Джексонвилль – город любви

– Зой, хоть ты не подгружай!

– Нет, Феденька, ты послушай! Никто кроме меня тебе правды не скажет. Я поняла, зачем ты сюда приехал, думаешь покой обрести. Нет, Федь, от себя покоя нигде не найдешь. Как аукнется, так и откликнется! Мы с тобой не ангелы, сам знаешь!

– Ну вот, ну все ты испортила, – капризным пьяным тоном заныл Кольцов, хотя от ее слов сразу немного протрезвел. "Неужели она права? Не права, старая сука, я зла никому не делал!", – я зла никому не делал, – повторил он вслух свою последнюю мысль.

– Неужели? – язвительно бросила ему Зоя и мысленно махнула рукой: "Не мне ему проповеди читать. Он их слушать не будет, а я душу свою все равно не спасу", – ладно, спи, – и все-таки не выдержала, – но, послушай, какого черта ты позволяешь Игнату с Пинчуком водиться. Неужели ты думаешь, Сергей забыл об отце?

– Да что я, м-м-м…

– Знаю я твою песню, ничего не мог, не решал… Знаю, понимаю, но ему-то этого никто не объяснил. Наоборот, масла в огонь подливают! Горбенко как тебе всю жизнь завидовал, так и завидует. Не обольщайся, и Пинчук, и Горбенко тебя врагом номер один считают. Берегись Пинчука и береги от него Игната! Сергей просто так ничего не делает. И заехал он за ним неспроста, втянет мальчишку в какую-нибудь пакость. А Ленка вообще шлюха, тоже нашли провожатую для сына! Ладно ты, Алла чем думает? Я вот ей скажу сегодня…

– Не придет она…

– По-прежнему грызетесь? Не надо, Федя… Пожалей и себя и ее…

– Тоже еще, мать Тереза нашлась, может, удочеришь? – ляпнул, и сам смутился, притих…

После недолгой неприятной паузы Зоя ответила, горько, незлобливо:

– А вот этого не надо было говорить, Федя!

Кольцов хотел сказать: "Прости меня, дурака старого!", но досада на себя за сказанную бестактность моментально переросла в озлобление на Зою. "Сама ты старая дура!", – подумал он и сделал вид, что снова задремал.

Дальше, до самого особняка Фаины, они ехали молча.

***

Солнце грузно опускалось в море. Ленивый прибой нехотя облизывал ненасытные песчаные пляжи. Только редкие вопли чаек на несколько секунд нарушали неподвижную гармонию вечера. Сонный городок неторопливо кутался во мрак. Но даже в постоянно сгущающихся сумерках было видно, как разрослась Джексонвилльская Турция. Еще несколько лет назад здесь, за шлагбаумом у начала Змеиного Языка, стояло всего несколько госдач. Теперь дома, скорее замки, местных власть предержащих и крутых бизнесменов высились повсюду, затирая скромные номенклатурные особняки поздней сталинской архитектуры. Но один из таких серых особняков, массивный, с громадными террасами, надежно увитыми виноградом, все же выделялся. В нем обитала Фаина Аркадьевна Кончиану, самая загадочная жительница Джексонвилля.

Начать с того, что была она, ни много, ни мало, верной подругой, соратницей и вдовой Йонэ Кончиану – первого Генерального секретаря ЦК Истрийской компартии, первого народного Президента демократической Истрии, лучшего друга советского народа и лично товарища Сталина. Кончиану умер в конце пятьдесят третьего года, вслед за своим дорогим другом и великим учителем. До развенчания культа личности тогда было еще далеко, тело Иосифа Виссарионовича лежало в мавзолее, память его чтили свято, и когда вдова Кончиану обратилась к Хрущеву с просьбой о предоставлении ей советского гражданства и выделении госдачи в Джексонвилле, ей, конечно, не отказали.

Никто не стал тогда серьезно копаться в ее прошлом. Было известно, что родом она из Новопавловска и попала в Истрию еще до Революции вместе с батраками-родителями, искавшими лучшей доли за Дунаем. То есть, получалось, что происхождения она пролетарского и обстоятельства, приведшие ее в Истрию незадолго до социалистической революции, были вполне извинительными. Но выходило так только на бумаге. На самом деле никто и никогда не встречал ее родителей или каких-нибудь родственников ни в Новопавловске, ни в Истрии.

Если бы в случае с товарищем Фаиной Кончиану наших доблестных чекистов не подвела бдительность, им бросилось бы в глаза завидное постоянство, с которым Фаина Аркадьевна посещала Джексонвилль каждые десять лет: в конце двадцатых, в конце тридцатых и на излете сороковых, несмотря на все преграды и опасности. В двадцать седьмом с группой истрийских товарищей ей, рискуя свободой и даже жизнью, пришлось нелегально перейти три границы, чтобы попасть в Советскую Россию, а стало быть, и в Джексонвилль. В тридцать седьмом, оглохшем от ночного визга "черных воронков", она, уже официальная жена лидера истрийских коммунистов, который томился в мрачных застенках охранки, не побоялась приехать в город в самый разгар открытого судебного процесса о вредительстве на Джексфармкомбе. А ведь ходила она тогда по краю пропасти! Несмотря на то, что после войны с помощью советских воинов-освободителей Йонэ Кончиану выгнал в эмиграцию короля и стал первым руководителем и безраздельным хозяином народной Истрии, не просто было Фаине попасть в Джексонвилль и в сорок седьмом. Надо сказать, что товарищ Кончиану просто терял голову от прелестей французской любви. И вот Фаина как-то на ночь виртуозно сделала своему великому мужу минет, а на следующее утро, как Уполномоченный демократической Истрии по вопросам народного образования, собрала с его благословения делегацию истрийских педагогов. Вместе с ней она отправилась с визитом дружбы в братский Советский Союз. Одним из пунктов пребывания делегации был Джексонвилль.

Не обратили, или не захотели обратить внимания, ученики железного Феликса и на то, что в маленькой Истрии не было большим секретом: ее коммунистический лидер Йонэ Кончиану, будучи еще портовым грузчиком, интересовавшимся идеями Маркса, Энгельса, Ленина, вытащил свою будущую супругу Фаину из грязного борделя в приморском румынском городишке. То есть, на самом деле, товарищ Фаина Кончиану – видный деятель истрийской компартии и народного государства начинала свою карьеру на нелегком поприще дешевой портовой проституции.

Но и не это было самым удивительным в жизни и судьбе Фаины Аркадьевны Кончиану. Несмотря на всевозможные перемены, смены Генеральных секретарей, развал Союза, политический и экономический кризисы в новом независимом государстве, ей всегда удавалось сохранить за собой свой дом, свою крепость, свою цитадель. По долгу службы Кольцов несколько раз, в разное время, сталкивался с различными проектами решений о передаче, перепрофилировании особняка, выделенного когда-то Кончиану. Но всегда эти инициативы гасились решительнейшим образом, причем с самых заоблачных высот. Года два назад, когда Кольцов уже был вице-премьером, он встретил Фаину Аркадьевну в здании правительства. Она не пожаловалась, нет, просто, как всегда с юмором, сообщила ему, что у нее снова собираются отобрать особняк. Без особого желания помочь, просто из вежливости, Федор Петрович предложил ей свои услуги. "Да что Вы, Феденька, надо ли утруждать себя такими пустяками! Я сама справлюсь!", – засмеялась старуха. Кольцов обиделся и даже разозлился на нее тогда: "Надо же, старая самоуверенная карга, фиг ты что-то решишь без меня!". Но каково же было его удивление, когда спустя две недели он случайно ознакомился с уже подписанным премьером специальным постановлением правительства, разрешающим Фаине приватизировать свой дом. Кольцов даже не визировал проект! Как это ей удалось, он до сих пор не мог понять.

Поражало в Фаине Кончиану и ее умение всегда быть в центре внимания. С середины пятидесятых и по сей день, она неизменно была душой всевозможных высокопоставленных компаний. Областное и городское руководство всегда считало своим долгом свозить на застолье к Фаине Аркадьевне любого дорогого гостя. Кто только не перебывал почти за полстолетия в ее доме. Члены Политбюро, деятели братских партий, маршалы, народные артисты целовали ее холеную руку, и в сиську пьяные рыгали под массивным крыльцом в стиле советского ампира. Любой мало-мальски значительный или известный человек, заброшенный судьбой в Джексонвилль, обязательно оказывался у Фаины Аркадьевны. В обстановке и атмосфере дома, манере хозяйки держать себя была гремучая смесь великосветского барства, цыганского нуворишества, южного колорита, партноменклатурного чванства и еще чего-то неуловимого, загадочного, что всегда обращало на себя внимание, но не имело ни определения, ни названия, ни осязаемых форм.

Она никогда не была стеснена в средствах. Дом ее был поставлен на широкую ногу. Ходили разные слухи о несметных богатствах истрийского королевского дома, которые Фаина будто бы вывезла с собой. Так это было, или нет, судить сложно, но абсолютно точно, что она имела серьезные дела со столичными ювелирами, коллекционерами и антикварами. Особняк был набит ценностями. И возможно только то, что жила она в глубокой провинции, спасало ее от больших неприятностей в неспокойное, криминальное время.

И, наконец, возраст мадам Кончиану был самым большим ее чудом и секретом. Скромные арифметические подсчеты неумолимо свидетельствовали, что Фаине Аркадьевне, как минимум, почти сто. Но что это была за женщина! Конечно, никто не утверждает, что выглядела она на тридцать или даже пятьдесят. Да, это была очень пожилая дама. Но бремя лет удивительно нежно легло на ее старческие сутулые плечи. Она сохранила приятную лучезарную, пусть и фарфоровую улыбку. Белая кожа поражала ничтожно малым для столь таежного возраста количеством пигментных пятен. Прекрасные седые волосы неизменно были уложены в простую, но изящную прическу. Фаина не утратила легкости движений, живости ума, великолепной памяти и красивого грудного голоса. Ей словно было известно чудодейственное средство Макропулоса, благодаря действию которого она могла бы легко и красиво прожить еще не одну сотню лет. Паспорт с датой рождения она охраняла от посторонних глаз как зеницу ока, хотя, наверняка, указанный в нем год истине не соответствовал. День рождения она не отмечала никогда и от всех расспросов по этому поводу отмахивалась коронной фразой: "Я забыла!".

Старуха встретила Зою с Кольцовым на крыльце. Она куталась в теплую шаль, сохраняя при этом величественную осанку и несколько надменный вид. Фаина прекрасно могла говорить по-русски без акцента, но изо всех сил старалась этого не делать. Она нарочно растягивала гласные, смягчала согласные, изредка изысканно путала рода и падежи, придавая своей речи особый колорит. Неискушенные люди говорили: "Чего же вы хотите? Она хоть и родилась здесь, но полжизни прожила за границей. Одно слово, иностранка!". Но знатоки уверенно могли бы сказать, что акцент у Фаины Аркадьевны был не истрийский, а скорее самодельный, талантливо придуманный, но даже отдаленно не напоминающий речь балканских народов. Тех, кто часто и близко с нею общался, старуха нередко удивляла довольно пространными изречениями на странном, очень мелодичном, но слегка гортанном языке. Она утверждала, что это один из диалектов, на котором говорят в горной Истрии, откуда был родом ее муж. Никто из Джексонвилля в горах Истрии не бывал, и проверить правдивость ее слов не мог. Но Кольцова всегда терзали смутные сомнения на этот счет.

– Ах, Фё-ёдорь Пэ-этровычь, как ми-ило, чьто не-е забы-ыли старюху!

Для человека в состоянии алкогольного опьянения средней тяжести, Кольцов весьма галантно, но чересчур слюняво чмокнул руку, протянутую Фаиной для поцелуя. Мадам Кончиану, не нарушая игривой куртуазности момента, с легкой брезгливостью отерла мокрую кисть кружевным платочком.

– Шалюнишька, уже под шафе!

– Не правда, божественная, я опьянен встречей с Вами! – "Ну и пошлятина! Я действительно здорово набрался", – подумал Кольцов.

– Очаровательно льжете, голюбчик! Зоечька, дрюжок, прикажите ему говорить правду!

– Невозможно, – Зое хотелось подшутить, но получилось грубо и мрачновато. Не удивительно, из редкой правды выйдет веселая шутка!

Кольцову молча пришлось проглотить обиду. Зоя имела полное право расквитаться с ним за случай в машине. Федор взял под руки дам и повел их в дом. Фаина Аркадьевна перевидала на своем веку разного, и поэтому тактично не спрашивала Кольцова о супруге. «Не говорит, значит – не хочет. Не хочет – его дело».

В доме вся знакомая компания давно уже была в сборе.

Кормыченко привычно взял бразды правления в свои руки. Он, успешно отбиваясь от захмелевшего отца Владимира, заканчивал науськивание присутствующих на Кольцова. Василий Григорьевич нисколько не потерял оптимизма после их разговора в исполкоме, и надеялся, если не своими руками, то руками своих немногочисленных сторонников склонить непослушного Кольцова на свою сторону.

Первый заместитель Кормыченко выглядел, словно высушенный приморским солнцем бычок. Его узкое сероватое лицо было покрыто глубокими, будто просоленными морщинами. Белесые глаза навыкате неправдоподобно быстро вращались при разговоре, сбивая собеседника с мысли и заставляя подсчитывать количество их оборотов. Впрочем, особо мудрых мыслей из общения с Сухаревым почерпнуть было невозможно: бывший шофер, ставший директором автобазы, думал и говорил он очень коряво, постоянно удерживаясь от употребления ненормативной лексики самого низкого пошиба. Василий Григорьевич забрал его в исполком после того, как они на пару, через подставных лиц, приватизировали автопредприятие, а потом частями распродали по весьма выгодным ценам. Большого толку в работе от Сухарева не было, но он считался своим человеком, умел молчать и не высовываться, что Кормыченко в своих сотрудниках ценил больше всего.

Здесь и Галина Ефимовна Карпова – полулегендарная личность. Двадцать лет назад, когда на всю страну гремело дело Джексонвилльского рыбокомбината, она была там главным бухгалтером. На ней все уже были готовы поставить большой жирный крест, но с изумлением узнали, что после серии финансовых проверок в отношении ее даже не было возбуждено уголовного дела. Пинчука расстреляли, посадили двух его заместителей, главного инженера, даже председателя профкома, исключили из партии секретаря парткома. Галина Ефимовна же, выступив на процессе свидетельницей, осталась в должности главбуха, а через полгода после суда стала заместителем директора комбината. После этого уже никто в городе не сомневался, что она, будучи любовницей Пинчука, сдала его КГБ, и не просто сдала, а активно помогала поставить его к стенке. Ее откровенно побаивались городские власти, и поэтому мало кто удивился, когда уже в разгар перестройки Карпову избрали генеральным директором Джексонвилльского рыбокомбината, как тогда было модно, на собрании трудового коллектива. Она успешно преобразовала комбинат в закрытое акционерное общество и уже никого не стесняясь, делила прибыли с крупнейшим акционером – своим новым любовником, бывшим заместителем председателя республиканского Комитета государственной безопасности Крапленым, который когда-то вел дело Пинчука.

Теперь она безобразно располнела и, туго перетянутая абсолютно беспомощным поясом, выглядела как бочка с джексонвилльской пряной сельдью, обхваченная железным обручем. Постукивая по столу здоровенными золотыми кольцами с драгоценными камнями, которые благодаря их невообразимым размерам, наверное, можно было увидеть с околоземной орбитальной станции, Галина Ефимовна устало попивала водку. Не пила, а именно попивала, как чай или кофе, без тостов, абсолютно буднично и в очень больших количествах.

– Что могут эти молодые ссыкухи-бухгалтерши на всех этих новых фирмах? Три месяца бухгалтерских курсов, ноги, срака да пиздища! Обучены тридцати трем способам минета и двум-трем простым приемам наебывания государства! А гонору, а форсу! И такая фря еще будет что-то бухтеть за оперный театр! – вяло гудела своему собеседнику Карпова, совершенно трезвая, несмотря на выпитое. А он, начальник торгового порта – Миша Кораблев по прозвищу Поплавок, слушал ее с туповатым вниманием пьяного человека и редко, но громко икал.

Несколько лет назад в одной из увеселительных прогулок-попоек по морю на катере он, как всегда, вдрабадан пьяный, вывалился за борт, и каким-то чудом держался на плаву больше двух часов, пока кто-то самый трезвый из всей честной компании не хватился его. Миха барахтался в воде еще полчаса, покуда его лысую макушку, торчащую как поплавок, не заметили в ряби залива под светом прожекторов.

В уголке сидели, как голубки, и тихонько пьяненько ворковали начальник милиции Громышев и прокурор города Довженко:

– Не хнычь, Константинович, – трогательно, с сердцем, как добрая мамка, успокаивал малорослый кривенький прокурор здоровенного пузатого детину – полковника милиции, – закроем мы это дело, похерим…

Оба были довольны и готовы зарыдать от умиления на плече друг у друга. Но после того, как они протрезвеют на утро, вспоминая этот разговор, каждый сделает свои выводы. Прокурор смекнет, сколько зелени скачать с очередного громышевского кума, застуканного на браконьерстве, а мент, матерясь и полоща рот одеколоном, будет ломать голову над тем, как обуздать аппетиты старого хромого черта.

Зоя о чем-то секретничала с Фаиной. Воспользовавшись этим, Карпова решительно отодвинула навалившегося на нее Поплавка и взялась штурмовать Кольцова, который скучал в углу:

– Я знаю, что ты думаешь, Петрович, обо всех нас. Кончилось наше время. Из всех старых директоров только и остались в городе я, да Миха Поплавок. Хотя какой из Поплавка начальник порта! Там Броня Перельман – старый морской волк из Бердичева давно всем заправляет! Да и мне недолго осталось: если Крапленого сломают и заставят продать акции, я не раненная в голову, упираться не буду. У меня ведь трое внучат! Мне еще пожить надо. Денег, чтобы поднять их хватит, ну и слава богу! – она шумно вздохнула и от сугубо личного деловито перешла к общественно полезному поручению, навязанному ей два часа назад Василием Григорьевичем Кормыченко, – ты посмотри, что в городе делается: куда ни кинь – Марченко, Горбенко и примкнувший к ним Пинчук-младший! Сельхозмаш – у них, Нефтехим – Марченко напополам с московскими делягами выкупил, а теперь вот-вот и Джексфармкомб с какой-то швейцарской фирмой к рукам приберут. Я понимаю, ты скажешь – люди работают, ну и хорошо. И правда – хорошо, я же не возражаю, но ведь грязно работают, нечестно. Я не девочка и ты не мальчик – прекрасно знаем, что без Васи Вовка Горбенко не развернулся бы так, а Сельхозмаш, где он теперь мотоциклы свои собирать будет, Кормыченко ему вообще на блюдечке с голубой каемочкой преподнес. Спору нет, Вася – разъебай и время свое отжил, а Володька сейчас и денежный, и перспективный – пользы от него городу, сколько бы он под себя не греб, все равно будет больше. Но Вовка ведь сука натуральная, нельзя же так срать на человека, который тебе немало и доброго сделал! Не верю я, что, если бы Горбенко с Васей по-хорошему, по-мужски поговорил в самом начале всей этой чертовой кампании, тот бы так за власть цеплялся. И ты, и я Григорьевича как облупленного знаем – он, может, и рад бы уйти, да по-другому не представляет, как себя, свой гарем и еще в придачу Марию с Мишенькой убогим, богом обиженным, кормить и содержать! Я пока с Вовкой общалась, ему откровенно говорила – найди ты Васе дело хорошее, прибыльное, деликатно, без хамства предложи – и он спокойно уйдет, еще и благодарить тебя будет. Вот и все – кресло мэрское свободно. Так ведь нет – крутые мы больно! Ну а теперь – нашла коса на камень, принцип на принцип, поворотов и стопов нет! Я уже не и не заикаюсь, что Марченко мне на мозоль крепко наступил, а Вовка ему в этом помог! Но мне ничего не нужно – справлюсь, переживу, а за Васю, веришь, Петрович, обидно. Может я уже умом тронулась, старая курица, но должна же быть правда на Земле! А еще скажу тебе по-бабьи: уж больно Машеньку жалко! Она ведь святая женщина! Если Ваське кранты, она же с сыном-инвалидом по миру пойдет! Ты же знаешь, что Вася, сколько не тянул в карман, все по ветру пустил. А если дело до криминала дойдет, сам понимаешь, и те крохи, что остались, отнимут. Я знаю – и тебе сейчас непросто, но послушай меня, все еще вернется – быть тебе снова наверху. А поможешь Васе – обязательно доброе дело зачтется. К тому же, если я правильно понимаю, ты и сам с Марченко не прочь поквитаться, а Горбенко не жалей – он тебя не пожалеет!

Захмелевшая компания спонтанно потянулась к высокому искусству, и народ нестройно стал просить хозяйку спеть. Фаина любила петь, и долго упрашивать ее не пришлось. Он села за отлично настроенный рояль и негромко, но уверенно и артистично запела грудным, слегка надтреснутым голосом свой коронный романс:

Я снова слово «смерть» пишу карандашом,

А грифель, как земля крошится под нажимом.

Я больше не способна думать о былом,

И мне не хочется любить и быть любимой…

Кольцову романс не нравился. Он казался ему излишне манерным и нарочито театральным. Федор Петрович встал и потихоньку вышел на террасу.

Южная ночь завладела городом внезапно и безраздельно. Растворились в темноте серые силуэты домов, а вместо них, то там, то здесь недружно замигали разноцветные глазницы их окон. В сыром осеннем воздухе электрический свет каждого окна рассеивался, дрожал и превращался в странный мерцающий огонек, живущий отдельной жизнью, загадочной и непостижимой. В наступившей тишине единственным, всепоглощающим звуком стал шум морского прибоя, однообразный и неповторимый одновременно. Он мерно пульсировал, заполняя собой все пространство, приобретая почти вселенское звучание. От выпитого у Кольцова уже и так звенело в голове, а гул прибоя довершил иллюзию того, что все вокруг, и он, и море, и весь мир превратились в часть этого постоянного, всепобеждающего звука. Земля под ногами, медленно, повторяя ритм моря, поплыла, далекие огоньки на том берегу залива слились в неровную линию и, сначала нехотя, а потом все быстрее и быстрее, закружились в хороводе.

– Ви здесь? – незаметно подошла к нему Фаина, – я зна-аю, Ви не любите этого романьса. Просьтите старюхе, о чемь же мне петь, как не о смерьти?

– Ну что Вы, Фаина Аркадьевна! Вы замечательно поете. И совсем Вам не стоит ни думать, ни петь о смерти. А романс… – кажется, Кольцов придумал, что сказать, – я просто вспомнил… и, кстати, хотел Вас спросить. Вы когда-то читали мне стихи. Давно… – и Кольцов воспроизвел четверостишие, вспомнившееся ему сегодня на кладбище.

– Странно, что Вы его помните, – Кольцов еще не понял, но эту фразу Фаина произнесла абсолютно безо всякого акцента.

– Я и не вспомнил бы, если бы… Вы слышали, у меня здесь папа похоронен на старом кладбище… Просто сегодня я испытал ощущение, очень похожее на описанное в стихотворении… Знаете, там есть пятачок… рядом братская могила с войны. Деревьев вокруг вообще нет. А сегодня около полудня солнце пекло, как летом. Я знаю, гранитное надгробие от прямых солнечных лучей может нагреться быстро. Я и был уверен, что оно нагрелось… Такое солнце. И вдруг, знаете, Фаина Аркадьевна, ледяной холод… Хотя, может быть, показалось… Впрочем, нет, я даже проверил… Странно, что я все это Вам рассказываю.

– Нет в этом ничего странного, – на этот раз Кольцов отчетливо услышал, что жеманный акцент внезапно исчез из речи старухи, – а этот случай… Знаете, Феденька, напрасно считают, что каждый человек неповторим в своих ощущениях. Все, что чувствуем в своей жизни мы с Вами, когда-то ощущали другие люди или… ощущают… Попробуйте сказать, что это неправда! Ведь то, что Вы вспомнили – перевод одной древней книги.

– Истрийской?

– Может быть… – загадочно отозвалась старуха, – мир тогда был другим. И этот ли был Мир?

“То ли старуха выпила лишку, то ли у нее уже начинается маразм. Пора бы уже! И вообще, напрасно я затеял этот глупый разговор”, – подумал Кольцов.

А Фаина, словно испугавшись, что сболтнула лишнего, решила отвлечь Кольцова неожиданным откровением:

– Вот я, живу так долго, что, кажется, не одну жизнь прожила. Иногда вспомнишь былое, и словно в другом мире дело было. Я никому не рассказывала, но, видно, время пришло. Бояться мне уже некого, да и срок, отведенный мне, истекает. Вот, например, говорят, что я еще до революции отсюда с родителями уехала. И Вы, наверное, это слышали. А ведь все не так. Я до конца Гражданской была здесь. Вот знаете ли Вы, Феденька, что такое был… Тридцать Пятый год Блаженного… – старуха быстро поправилась, но, похоже, не на шутку испугалась своей странной оговорки, – восемнадцатый год? Грязь, неразбериха, мне до сих пор эти кошмары снятся! Но страшнее всего – голод! Я никогда не думала, ведь в Малом Мире все было не так… – Фаина снова резко оборвала себя, – тогда только в селе и можно было спастись. Там мы и встретились с атаманом Бутко.

"Вот тебе и номер!", – Кольцов такого не ожидал. Атаман Бутко был ярким персонажем местной истории. "Зверь, лютый враг советской власти", – его по-другому и не называли в старых пособиях по истории родного края. "И Фаина, вдова Кончиану, была с ним связана! Сейчас она, понятно, ничего не боится. Бутко, конечно, и сегодня в герои никто не зачисляет, но в советские времена… Неимоверно! Уж кого-кого, а ее, как супругу Генсека братской компартии, чекисты должны были наизнанку вывернуть! А тут такой прокол!".