Джексонвилль – город любви

– А, Игнат! Ты же Игнат? Привет! Ну, что, как тебе Сережкины "просторы"? Совсем как в "Яме"! – и взглянув на брата, которого это сравнение, похоже, сильно раздражало, быстро, с наигранным испугом, добавила, – лучше, лучше, лучше! Правда, Игнат?

Игнату неудобно было признаться, что он, столичный житель, никогда не бывал в этом супермодном ночном клубе. Но он почувствовал, что это больная тема для семейства Пинчуков и, опасаясь дальнейших расспросов, честно признался:

– Я там не был никогда…

– Вау!

В глазах Лены он опустился ниже плинтуса. Она и так считала этот вечер безнадежно испорченным. Игнат не понравился ей. "Ничего особенного. Хоть ростом и вышел, мордой вроде ничего, а так, малолетка малолеткой. На лбу написано, что еще не трахался ни разу! С какой стати братишка повесил на меня этого ботаника! Слава богу, что хоть ехать за ним не пришлось! Тоже мне еще, столичная штучка, а в "Яме" никогда не был! Да живи я в столице, я оттуда вообще бы не вылезала!".

– Ладно, расслабляйтесь! – прокричал Пинчук, стараясь перекрыть голосом децибелы музыкального сопровождения, – смотри, малая, не загоняй моего дружбана до смерти! А ты, Игнат, когда Ленка тебя достанет совсем, по этой винтовой лестнице на второй этаж – ко мне, я тебе ресторан и казино покажу, и с инструкцией разберемся. Слышь, Лен, вот Игнат говорит, что в английском неплохо шарит!

– Чё, правда? Все – я с тобой дружу! Ты мне переводы делать будешь! Ха-ха-ха! Шютка! – и ухмыльнулась нехорошо, скользко, как брат, – пошли, потанцуем! Ты танцевать умеешь?

– Да так… Не очень…

– Бред, сейчас все умеют!

Игнат изо всех сил старался танцевать, оборачиваясь по сторонам и неловко повторяя движения, которые успевал подглядеть вокруг. Ленка лениво подергивалась рядом, время от времени помахивая рукой новым своим друзьям и знакомым. К счастью Игната, ей скоро это надоело. Она познакомила его со своей подружкой Светой и зависла в какой-то веселой компании в темном уголке зала. Светка же, получив пару-тройку неопределенных ответов на животрепещущие для нее вопросы о модных ночных клубах столицы, тоже потеряла всякий интерес к странному столичному парню, который никогда не был в "Яме". Наконец освободившись, Игнат быстро поднялся на второй этаж и лоб в лоб столкнулся со здоровенным детиной – охранником.

– Эй, приятель, ты это куда? – загородил собой дверь в офис качок.

– Я… к Сергею… – растерялся Игнат, вспомнив, что он даже не знает отчества Пинчука.

– К кому-кому?

– Ко мне, Жора, ко мне, – как черт из табакерки вынырнул вдруг Пинчук, будто специально стоял за дверью и ждал этого момента, – это Игнат – мой друг, запомни и всегда пропускай! Пойдем, братан, а то, смотрю, девки тебя задолбали! – Сергей по-простецки приобнял вытянувшегося в струнку от напряжения Игната, и повел по коридору.

Пинчук обожал показывать свое новое детище. Он чувствовал себя Гаруном аль Рашидом, похваляющимся сказочной роскошью великолепного багдадского дворца. Сергей по-детски хвастался, иногда откровенно завираясь, перечисляя использованные при строительстве материалы и потраченные денежные средства. Он, горько обиженный судьбой в юности, бывший сладкий мальчик-проститутка, теперь всласть упивался своим богатством и могуществом. Каждый кирпичик "Морских просторов" был для него осиновым колом в сердце позорного прошлого, о котором он навсегда мечтал забыть.

Кольцов-младший заворожено следил за Пинчуком, его уверенной поступью, продуманными лаконичными жестами, живой, но в то же время сдержанной мимикой. Игната не интересовали напыщенные интерьеры залов казино и ресторана, жирные рожи противных посетителей. Совсем не важно было ему и то, о чем говорил Сергей. Важно было, как он это говорил. Пинчук просто факелом горел, бурлил новыми идеями. Казалось, что пламенная любовь, даже страсть, к своему детищу перехлестывали у него через край. Из Сережиной речи враз исчезли рубленные, грубые фразы, он самозабвенно, пространно и витиевато пел хвалебную оду "Морским просторам". Игнат не мог не заметить этого, но он не знал одного – на самом деле торжественная песнь Пинчука посвящалась не ночному клубу, не ресторану и не казино. Единственным ее героем был сам Пинчук, как небожитель из хаоса сотворивший свою империю из ничего, больше чем из ничего!

– Пойдем, Игнат, поужинаем!

– Спасибо, не нужно, – робко ответил Игнат, умоляя Бога только о том, чтобы Пинчук настоял на своем.

– Без разговоров! Я тебя так не отпущу. А заодно инструкцию полистаешь. Совместим, так сказать, приятное с полезным! По рукам?

– По рукам…

– Заметано! Слышь, Игнат, – продолжал Пинчук по пути в малый банкетный зал, где все уже давно было накрыто, – я все тебя Игнатом называю, это как-то официально, а короче, по-дружески? Или как тебя родители зовут?

– Нат…У меня и в школе кличка такая была…

– Нат? Постой, да это же по-английски "орех" значит? Ха-ха-ха! – Пинчук похлопал Игната по спине, – Крепкий Орешек! Круто!

За ужином Сергей продолжал хвалиться дорогой посудой, вышколенной обслугой, изысканной кухней. Игнат почти ничего не ел. Он попросил новый мобильный Пинчука и инструкцию к нему. Там не в чем было разбираться, и нечего переводить. Он, сдерживая восторг от близости восхищенного его сообразительностью Сергея, нависшего над ним, объяснил тому, как пользоваться несколькими функциями в телефоне. Но Нату страшно хотелось найти повод, чтобы встретиться с Пинчуком хотя бы еще раз. Запинаясь от смущения, он, наконец, выдавил из себя:

– Сергей, тут есть несколько слов… я не уверен… надо посмотреть в словаре… покопаться… Я бы мог…

– Молоток, Нат! Ты мне нравишься! Деловой парень! Заметано! До послезавтра, до обеда успеешь?

– Конечно!

– Отлично, в среду в час за тобой Валера, мой водитель, заедет. Мы на "Бригантине" перекусим, и ты мне все объяснишь. Не был на "Бригантине"? Ну, брат… многое потерял! Ничего, проведу экскурсию! – Сергей широко открыто улыбнулся, и только в уголках губ да мелких морщинках вокруг глаз на мгновение застряло что-то загадочное, недоброе, липкое. Впрочем, Игнат не захотел этого заметить. Не успел. Что там говорить, уже не мог!

***

Дома было темно. "Мама спит. Хорошо, что ключ не забыл взять!", – но пройти тихо по незнакомой ещё квартире Игнату не удалось. Впотьмах он наткнулся на какой-то ящик, что-то упало, грюкнуло, стукнуло, и не успел он добраться до дверей своей комнаты, как в зале зажегся свет, и в коридоре появилась Алла Леонидовна:

– Который час?

Игнат замешкался с ответом. Последний раз он мельком взглянул на часы, когда они с Пинчуком садились в машину возле "Морских просторов". Но он уже не помнил, сколько времени было тогда и, конечно, понятия не имел, сколько еще они катались по ночному Джексонвиллю. Все смешалось в голове Игната: пересечения улиц, мигание оранжевых глазниц отключенных светофоров, фантастическое мерцание огней химкомбината, молочный свет фонарей на набережной, сумасшедшие гонки по пустому темному трамвайному кольцу возле спуска Революции, отчаянный свист ветра и могучий шум моря на маяке, куда их за десять баксов пустил пьяный сторож, и смех Сергея, раскатистый, немного едкий, но жутко веселый и озорной.

– Ночь на дворе! На тебя это не похоже! Ты что, все это время был в клубе? – довольно мирно встретила его мать, – что это с тобой? Первый день… в чужом городе… и загулял!

– Да ладно, мам, все нормально!

– Ты что пил?

– Ну, пил немножко, мне же не три годика!

– И все время был с этой Леной? – похоже, Аллу Леонидовну это злило.

– Ну, вообще-то, да, – соврал Игнат. В их ночной прогулке с Пинчуком не было ничего предосудительного, но чувства, зародившиеся в нем, уже заставляли стесняться того, что эта встреча вообще состоялась, – что в этом плохого, ну погуляли немножко…

Мать не могла знать, что ее сын оправдывался совсем не за то, о чем, она думала. А он, не желая признаваться в том, что так волновало и тревожило его, уже нуждался в отпущении грехов, которые даже в мыслях едва только совершил.

– Да ничего в этом плохого нет, но я же волновалась!

– А вы давно вернулись? – Игнат решил перевести разговор на другую тему.

– Я никуда не ездила, а отца час назад пьяного принесли, – холодно, с деланной бесстрастностью процедила Кольцова, принимая позу оскорбленной невинности.

– Вот видишь, сами гуляете, а мне нельзя!

Аллу Леонидовну задели за живое слова сына:

– Он гуляет, а не я!

Вдруг, неожиданно для самого себя, наверное, слишком много сегодня думал о любви, Игнат задал матери вопрос:

– Мам, а ты его еще любишь?

Вроде бы сегодня никто не объявлял ночи откровенных вопросов и ответов, но как-то само собой пришло время озвучить то, что давно камнем лежало на душе, и Алла Леонидовна просто, коротко и недвусмысленно сказала:

– Нет!

– Понятно… Доброй ночи!

– Ты не голоден?

– Нет, спасибо!

– Тогда, добрых снов, сынок!

Алла Леонидовна долго не могла уснуть. Ее не терзала больше нестерпимая обида на Федора. Неожиданно для себя, сказав сыну, что больше не любит мужа, она ненадолго почувствовала, что их отношения с Федором Петровичем не тревожат ее. Опустив лицо в охапку подаренных Сергеем роз, Алла снова и снова вспоминала, как Пинчук целовал ее руку. Хилые осенние цветы, несмотря на свой роскошный вид, уже безнадежно опустили головки, но неуловимый запах их быстрого увядания пробуждал давно забытые эмоции.

Не спалось и Игнату. Он вышел на балкон, набросив курточку, и, несмотря на промозглую, холодную осеннюю ночь, курил и долго смотрел в сторону города. Его романтическому настроению больше соответствовало бы вдохновенное созерцание звездного ночного неба. Но свод небесный был наглухо задернут тяжелыми непроницаемыми тучами. Игнат вынужден был ограничиться упрямым наблюдением за жалкими осколками городских огней, мерцавшими в этот поздний час, ожидая, что наступит момент, когда все окна во всех домах погаснут. Он тоже думал о Сергее, едва справляясь с ворохом новых, незнакомых чувств.

В эту ночь Игнат так и не дождался, пока погаснет последнее окно. С тусклым рассветом на смену горевшим всю ночь окнам-совам пришли новые – жаворонки, за ними люди просыпались, собирались, спешили на работу.

      Игнат жадно, отрывисто дышал широко открытым ртом. Каждый новый вздох давался с трудом, колкие глотки воздуха раздирали глотку так, что слезы выступили на глазах. Было больно, но весело. То же творилось и на душе. От мыслей о Сергее все сильнее щемило в груди, но эта боль с каждым ударом сердца становилась все желанней и упоительней.

***

Когда дверь подъезда институтского дома со скрипом закрылась за Игнатом, Пинчук резко нажал на газ, и рванул в сторону Лиманов. Что-то неладное творилось с ним. Высокая, нескладная, еще мальчишеская фигура Ната стояла у Сергея перед глазами. Сначала жалкие взгляды юного педераста, брошенные исподтишка, вызывали лишь обычное брезгливое презрение, смешанное с непреодолимым желанием отомстить старшему Кольцову. В голове даже быстро созрел новый план мести. За ужином в «Морских просторах» он мысленно смаковал, как с удовольствием поиграет с несмышленышем.

Но уже на маяке нелепое, неподдельное смущение парня, его робкие попытки обратить на себя внимание, и мягкая, дрожащая улыбка на припухших губах стали теснить лихорадочный азарт загонщика в чувствах и мыслях Пинчука. Предательски подкралась жалость, почти нежность, к странному беспомощному существу, в карих глазах которого все читалось яснее, чем в букваре. Сергей испугался самого себя. Он хотел мальчишку, но не знал, чего больше в этом нарастающем желании: мстительной злости, сытой прихоти, соблазна ощутить безраздельную власть над юным влюбленным существом или того, о чем он со своим прошлым, не мог признаться даже самому себе.

Пинчук резко затормозил перед двухэтажным кирпичным домом с неоновой вывеской «Мотель». Это был один из его борделей под прикрытием придорожной гостиницы. Заспанная мамка-администратор, ярко накрашенная баба неопределенного возраста в парике цвета вороньего крыла, испуганно засеменила за ним по лестнице на второй этаж.

– Сергей Михайлович, что же Вы не дали знать, мы бы всё, как всегда, в лучшем виде, Вы же знаете… – лепетала бандерша.

– А что, Эмма, у тебя в борделе, как всегда, пожар во время наводнения?

– Да что Вы, Сергей Михайлович, все окей, все на мази, – противно захихикала тертая сводня.

– Ты чего ржёшь, старая кобыла? Я тебе сейчас без мази так засажу, концы отдашь и на пенсию не выйдешь! – Сергей искал выхода клубку страстей, кипевших у него внутри, – тащи сюда Ксюху, а то тебя выебу! – он распахнул двери номера-люкс, который почти был всегда свободен и ждал его прихотей в любой час дня и ночи.

Эмма состроила жалостливую мину:

– Сергей Михайлович, миленький, она на спецзаказе, её Жека час назад в сауну повез. Давайте Вам новенькую, Марину, её Женя сегодня оформил, молоденькая, свеженькая, все умеет, как Вам нравится, их сегодня на вокзале менты прессанули, так она вся в слезах к нам: «Женя, Эмма, не погубите, возьмите, а то хоть на улице подыхай!», – Эмма хорошо знала вкусы патрона – он не брезговал малолетками с тугими попками.

– Да ты что, сука, опизденела, – Пинчук молниеносно наградил старую шлюху звонкой оплеухой, – ты под меня, падла, еще блядей вонючих из привокзального сортира не подкладывала! Совсем страх потеряла!

Эмма зашмыгала носом. Растирая рукой по испитому лицу кровавую юшку вместе с обильным макияжем и, градом покатившимися слезами, заныла:

– Ну, что Вы, Сергей Михайлович, я же самое лучшее, я же со всем уважением…

Пинчук, не слушая ее оправданий, быстро набрал номер по мобильному, и, держа его у уха левой рукой, резким хуком правой вырубил плаксивую бабу.

– Жека, где Ксюха? Ты что, урод, не знаешь, зачем она у тебя работает? Вы где, на «Бригантине»? Бери её и гони сюда, я на повороте на Лиманы встречу.

Женя, по-видимому, попытался что-то возразить, но Сергей негромко, зло прошипел:

– Мне по барабану, это твои проблемы. Не будет вас на повороте через десять минут, ты меня знаешь, тебя раком поставлю.

Пинчук открыл бар, налил треть стакана вискаря, залпом выпил, пнул ногой лежащую на полу стонущую Эмму, переступил через неё, хлопнул дверью и спустился в фойе. Там у входной двери в струнку вытянулся охранник. Сергей быстро прошел мимо него, вскочил в машину и погнал по спящей одноэтажной улице поселка.

На пустынном повороте у камышей стояла серая «Ауди». За рулем сидел бледный Жека, на заднем сидении перепуганная всклокоченная Ксюха, шестнадцатилетняя проститутка со стажем. Она хорошо знала, как ублажить Сергея, была готова ко всему, но даже она на секунду растерялась, когда он, подъехав, выскочил из своего «Мерседеса», распахнул заднюю дверь их машины и, стоя, сунул ей в лицо торчащий колом член: «Соси!». Ксюша принялась быстро работать ртом, Женя на переднем сидении боялся дышать, но Пинчук нервничал: «Давай, блядь, раком на капот, живо!». Девка торопливо раскатала ртом по стволу заранее заготовленный презерватив, выскочила из машины и голым животом плюхнулась на холодный капот. «Вот тебе, сука!», – Пинчук резко вогнал Ксюхе в зад и начал бешено долбить. Она неподдельно стонала, Жека, по-прежнему, не шевелился от страха, а Сергей Михайлович Пинчук, наяривая в жопу малолетнюю шлюху под завывания осеннего ветра, все думал и думал о Нате.

***

Эта ночь в Южногорске, за сто двадцать пять километров от моря и от Джексонвилля, была холодной и ненастной. Антонина Федоровна Кольцова с вечера почувствовала себя плохо. В ее тесной квартирке на четвертом этаже хрущевского дома на центральной улице города было сыро и неуютно. Антонина Федоровна, Заслуженный деятель искусств республики, артистка областной филармонии на пенсии так и не привыкла жить одна. Вокруг нее всегда бурлила жизнь, менялись лица, приходили и уходили мужчины, подруги. Она никогда не задумывалась над тем, с кем она останется завтра. А когда задумалась впервые, оказалось слишком поздно. “На хрена теперь мне, уставшей от жизни, нездоровой пожилой женщине, старый пень семидесяти лет со своим простатитом, вечными жалобами на неудачную жизнь, засранными трусами и дырявыми носками? Подружки не лучше. Взять хотя бы Римму, ведь блядище первостатейная была! Она в филармонии разве что с кларнетом половой жизнью не жила, а теперь в церковь ходит чаще, чем пердит, прости меня Господи! Грехи замаливает! Да если бы Бог обо всех ее похождениях правду узнал, он бы с облака свалился! А нынче, о чем с ней говорить? Как свечку поставить да что есть в постный день! Увольте! А жаль, заводная баба была!».

– Никогда не забуду, как мы с Римкой Москалёвой Леньке Щипачеву на монтаже по "Малой Земле" и "Возрождению" Брежнева в стакан вместо воды беленькой налили! – обратилась Антонина Федоровна к своей, старой как мир, кошке Филумене. Животному было все равно, что говорила хозяйка, но приученная внимать словам старухи, кошка, не мигая, смотрела на нее своими желтыми глазами.

– А он, веришь, по привычке как хлебнет сразу полстакана! А в зале весь областной партхозактив – не плюнуть, не выпить! Он глаза выпучил, как рак, и молчит! Мы с Римкой в кулисах обссыкаемся. Жданько, директор филармонии, шепотом орет, что он нам пёзды на жопы натянет. Наконец Ленька водку глотнул, крякнул, а через пять минут стал шамкать и чавкать, точно, как Генсек! С залом истерика, секретарь по идеологии Вредун в директорской ложе лежит в припадке, мы с Москалёвой доперли, что переборщили, сидим дрожим, взаправду со своими затертыми пёздами прощаемся. Были дела… Земля пухом Ленечке, хороший мужик был, хоть и сволочь редкая, такая же гадина как ты, Филка!

Старая кошка была не согласна, но считала, что лучше промолчать.

– Мы с Римкой не один клок волос друг другу повыдирали из-за Леньки! – продолжала Антонина Федоровна, теперь представляя, что дает интервью корреспонденту «желтой» прессы, – а он жук, в Ивантеево с шефскими концертами едет со мной – понятное дело, ебет меня, в Красногорье – с Римкой, ее там вовсю натягивает! Вернется – бегом к жене, Люсенька, усеньки-пусеньки! А Люська, наша костюмерша, все знала, но молчала и мстила нам с Москалёвой втихую. Мне-то ладно, то булавку в концертное платье спрячет, то бретельку подрежет. А Римку она взаправду люто возненавидела. Это ж надо, додумалась – парик сапожным клеем смазала! В областной больнице Москалёвой ее рыжий скальп потом три часа сдирали! И кто знал, что Люся действительно Щипача так любит, а не выпендривается! На следующий же день после его похорон взяла наша Люсьена, да и отравилась газом. Вот дуреха! Вроде тебя, Филка!

Филумена стоически терпела несправедливые оскорбления.

– А может, и правильно, подохнуть сразу, чем коптить небо как Лиза! Эх, Лизавета, подруженька! К ней и ходить теперь страшно! Как подумаешь, что сама такой, как травушка-муравушка стать можешь, мороз по коже!

Антонина Федоровна встала с дивана, закуталась в старый плед и зашлепала на кухню поставить чайник. Под ногами сразу оказалась Филумена. Терлась, мурчала.

– Что, и у тебя кости ломит, старая шерстяная подстилка? Чего мяучишь, засранка? Ты молоко пила, вот и нечего… и как тебя ещё моль не съела? Ладно, пошли чай пить…

Кольцова поставила чайник, села на табуретку, взяла кошку на колени, положила руки на стол, снова задумалась. "Легко жила, матушка! Теперь на старости лет несладко".

А легко ли она жила? Тоня Журавлева, девчушка из провинциального заволжского городка, бредившая перед войной Орловой, Серовой да Смирновой. В войну, мобилизованная на лесосплав, она видала такое, после чего, казалось, напрочь исчезают все иллюзии. Но нет, после Победы она три года в Москве, стирая в кровь руки на Трехгорке, ухитрялась бегать во все театры на премьеры и каждый год упрямо пробовала поступить в театральный. И поступила, как в сказке! Но сказка кончилась, когда ее, уже беременную от красавца-однокурсника распределили в Южногорский драматический театр. Он уже вовсю играл в кино героев-комсомольцев, и в перерывах между съемками, накануне ее отъезда в Южногорск, у них состоялось короткое объяснение. Оказалось, что их встреча была ошибкой, любовь прошла, завяли помидоры. Она проревела все два с половиной дня пути в тряском поезде на юг, и такая вот, с опухшей рожей, краснющими глазами, с уже округлившимся пузиком, предстала перед главрежем своего театра. Старый, потасканный донжуан, с неизменным галстуком-бабочкой, косивший одновременно под Станиславского, Немировича-Данченко и Сару Бернар в пресловутой роли Гамлета, взглянул на нее из-под очков и, грассируя, сказал: "Отлично, голубушка! На роль Джульетты Вы решительно не подходите. Зато образ монтажницы-высотницы Тоси Убийвовк просто создан для Вас! А на резонный вопрос зрителей относительно Вашего, так сказать, деликатного положения, есть вполне убедительный ответ в духе социалистического, извините, реализма: "Ветром надуло!". Она безудержно разревелась прямо у него в кабинете. В тот же день она познакомилась с Петей, сыном своей квартирной хозяйки. Тихий, спокойный, немного застенчивый молодой мастер через неделю сделал ей предложение. Конечно, мамаша его была против. Но он, даром что тихоня, держался как кремень: "Я ее люблю, ребенок будет моим, я так решил!". Еще до свадьбы они переехали в общежитие, и после этого он никогда не общался со своей матерью. Когда свекровь умерла, они с Петей уже были в предразводном состоянии. Другой бы подумал, а ведь мама была права, и пришел бы каяться да плакаться на могилку. Но он даже не появился на похоронах.

– Петя, Петя… Он действительно меня любил, – Антонина Федоровна привычно продолжала разговор уже сама с собой, – а Федьку просто обожал! Я молодая, дура была, из чувства вины, даже ребеночка родить ему хотела. А он обижался, кипятился: "Вдруг, если ты родишь еще одного, мое отношение к Федьке может измениться. Я этого не хочу! Он мой сын и никогда не должен ничего узнать!". Как он заботился о Феденьке, а ведь и ночные смены, вечерний институт, подработки! Хороший он был муж!

Кольцова поставленным голосом вещала вслух, сидя в крохотной кухоньке, в который раз представляя, что дает большое интервью восхищенным журналистам о своей непростой актерской и женской судьбе:

– За те шесть лет, что я служила в театре, он не пропустил ни одной премьеры. Я безнадежно застряла на вторых ролях комсомолок-активисток, девушек-колхозниц, работниц каких-то, и на поклон выходила, плотно прижатая к кулисе. Петя же, наглаженный, в своем единственном залоснившемся костюмчике, накрахмаленной донельзя рубашке, при галстуке, выбегал на сцену с охапкой цветов. К зависти и негодованию нашей престарелой примы Сазоновой он вручал все это великолепие мне. Как же мне было приятно! Но что поделать, я его никогда не любила. Он славный был, хороший. Но, черт его дери, до чего же правильный! Какая же с ним была тоска! Я проклинала вечера, когда мы оказывались вместе дома, он молчит, я маюсь. Однажды спросила его: "Ну за что ты меня полюбил? Я актриса, сегодня такая, завтра такая! Я плачу, смеюсь без причины! Я, в конце концов, изменить тебе могу! Тебе же простая баба нужна: ты пришел – борщ на стол, кровать застелена, подушечка на подушечке, семь слоников на комоде, "Здравствуй, отец… до свиданья, отец!". "Мне ты нужна", – и снова молчит как немой. Я, наверное, с досады ему в первый раз и изменила… Потом еще раз… Потом я встретила Георгия, ох, грехи мои тяжкие… Ну, а когда в филармонию перешла, пошло – поехало! Какая там жизнь – гастроли, шефские концерты, гостиницы, застолья, мужики. Он все знал и молчал. Я возненавидела его за это! Разве это мужик? Ревновал бы, устраивал бы сцены, набил бы морду кому-то из моих любовников, меня бы бил, в конце концов! Нет. Молчит, все в доме делает, ходит на мои концерты, дарит цветы, дрожит над Федькой. Я из-за Федьки его и терпела так долго… В конце концов я же права оказалась – нашел себе Петя серую мышку в Джексонвилле и жил бы счастливо в мещанском уюте, если бы не тот жуткий несчастный случай!