смотрели на неё. Редкими моментами она убирала их все за шкаф, чтобы не вспоминать.

Никто в той ностальгии не предупредил, что одному в балет закроют двери, другому до статуса «солист» приготовят длинный тернистый коридор. Никто не сказал, что «пахать и плакать» поставят занавеску для свободных часов влюблённым. Вот там, на Никольской, какой-то Юра может утащить в кафе, нести чушь битый час и невольно теряться каждую минуту разговора. А здесь, на диване в квартирке из рекламного ролика, Лёша не может взять и запустить пальцы в её волосы, лечь рядом, лицом к её лицу и говорить о планах на выходные.

Поедем к родителям. В Питер, к твоему отцу. А хочешь куплю билеты в кино на весь день? Будем вместе готовить моей маме торт.

Нет.

Идеальные слова. Они так и останутся в мыслях. Как и тело Алексея не сменит своего положения. Как и лицо Юры, останется за стеклом кафе на Никольской. Сожалеющим и печальным.

В конце концов Таня взяла ладонь своего парня и приложила к щеке. Так хорошо. Действительно хорошо.

– Почему мы не ходим в ресторан? – она пальцами по его венам как по шёлковой постели провела сверху вниз. Перебежала дорогу и оказалась снова под его майкой.

Алексей пожал плечами. Холодно.

– Потому что: одну часть дня я в театре, другую у меня съёмки в рекламах, клипах, – на лице танцора мелькнула тень сочувствия, что нужно подумать про ресторан. Он ей с прошлого года задолжал свидание, хотя бы одно скудное. Но быстро вернулся в обратное, безразличное состояние. Сжал запястье Тани, когда её пальцы потянули резинку шорт вниз. Не хотел. Боже, как Лёша не хотел ложиться с ней в постель. Нет, нет, нет. Не сегодня.

– Тань, я попросил, заканчивай уже!

Парень рявкнул и ей пришлось повиноваться, сложить в позе мертвеца руки на своей груди. Минуту танцор помолчит, отсчитает успокаивающих сорок цифр и, как ни в чём не бывало, закрутит заново трагичные темы.

– Знаешь, у нас появилась девочка новая. Ты не представляешь какая она талантливая. Из Латвии приехала. Вот посмотри, я снял её репетицию.

Таня сжала свои пальцы в кулак. Хотелось забиться в стенку дивана, спрятаться за обивку. Чтобы не слышать оркестр балета, не понимать абсолютно ничего.

– Спасибо, я не хочу.

– Ну посмотри, посмотри. Это же готовая прима!

Рядом с девичьим слухом пальцы захрустели. Таня вздрогнула, закрыв лицо ладонями. Испытывать снова – жалость, смешанную с презрением, она уже давно не могла. Открыв рот жадно, мелко глотала воздух, заглушая приступ паники. А музыка знакомая звучит и не умолкает. Она начинается заново. С каждым повышением громкости Лёша хрустит громче и сильнее пальцами. Так, что в голове появляется нарастающая боль. В районе висков.

– Лёш, я не хочу на неё смотреть, – Таня скукожилась, вцепившись его руку.

Её настырный тон страдал. Сколько можно не замечать, что несостоявшейся артистке со статусом инвалида не хочется обсуждать танцы. Никакие. Никогда. Больше ни за что. Смотреть на тех, кто сделал рывок, к цели. А она осталась далеко позади.

–… ему в пару поставили Глеба. Помнишь светленький такой? Он же был твоим партнёром в Вагановке? Так хорошо смотрятся вместе.

Танцоров переводят из одного театра в другой. Из города в город. Один за другим. Они чувствуют своими кончиками пальцев ног все по очереди сцену Большого театра. А ей остаётся об этом лишь слушать, стиснув зубы. Да нет, никто не виновен, что Танечке не дано это счастье – танцевать. Из всех танцоров мира никто не виноват, что теперь её образ жизни исключительно сидячий.

В партию вступили скрипки и, в конце концов, сердцу стало тяжело дышать. Таня, умоляющим взглядом, смотрела на Лёшу. Он просто ничего не понимал, его глаза застилал восторг по другим танцорам.

– Отнеси меня в ванную. Я хочу погреться, – девочка промямлила, упорно отворачиваясь от телевизора. Потянулась руками к шее своего парня. Уцепиться. Она не справлялась сама с собой и помощи в этом не просила, но, чтобы Лёша не видел приступы бывшей балерины, Таня быстро уезжала в ванную. Вода всегда успокоит.

***

Из зала на тебя обязательно посмотрит тот, кому ты танцуешь этот танец. Для кого ты стоишь и, превозмогая боль, меняешь позиции, смотря целенаправленно как учили – в никуда. В пустоту.

Юра складывал обычно пальцы по форме маленького окошка и, прищурив глаз, рассматривал объекты, уходящие верхушкой в небо. В пустоту. Грубые здания, несчастный вид, дух давно почивших эпох. В магазинах, офисах, метро он постоянно видел, с профессиональной художественной точки зрения, море несовершенств и точно знал как их можно было исправить.

Но это было никому не нужно.

Руки несостоявшегося архитектора теплом обдавал стаканчик зелёного чая из дорогого кафе и стаканчик с обыкновенным крепким американо из «Кээфси». Холодными пальцами парень водил по ёмкостям, чтобы согреться. В уголке на Моховой Юра неотрывно смотрел на яркую, кривую дыру в стене, которая выходила на улицу, – она обеспечивала ветру вольную прогулку по помещению, поэтому девушка-баристо незаметно для клиентов шмыгала носом. Довольно парень кивнул.

– Красивый арт-объект.

– Да, не всем он только понятен.

Посетитель оставил у кассы свои заказы, рюкзак и подошёл к стене, рассмаиривая пустоту словно под лупой. Как безумец он водил по дыре, раскрашил остатки глины. Существовал он так – пихал свой нос во все дизайнерские дела.

– А с этим можно работать, правда. Например сделать аквариумное окно, края украсить живой зеленью или расширить дыру, приладить витраж, – брови баристы возмущённо приподнялись, парень быстро шлёпнул что-то перед её носом и схватил за руку. – О, меня зовут Юрий Стрельников – архитектор-дизайнер. Возьмите визитку, позвоните как будет время и мы с вами обязательно что-нибудь придумаем, – он пожал руку девушке, увидел её смягчённый под натиском его улыбки взгляд, она кивнула, будто что-то обещая, и странный парень ушёл. Они больше никогда не встретятся.

Ему никто не перезвонит.

Курьер, найдя минуту свободного времени в часах, кидался в поисках новой жизни. Лучшей. Он заходил в офисы и, отдавая заказ, осматривался по сторонам и заключал – «здание тектонически неправильно выстроено. Один шквалистый ветер и окна трещинами пойдут». В каждом кафе им были оставлены визитки, которые он старательно писал от руки. Иногда оставлял в одних и тех же местах по несколько раз. Он отметал понимание мегаполиса, конкурентности и тот факт, что просто так даже тучи нынче вряд ли разойдутся. Но тихонько верил (два часа в день) что ему может, наконец, просто так и повезёт.

Об этом он думал ровно двадцать минут, пока шёл до здания с колоннами на входе. Прижимал ёмкости с напитками к себе и укрывал рукавами куртки от ветра. Повезёт. Там, на Никольской за столиком, вчера недовольная Татьяна, учуяв запах кофейных зерен, опускала глаза, морщилась как ребёнок, знавший запах горькой микстуры от кашля. И как она мякла, чертами лица становясь доброй души человеком от глотка чая. Она не нравилась ему. Как девушка, как женщина. Не вызывала влюблённости ни в коем качестве. Но Юра всё-таки ждал Татьяну у театрв и лицо его начинало встречать прохожих грустью. Площадь и спящий фонтан пустовали и у памятника Марксу через дорогу не видно знакомое пальто.

Курьер опустил голову, открыл крышку стаканчика с чаем, чтобы вылить его на асфальт, но за спиной кто-то громко кашлянул. Послышался скрип резины.

– Я всегда знала, что Москва – большая деревня, но что она ещё и маленькая – это открытие для меня, – пять оборотов колеса назад она ещё не была уверена что это ненормальный художник, ещё меньше она была уверена в том, что нужно подъехать к нему. Пообещала ведь себе – больше никаких психов и разговоров с незнакомцами. Совсем. Но пять оборотов колёс назад она решила, что они уже ходили в кафе, а значит, он не настолько незнаком.

Юра удивлённо улыбнулся.

– Привет. Уже узнаёшь меня? Мне приятно, – без церемоний он протянул девушке стаканчик её законного чая. – Это тебе. Ты здесь часами сидишь, а на дворе не месяц май.

– Я думала, что мы попрощались с тобой вчера. Навсегда, – она с подозрением в глазах сделала глоток напитка и сама себе призналась, что это то что было ей нужно прямо сейчас.

– И я так думал, но потом решил, что ты испугалась меня, почувствовал неприятное ощущение от этого и вот, я здесь.

– Исправляешь впечатление?

– Пытаюсь.

– Выходит так себе. Чай остыл и ты всё ещё похож на маньяка.

Таня достала пачку сигарет, задумчиво на неё посмотрела и, крутанув один раз в руке, переложила в другой карман. С прищуром посмотрела на Юру. Искренность. Она искала в зелёных глазах именно её и, кажется, находила. Вот там, чуть подальше от радужки зрачка.

– Да? Прости. Мы купим новый.

Она нагло усмехнулась, подмигнула, в конце концов прикусив зубами сигарету. Огонь, дымок и жест как будто запланированный очень давно. Смелый, расхлябанный. Девушка пустила порцию никотина в сторону парня и переместила свой задумчивый взгляд на восток, далеко за пределы привычного места дислокации. Со стороны театра вышла стайка высоких, стройных балерин и, держа в руках струящиеся ткани, направилась куда-то в сторону. Они беззаботно плыли по тротуару, тихонько посмеиваясь между собой и белые кружева в их руках были похожи на лебяжьи крылья.

Рука Татьяны застыла в воздухе. Она замерла взглядом на девушках и не смела дышать. Они были для неё сказкой. И это сразу понял Юра.

– Давно ты была внутри? – он скользнул глазами по профилю новой знакомой. Меланхолично она обратила взгляд на Большой театр и сделала сильную затяжку.

– Года два с половиной, – на удивление мягко ответила она. Но мрачность отчётливо слышилась в её словах.

Большой театр… Танцовщица смотрела на фасад и вместо колонн Бове видела железобетонный забор под амбарным замком. Не было ни греческих скульптур, ни колесницы Аполлона на самом верху. Ничего. Всё под запретом. Внутренним. Сердечным. И оставалось только стыдливо изредка подглядывать как из главного входа выходят балерины.

Юрв заговорил осторожно, скрытно.

– Я знаю что это. Примерно понимаю что ты чувствуешь, – он вмиг убрал со своего лица идиотскую полуулыбку. – Когда умерла моя бабушка, я не мог собрать силы в кулак, чтобы пройтись по улице, где она жила и, тем более, взглянуть на дом, где я жил вместе с ней. Она воспитывала меня. Ближе её у меня никого и не было всё детство. И её квартира, её комнаты были долгие годы и моими тоже. Там я пережил столько моментов… – Юра заметил, что Таня всматривалась в его лицо. Опять искала искренность. – После её смерти не мог представить, что в нашей квартире для меня нет места. Без неё. Меня знобило, тошнило и начинала болеть голова, когда я только видел верхушку той пятиэтажки – только вгляжусь между деревьев, а мне уже плохо. Ощущение – там закончилась моя жизнь, а что сейчас со мной происходит, не понятно.

Он смотрел на театр и видел как сейчас: трещины на старых оконных рамах, покосившийся забор возле клумб, занавески на первом этаже, которые не меняли никогда. Мальчика в зимней куртке охватило беспокойство. Из года в год Юра так и стоял, смотрел: как без него и бабушки не меняется совершенно ничего. Как в каждом кирпичном сантиметре застывает навечно его детство и присутствие родной, всегда близкой женщины.

– Что же ты сделал? – Таня спросила, не отрывая от него взгляд.

– Просто захотел. Открыл своим ключом подъезд. Позвонил в квартиру. Мне показалось, что сейчас бабуля откроет дверь, улыбнётся и пригласит посидеть, выпить чаю и поговорить. Я так уверено к этому шёл. Показалось даже, что учуял с лестницы запах любимой выпечки. Но в квартире уже жила новая семья, и мне осталось лишь извиниться, сказать, что ошибся и медленно спуститься во двор. А там, на лавочке у качели, я просидел ещё часа четыре. Счастливый, что, спустя шесть лет, смог вернуться назад – пересилить себя и сделать это. Затем приходить стал туда чаще. Легче, знаешь ли, подумать, что всё как прежде хорошо.

Глаза девушки провели зрительный маршрут от автомобильной стоянки до входа в театр, – вон в левом ряду пятая машина Лёши. И этот пятачок перед входом в цитадель русской культуры для неё больше, чем место встречи со странными людьми – тот самый дом, в котором Таню уже никто не ждал. Что-то общее возникло между двумя незнакомцами. Прожитое на черновую детство и юность. И оба они смотрели на реальную жизнь как на продолжительный сон. Надо проснуться, улыбнуться новому дню, но не находили слова для этого пробуждения. Точка соприкосновения неприятная – недоступность.

С Красной площади донёсся далёкий звон курантов.

– Как ты смотришь на то, чтоб подождать меня здесь десять минут, а потом двинуть гулять? – Юра посмотрел на экран телефона и с паникой заметил, что через пять минут нужно быть у клиента. Благо это было рядом. Не благо, что Таня не готова была к такому развитию событий.

– Смотрю отрицательно, но… – она протяжно вздохнула, прищурившись, —… ты же всё равно будешь ловить меня здесь завтра… Послезавтра…