Алиса в Итакдалии

Я и не думала, что в этой книге столько глав!

Утро пришло на цыпочках – бесшумно проросло из горизонта серыми и золотыми побегами. Небо было раскрашено с величайшей любовью и тщанием, и Алиса выскользнула из дома, чтобы полюбоваться, как оно расцветет.

Теперь она сидела на вершине самого высокого холма, с которого был виден весь Ференвуд. Дремлющие дома сонно шмыгали трубами, выдувая мягкие облачка дыма; задернутые занавесками окна поблескивали в лучах солнца. Небо с землей обменялись первыми за день дарами: зеленые лезвия трав алмазно сверкали росой и потягивались, еще не до конца проснувшись, к рассветной выси. Пока бесцельно прогуливались по лугу пчелы, где-то пекся хлеб, птичьи трели обвивали стволы деревьев. Мир пах теплым фиалковым чаем, свежеумытым лицом и чем-то сладким. Алиса улыбнулась и подставила руки ветру.

Воздух был прохладным, но в тех местах, где его коснулось солнце, уже плыло весеннее тепло, и Алиса попыталась ухватить эти островки невидимого золота. Стоило девочке шевельнуться, как ее юбки вспыхнули отраженным светом. В животе заурчало, и Алиса, недолго думая, сорвала один одуванчик и сунула в рот.

Вот она и дождалась.

Сегодня ей предстоит состязаться со всеми двенадцатилетними ребятами в городе. Восемьдесят шесть подростков выстроятся перед Старейшинами, принося в дар Ференвуду свои таланты. Взамен они надеялись удостоиться задания, которое изменит их жизни и ход истории.

По правде говоря, получить его уже считалось большой удачей. В городе не принято было говорить о детях, которые оказались столь бесталанны, что Старейшины не рискнули поручить им никакого задания вообще. Ференвудцы предпочитали обсуждать лишь славные подвиги – и детей, которым предстояло их совершить. День Сдачи становился величайшим празднеством магии, и Алиса, которая отчаянно не хотела быть никакой, возлагала на него все мыслимые и немыслимые надежды.

Этот день возместит ей все, чего она была лишена долгие годы.

Девочка встала и бережно разгладила юбки. Каждый стежок наполнял ее законной гордостью. На самом деле, она впервые в жизни радовалась одежде.

Пусть даже ее никто и не видел.

Алиса покинула дом, когда мать и тройняшки еще спали. Ни приветствий, ни прощаний – лишь быстрый шаг через порог, отделивший Алису от ее прежней жизни. Это тихое утро могло оказаться последним, выпавшим на ее долю в Ференвуде, и Алиса хотела, чтобы оно принадлежало только ей.

«С днем рожденья меня», – подумала девочка. Теперь ей было ровно двенадцать лет.

Алиса запетляла по тропинкам, ведущим к городской площади: юбки зажаты в руках, браслеты на запястьях и лодыжках выводят собственную счастливую песенку. Эта дорога была у нее одной из любимых.

По обочинам, словно стражи, вставали зеленые побеги.

Сельдеревья, яблониковые кусты и заросли лайма ростом с нее саму дружно раскачивались в знакомом девочке ритме. Ноги пружинили в теплой мягкой пыли. Наконец сердце Алисы пропустило понятный только ей удар, и она остановилась как вкопанная, зарывшись пальцами ног в придорожную грязь и запрокинув голову к небу. Отсюда открывался прекрасный вид на площадь – вид, от которого у нее всегда перехватывало дыхание.

В Ференвуде было много высоких деревьев, но не так уж много высоких мест – и главная площадь считалась среди них высочайшим. Хотя вокруг теснилась масса деревьев (чернильных, ночных, падательных и взбирательных, ягодных, ореховых, цветочных и одичалых), чрезвычайно разнообразных по цвету (каштановых, малиновых, даже темно-синих) и виду (одни вместо коры обросли розовой галькой, другие по ночам сбрасывали апельсины), главная площадь все равно превосходила их высотой и великолепием.

Городские здания были понятным образом зачарованы – и к жизни их вызвали именно кисти художников. Переливы и завихрения цвета, вроде бы несочетаемые, мирно соседствовали по воле всемогущих мастеров. Краски плавили стены и обрушивались на двери. Оранжевый и фиолетовый многократно обвили купол-луковицу, уютно сидящую на величественном золотом здании – это была здравница. Желтый и зеленый, чередуясь с сапфировым и серебряным, издалека привлекали внимание к школе. Полосы пламенно-синего, оттененные нежнейшим бело-розовым, расцвечивали крышу здания суда, которая по форме напоминала рожок с мороженым.

В лучах рассветного солнца Ференвуд выглядел особенно восхитительно.

Алиса закрыла глаза и глубоко вздохнула. Отец научил ее любить этот город, и она искренне хотела, чтобы его жители ею гордились.

Небо радовало взгляд пронзительной синевой и рассеянными облаками – тоже в предвкушении большого дня. Алиса знала, что стоит церемонии окончиться, как тучи снова сойдутся, чтобы пролить на Ференвуд свою благодатную влагу. Дождь означал обновление, и жители города приветствовали его всей душой – тоже сделанной из воды.

Когда их мир только был сотворен, он оказался так хорош – разнообразен и красочен, – что небо плакало целую сотню лет. Слезы великого счастья и невыразимой скорби наводнили землю, размыли ее на материки и образовали реки и озера, моря и океаны, существующие до сих пор. Это были слезы радости, но и печали тоже – печали, что никто никогда не сможет по достоинству оценить такую красоту. Тогда, как гласит легенда, из слез неба родились люди, впоследствии ставшие жителями Ференвуда.

Сдача была их благодарностью.

Достигнув двенадцати лет, они сдавали миру себя и свой талант – и получали взамен задание, цель, которая всегда заключалась в помощи нуждающимся. Возвращая небу этот древний долг, они взрослели.

Так начиналась их настоящая жизнь.

Я не хотела упоминать об этом раньше, но Оливер Ньюбэнкс стоял по левую руку от Алисы целых четырнадцать минут, прежде чем решился выйти из тени и дернуть ее за косу. Долг рассказчика обязывает меня сообщить также тот факт, что в ответ она его ущипнула – причем довольно болезненно.

Оливер завопил и пошатнулся, едва удержавшись на ногах. Затем он торопливо закатал полу рубашки, чтобы проверить тяжесть ранения, и произнес несколько слов, которые вполне приличествовали ситуации, но включить их в эту книгу я все-таки не рискну. Алиса тут же демонстративно отвернулась, не желая ни разглядывать его голый торс, ни слушать беспочвенные обвинения в жестокости.

– Может, заткнешься уже? – спокойно попросила она наконец. – Такой момент испортил.

И она кивнула на солнце, медленно ползущее к зениту.

– Алиса, – нетерпеливо начал Оливер, – ты должна дать мне ответ. Ты обещала, что примешь решение утром накануне Сдачи, а она почти настала.

Алиса устремила взгляд за горизонт, по-прежнему избегая смотреть мальчику в глаза. Она и сама не знала, почему, но на крохотную долю секунды ей стало жаль его разочаровывать. Алиса подавила это чувство.

– Боюсь, я не смогу тебе помочь, – сказала она тихо. – Этот день для меня слишком важен. Я знаю, что папа понял бы мое решение.

Оливер казался искренне удивленным. Да что там – его глаза расширились, брови сложились домиком, а рот раскрылся в немом возгласе изумления, которому не требовались слова.

– Ты не серьезно, – прошептал он. – Алиса, пожалуйста… Ты же не серьезно?

– Боюсь, более чем серьезно.

– Но твой отец…

– Не волнуйся, я отыщу его сама.

– Но я уже знаю, где он! – Оливер почти сорвался на крик. – Если бы я захотел, то пошел бы к нему прямо сейчас!

Алиса вперила в него сумрачный взгляд.

– Так что же не идешь?

Оливер с трудом сглотнул.

– Ты гнилой человек, – сказала Алиса, – раз дразнишь меня отцом, как чуденцом на палочке. Ты даже не можешь вернуть его семье, не требуя ничего взамен.

– Эй, я…

– Не будет у нас с тобой никаких дел, – перебила она мальчика. – Будь у тебя хоть половина сердца, ты бы уже сказал мне, где папа. Что же, у меня есть вся жизнь на поиски.

– Да ты шутишь, – пробормотал он.

– Хорошего дня, Оливер Ньюбэнкс. И удачи тебе с твоим заданием.

С этими словами Алиса развернулась и бегом припустила к главной площади.

Оливер следовал за ней по пятам.

Желудок Алисы распирала охапка палок. Стоило девочке нервно переступить с ноги на ногу, как одна из них с хрустом переламывалась пополам. Утро выдалось свежим и золотистым, но по спине Алисы то и дело пробегал холодок. Она стояла в длинном ряду ровесников, стараясь тем не менее держаться сама по себе. Некоторые соперники были одеты в нарядные костюмы, другие – в повседневную одежду. Одни ощутимо волновались, другие выглядели надменными. Понять, что все это значит, не представлялось никакой возможности.

Всех участников пересчитали и каждому присвоили номер. Теперь им оставалось только ждать, и это оказалось самым мучительным испытанием. Алиса вдруг поняла, что ей нужно в дамскую комнату, но робкая просьба девочки тут же потонула в общем гвалте.

Жители Ференвуда щеголяли в лучших своих нарядах: платьях из паучьего шелка и тополиных шляпках. Цвета сверкали, звуки громыхали, а воздух сотрясали неожиданные свисты и возгласы. Зрители начали занимать места, взволнованные разлитым в воздухе запахом весны.

Сцена каждый год поражала воображение, но в этот раз декораторы превзошли сами себя. Сегодня она походила на застывшую волну, словно бы вырезанную прямиком из океана. Сливово-синие волны спускались к ногам конкурсантов, почти облизывая мыски их ботинок. С другой стороны сцена переходила в зеленую лужайку с рядами столов и стульев, смастеренных из рук и ног упавших деревьев. Спинку каждого стула обвивали виноградные лозы. Столы были уставлены золотыми корзинами со стекляблоками, медовыми трубочками и леденцами-шипучками в шоколаде, а также кувшинами с огненным сидром и засахаренным льдом. Оркестр проверял инструменты; в отдалении одобрительно громыхало небо; в воздухе, подвешенные в сотнях хрустальных сфер, головокружительно благоухали цветы. Даже солнце, преисполнившись значимости момента, вне графика подкрасило облака нежно-розовым, медовым и мандариновым.

От этого зрелища захватывало дух.

И нос.

Кто бы ни трудился над оформлением праздника, он немного переборщил с сахаром в воздухе, и Алиса поняла, что сейчас совсем некуртуазно чихнет. В итоге она подавила этот порыв, замаскировав его под кашель, но попутно задела локтем стоявшую слева девочку. Та наградила ее удивленным взглядом, и Алиса изобразила дрожащую улыбку, стиснув руки и нервно раскачиваясь на носках взад-вперед. Девочка тоже улыбнулась – и, кажется, немедленно об этом пожалела. Алиса уставилась себе под ноги.

Из восьмидесяти шести конкурсантов она выступала четвертой. И не стала бы врать, что не чувствует себя так, будто все содержимое ее желудка перемешали и хорошенько встряхнули.

Внезапно Алиса заметила мать и тройняшек – они пробирались на свои места – и ощутила невольное тепло. Конечно, она надеялась, что семья придет ее поддержать, но всерьез на это не рассчитывала. За последние годы она убедилась: в отношении мамы можно быть уверенной только в том, что в отношении мамы ни в чем нельзя быть уверенной. И все же, несмотря на их странные и частенько неприятные взаимоотношения, Алиса хотела, чтобы семья ею гордилась.

Надеялась, что сегодня семья будет ею гордиться.

Впрочем, едва утихшая обида Алисы на маму тут же всколыхнулась снова – стоило той занять место возле Ньюбэнксов. Оливер пристально следил за Алисой (она холодно вернула ему взгляд), пока мама смеялась, пожимала руки и делилась фруктами с семьей мальчика, который был так жесток к ее дочери. Похоже, у нее даже не промелькнуло мысли о чувствах Алисы.

Девочка не хотела думать об этом перед Сдачей, но неизбежная правда уставилась ей в лицо, и ее больше нельзя было отрицать: мама никогда не была на ее стороне.

Алиса опустила голову и сделала глубокий вдох, борясь с желанием сделать… не важно что. Однажды, пообещала она себе, она вернется домой за руку с отцом – и тогда матери придется ее признать.

В эту секунду триумфально запели трубы, и небо ответило земле особенно богатым разливом красок.

Это был официальный сигнал к началу. Началу ее новой жизни.

На сцену вышел мистер Лоттингейл.

По толпе прокатился шепот. Восемьдесят шесть конкурсантов вдруг охватило такое волнение, что Алиса почти могла расслышать стук их сердец, бьющихся в унисон.

Мистер Лоттингейл был одним из городских Старейшин и собирался выступить с речью. Разумеется, без речи на таком торжественном мероприятии было никак не обойтись, но Алиса при всем желании не могла воспринимать мистера Лоттингейла серьезно. Обликом он напоминал гигантскую фисташку: круглый и бежевый, с будто бы надтреснутой головой и каштаново-зелеными волосами, которые трепал ветер. Алиса знала, что нечестно судить о человеке по внешнему виду – тем более что человеком мистер Лоттингейл был как раз хорошим, – но все равно не могла выкинуть из памяти случайно подсмотренный эпизод, когда он слизнул с нижней губы гусеницу.

– Друзья Ференвуда, – пророкотал Старейшина, и его гусеничный голос тягуче заструился из гусеничных губ. – Поздравляю всех вас с первым днем весны!

Толпа ответила ликующими возгласами, хлопками и поднятыми бокалами с сидром.

– Сегодня мы собрались по очень важному поводу… – продолжил мистер Лоттингейл.

И так далее, и тому подобное.

Следующие десять минут он обстоятельно напоминал ференвудцам, по какому именно поводу они собрались (и, будь моя воля, я бы сократила эту речь минут на девять), но говорил так вдохновенно и искренне, что толпа заерзала в радостном предвкушении, а у Алисы по спине снова забегали мурашки. (Надеюсь, вы не обидитесь, если я пропущу этот шедевр риторики и сразу перейду к делу.)

Итак, сегодня к Сдаче допущены восемьдесят шесть конкурсантов.

Все они сдадут городу свои дары и лишь после этого смогут разделить трапезу с родными, пока Старейшины удалятся на совещание. Как только они примут решение, на тарелке каждого участника появится конверт, содержащий оценку и задание.

Лишь одно из них будет оглашено всему Ференвуду; лишь один подросток удостоится титула Чемпиона.

Самый талантливый.

Не успела Алиса обдумать услышанное, как на сцену поднялась Валентина Милли. Она выступала первой, и Алиса не могла не восхищаться ее мужеством. Валентина стояла посреди площади с удивительным достоинством, глядя на которое никто бы и не подумал, что еще пять минут назад она рыдала в кустах.

Затем она запела.

У нее был голос хрустальной лилии, за которым хотелось следовать на край земли. Валентина пела песню, которую Алиса никогда раньше не слышала, – и слова ее обволакивали слушателей пуховым коконом, заставляли дрожать вековые деревья и погружали птиц в завороженное молчание. Она была так хороша, что в конце Алиса принялась смаргивать слезы, чувствуя, как из глубин ее души поднимается навстречу Валентине какая-то неведомая, странная и пугающая нота.

Когда девочка закончила выступление, Алису переполняла зависть. И все же она, как и остальные соперники, не смогла удержаться от оваций.

Следующим на сцену поднялся Хайдер Занотти – мальчик с самыми синими волосами на свете. Они были исполнены такой электрической, ослепительной голубизны и отличались такой поразительной густотой и мягкостью, что Алиса с трудом подавила желание провести по ним кончиками пальцев.

Хайдер вышел в центр площади, раскланялся и… подпрыгнул. Высоко. Прямо в небо. Не успели зрители ахнуть, как он ухватился за невидимую глазу лестницу и принялся карабкаться к солнцу – пока не поднялся выше самых высоких деревьев и не превратился в крохотную точку на фоне облаков.

Зрители дружно охнули. Приложив ладонь ко лбу, они пытались рассмотреть, куда же подевался Хайдер.

А потом он спрыгнул.

Почти неразличимая снизу точка начала стремительно превращаться в падающего мальчика. Несколько зрителей закричали, но у Хайдера все было просчитано. Когда до земли оставалась всего пара метров, он снова ухватился за что-то в воздухе – и на несколько секунд завис над сценой, прежде чем триумфально приземлиться на одно колено.

Когда он поднялся, встал и весь Ференвуд. Хайдеру так долго свистели, кричали и аплодировали, что мистеру Лоттингейлу пришлось успокаивать толпу.

Наконец мальчик вернулся в ряд, явно довольный выступлением. Алиса знала, что должна за него радоваться, но никак не могла проглотить противный комок в горле. Так и не справившись с собой, она закусила губу и отвела глаза.

Следующей вызвали Олимпию Чу.

Олимпия была крупной девочкой – высокой и пухлой, а из-за туго стянутых на затылке волос казалась гораздо старше своих двенадцати лет. Она прошествовала на сцену без капли волнения или неуверенности в себе, а когда обвела аудиторию тяжелым немигающим взглядом, немногие решились взглянуть на нее в ответ.

Олимпия хлопнула в ладоши.

И все сломалось.

Столы, вазы, кувшины, тарелки и даже штаны одного бедолаги. Ножки стульев подломились, и на землю полетели груды щепы – вместе с растерянными ференвудцами. Однако не успели они разразиться возмущенными возгласами, как Олимпия сунула два пальца в рот и лихо свистнула. В ту же секунду все пришло в порядок: стулья вскочили на крепкие ножки, осколки срослись обратно в вазы, а порванные штаны зашились сами собой, словно ничего и не было.

Алиса опустила взгляд на свои юбки: широкая дыра, разверзшаяся было на подоле, пропала бесследно. Так же исчезло пыльное пятно на коленке. Даже ее коса, растрепавшаяся от утренних волнений, теперь была тугой и гладкой, и из нее не выбивалось ни одного волоска.

Алиса не могла оправиться от изумления.

Олимпия уже собиралась хлопнуть снова, когда зрители закричали «НЕТ!» и заранее попадали на землю. Мистер Лоттингейл поспешил увести ее со сцены.

Это значило, что Алиса следующая.

Святые прянички, да она едва могла двигаться от ужаса.

Перед ней выступили всего трое ребят, а Алиса уже поняла, что совершила чудовищную ошибку. Никто не готовил ее к сегодняшнему дню – ни мать, которая не испытывала к дочери ни малейшего интереса, ни учителя, которых у нее больше не было. Алиса думала, что перед исчезновением отец открыл ей ее талант, поселив в дочери страстную, неутолимую жажду танцевать. Алиса думала, что в этом и заключается ее дар Ференвуду. Дар, который она должна сдать.

Теперь же она видела, что Сдача была торжеством настоящих талантов, а она… Что ж, она вовсе не была талантлива. Она не умела петь, пробуждая душу, не умела карабкаться по воздуху, не умела исправлять неправильное. Она могла предложить только танец – и уже понимала, что этого будет недостаточно.

Алисе захотелось расплакаться, но она не позволила себе такой роскоши.

Мистер Лоттингейл выкрикнул ее имя. Отступать было некуда. Поздно просить прощения у Оливера, поздно кричать, что она сделала неверный выбор и лучше отправится на поиски отца, чем переживет хоть минуту этого позора.

Алису затопило чувство вины.

Девочка стояла посреди сцены, перед живым морем примерно из десяти тысяч лиц – и просто не могла встретиться глазами с матерью.

Поэтому она их закрыла.

Музыка нашла ее сама – как и всегда, – и Алиса послушно отдалась ей. Последовала за ритмом, который уже звучал на ксилофоне ее костей, и принялась двигаться, как делала сотни раз за последние годы.

Алиса танцевала, как дышала: инстинктивно.

Танец был ее врожденным рефлексом и главным способом выживания. Руки и ноги сами знали движения; знали, как им подниматься, выгибаться, покачиваться и нырять. Алиса кружилась и извивалась, следуя за узором слышной только ей мелодии. Постепенно ее движения становились более быстрыми и мощными, грациозными и величественными. Босые ступни ударяли почву и порождали глухой подземный гул, который вибрирующим током проходил сквозь тело девочки. Алиса запрокинула голову к небу, подставив лицо солнцу, и браслеты на вскинутых руках осыпали ее смеющимся звоном. Все быстрее и быстрее, расставив локти, раскрыв ладони, колени мелькают в неистовой пляске…