Джексонвилль – город любви

– Я была молода, слаба, неопытна. А он…Что ему стоило такую как я силой взять! А он ухаживал, подарки дарил, из награбленного, конечно! Хотя у меня, все равно, выбора не было. Я стала жить с ним. То, что о Бутко при советской власти писали – треп. Он не был идейным врагом большевиков. Гриша на дух всяких идей не переносил – ему пить, жрать, баб тискать, ну там, проскакать за день по губернии из конца в конец, через все линии фронта туда и назад – вот это да! Сам на коне, а я на тачанке за ним с парой охранников. Были у него два турка, уж и не знаю, как к нему прибились. Не бельмеса по-русски, свирепые, похотливые. Города Григорий Харитонович обминал, а по селам проехать любил – нравилось ему там шороху навести. Так он с регулярными частями никогда и не встречался, мотался по степи и грабил в свое удовольствие. Когда комиссары вытолкали Врангеля в Черное море, они взялись за атамана. Быстро приперли его к румынской границе. И мы вдвоем на утлой лодчонке по устью Дуная, от островка к островку, перебрались в Румынию, правда, надо сказать, не нищими. А там, что он знал, приказчик проворовавшийся. Для него даже не Бухарест, Галац столицей мира казался. В общем, спустил он за две недели все, что было, по притонам да борделям, а потом, кобель, принялся мною приторговывать. Из-за меня его и зарезал какой-то болгарин. А что мне оставалось делать? Дорожка-то уже была протоптана! Так что слухи про румынский бордель – чистой воды правда!

– Поразительно, Фаина Аркадьевна, но как Вам удалось…

– Скрыть? А я не скрывала. Уж я-то неплохо представляла, где окажется боевая подруга лидера истрийских коммунистов, если чекисты раскопают мое прошлое времен Гражданской. Но в Истрии мне больше делать было нечего. Я приехала в Москву и рассказала все Хрущеву. И еще кое-какие секреты, которые его куда больше интересовали, чем подробности моей личной жизни.

– Дорогого же стоили эти секреты! – восхитился Кольцов.

– Они стоили ровно столько, чтобы все забыли о том моем прошлом, о котором мне самой вспоминать не хотелось! Я платила всегда разумную цену, ни больше, ни меньше. Мало ли, что еще я знаю, и сколько это стоит! Ладно, пойдемте к гостям! А, вообще, приходите, приходите, голубчик ко мне, завтра, когда захотите! Вы ведь теперь здесь! Потолкуем, может быть, я и вспомню что-нибудь относительно этих стихов…

Было поздно. Вскоре все стали разъезжаться. Кольцов перед отъездом успел опрокинуть не меньше семи-восьми рюмок и отключиться, поэтому его просто уложили на заднее сидение машины Кормыченко. Зоя уехала немного раньше, выглядела она действительно неважно.

Фаина Аркадьевна, проводив последних гостей, зашла на кухню к домработнице Нине, как обычно, поблагодарила ее за безупречный стол, прошла в переднюю, одела пуховый платок и пальто, и вышла на террасу.

– Не может быть! – шептала она как в бреду на родном языке, – хотя мало ли совпадений в Большом и Малом мирах! Но, как похоже то, о чем говорил Кольцов на предсказание в Великой Скрижали Судеб! Если это так, то конец Малого Мира близок! А ведь до моей новой Встречи еще полсрока! Надо ждать и, если возникнут другие признаки приближения Неотвратимого Часа, я должна действовать!

«Неужели мы приблизились к Великому Рубежу и немеркнущий свет Смерти, наконец, навсегда сменит непроглядную тьму Жизни?». Она подумала именно так. Для человека, рожденного в Малом Мире, сравнивать смерть с блеском дня, а жизнь – с ночным мраком так же естественно, как дышать. Бытие – состояние неопределенности, путанный, темный путь для всякого по нему идущего. Напротив, небытие – ясное, окончательное положение. В нем нет, и не может быть спусков, подъемов и поворотов. Это вечность, а цвет вечности белый.

В Большом Мире считают наоборот. Фаина привыкла к этому, но не приняла. Решая извечную проблему: «быть или не быть», люди здесь опираются на зрительный образ. Смерть – это закрытые глаза, пустые глазницы, тьма. Жизнь – яркие солнечные лучи, краски, свет. Здесь слепой – наполовину мертвый. Люди Большого Мира не любят и боятся своих слепцов. В этом страхе – проблеск догадки о том, что слепой видит больше зрячего. А отсюда недалеко до немыслимого для здешних людей вывода о том, что смерть глубже, полнее, чем жизнь. Понять это в Большом Мире под силу только слепым. Физический недостаток, лишивший их способности видеть внешний мир, позволяет им познать мир внутренний, открывает перед ними высшую мудрость. Остальные здесь живущие в понимании вопросов жизни и смерти ушли не дальше заурядного цветка. Он раскрывает свои трепетные лепестки под лучами равнодушного солнца только потому, что оно – источник света. Жители Большого Мира радуются жизни и принимают ее, как бы тяжела она ни была, лишь за то, что она – Жизнь, и дает им возможность существовать. Они яростно ненавидят Смерть, которая лишает их этой возможности, но даже не смеют подумать: «А может это и к лучшему!».

Старуха еще долго оживленно расхаживала, почти бегала из конца в конец террасы, а Нина с удивлением ловила через приоткрытое окно кухни горячечный шепот хозяйки на незнакомом, гортанном языке.

***

Кормыченко отвез Кольцова домой. Вместе с Колей они затащили его в лифт и из рук в руки передали Алле Леонидовне, которая с рассеянной улыбкой приняла и хлебнувшего через край мужа, и пьяные извинения Василия Григорьевича. Вскоре Кормыченко и сам был дома.

– Добрый вечер, Мария! – Василий Григорьевич, пошатываясь, вошел в прихожую и, одетый, опустился в кресло.

– Устал, Василий Григорьевич, замаялся, заработался, – тихо и ласково проговорила-пропела Мария Тихоновна, – давай, я тебе раздеться помогу! Кушать будешь? Борщик свеженький есть, покушаешь, стопочку налью – полегчает.

Мария Кормыченко не притворялась. И дурой набитой она тоже не была. Мария Тихоновна жила так, привыкла жить. Само собой, она знала откуда вернулся муж, видела, что он на бровях, но без слова упрека, как всегда, присела на корточки, помогла ему разуться, потихоньку стянула с него пальто и, ведя его под руку в столовую, где ждал накрытый стол, продолжала говорить нараспев:

– Вот покушаешь, отдохнешь, пойдем к Мишеньке, он сегодня что-то неспокойный, видно тебя ждет, сердечный! Мычит громко!

– Мычит громко? Может, болит что? Ты доктора вызывала?

– Конечно, Васенька, приходил Виктор Степанович, посмотрел Мишеньку, слава богу, все в порядке. И лобик уже почти зажил.

На прошлой неделе Миша испугался чего-то, когда ненадолго остался сам в комнате, и сильно, в кровь разбил лоб об стену.

– А сейчас-то мама с ним?

– С ним, не тревожься, Васенька, пойдем, сперва поешь.

– Да ладно, успеется, пойдем к нему, я и подарочек припас! – Василий Григорьевич неловко полез во внутренний карман пиджака, и не без усилия извлек оттуда яркую забавную погремушку и потряс ею в руке.

В ответ из Мишиной комнаты донеслось хрипловатое, протяжное мычание. Мария Тихоновна всплеснула руками:

– Услыхал, голубчик! Ну что ж, теперь пойдем ему покажемся!

Как только они подошли к дверям комнаты, оттуда молча, словно тень выскользнула сухонькая старушонка, оставляя за собой шлейф разнообразных лекарственных запахов.

– Здравствуйте, мама, – недовольно буркнул ей вдогонку Василий Григорьевич и задержался в дверях, – ты, Маша, смотри, воли ей не давай, а то старая совсем плохая стала – за ребенком не усмотрит, то Миша какашку съел, то лоб расшиб, куда такое годится!

На милом, добродушном лице Марии Тихоновны появилась хитроватая, злорадная усмешка:

– Не успеваю я, Васенька, за всем уследить, а мамаша, ты прав, в последнее время все назло делает. Вот сегодня утром две тарелки из немецкого сервиза разбила…

– Терпи, мать…

– Терплю, отец!

Она и правда терпела из последних сил, а когда терпение заканчивалось, а случалось это регулярно, два раза в неделю – по вторникам и четвергам, Мария Тихоновна сильно била свекровь деревянной скалкой по бокам. Та тоже терпела и помалкивала.

Миша радостно встретил родителей, мыча, отчаянно тряся лысеющей головой и обильно пуская слюни. Кровать натужно заскрипела, когда этот тридцатипятилетний младенец безуспешно попытался приподняться.

– Здравствуй, Мишутка, здравствуй, мой хороший! Ты посмотри, что папа тебе принес! – Василий Григорьевич вложил в трясущуюся руку сына погремушку. Тот хрюкнул и принялся слюнявить игрушку, потеряв всякий интерес к отцу.

– Вот и хорошо, сейчас угомонится наше солнышко, – снова запела Мария Тихоновна.

Миша начал засыпать. На небритом лице стареющего идиота застыла блаженная улыбка, веки задергались и через пару минут глаза его плотно закрылись. Мишина рука разжалась, и облизанная погремушка свалилась бы на пол, если бы Мария Тихоновна ловко не подхватила ее одной рукой, другой поддерживая мужа, приглашая потихоньку выйти.

– Знаешь, Маша устал я сегодня, пошли сразу спать! – неожиданным для пьяного человека полушепотом сказал Василий Григорьевич жене, когда его мать снова вернулась в Мишину комнату, и двери за ней неслышно затворились.

– Пойдем, Васенька, пойдем, сердечный!

Они медленно поднялись на второй этаж, и уже через пять минут из супружеской спальни четы Кормыченко доносился богатырский храп. Еще через пятнадцать минут деревянные ступени снова ожили, пару раз тихо хлопнули двери Мишиной комнаты, а потом из кухни послышались глухие удары и сдавленные стоны старухи. Было за полночь, начинался вторник.

***

В комнате стояла тьма кромешная, когда Алла Леонидовна очнулась от непривычного назойливого звучания знакомой, но совершенно исковерканной мелодии. Это был звонок. Пока она сообразила, что звонят в дверь, поднялась с дивана и на ощупь вышла в коридор, Игнат уже успел нехотя открыть. Первое, что бросилось ей в глаза, это охапка зеленовато-белых роскошных роз, которые в ярком электрическом свете казались восковыми. Она даже не поняла сразу, кто держит в руках это чудо, но через долю секунды узнала лукавую улыбку и античный профиль, скрывавшиеся за фантастическим букетом. Это был молодой красавец, которого они встретили сегодня на вокзале. "Его нахальная сестрица еще пыталась строить глазки Федору. Она и должна была заехать за Игнатом. Почему же приехал он? Вспомнила, это Пинчук. Да, но как же его зовут? Он представлялся, это точно, но…", – Алла силилась вспомнить, в голове вертелось: "Алексей, Андрей, Сергей… да, да, Сергей!".

– Алла Леонидовна, тогда на вокзале я не мог предвидеть, что встречу Вас, поэтому не поприветствовал с переездом в наш город. Но не поздравить Вас я не мог! Я просто счастлив, что такая изысканная женщина как Вы появилась в нашем захолустье! Ваше присутствие делает честь Джексонвиллю!

Звучало это все довольно странно, но вкрадчивый, бархатный, совсем не такой как на вокзале, голос Пинчука завораживал Аллу Леонидовну. Он сплетал грубое кружево из каких-то нелепых комплиментов, но она уже не слышала, что тот говорит. Она приготовилась принять букет, но прежде чем вручить его, Сергей изящно, с грацией ласкающегося хищника, изогнулся и поцеловал ей руку, поцеловал совсем не так, как утром на вокзале. Алла кожей ощутила тепло, едва уловимую влагу и нежность прикосновения его ярких, четко очерченных, немного узких губ, на которые она обратила внимание еще во время их первой встречи. Этот чересчур долгий для формального знака внимания поцелуй был странным, волнующим и захватывающим.

Осенние розы почти не пахли, но Алле показалось, что они источают тонкий, едва уловимый, полузабытый аромат. У нее даже закружилась голова. Все, что она могла сказать в ответ, было хриплое "Спасибо". Алла Леонидовна по-детски растерялась и не знала, как поступить дальше. К счастью заговорил Сергей:

– Спасибо Вам! Всегда жду Вас у себя в “Морских просторах”! – и повернувшись к Игнату, – ну, что, парень, готов?

– Готов! – выпалил Игнат. Набравшись смелости, он взглянул на Сергея и снова, как на вокзале, отвел взгляд, испугавшись самого себя. Думая, что приедет Лена, он хотел было отвертеться от клуба, но, когда увидел, что за ним приехал Пинчук, быстро изменил свое решение.

Пинчук все понял об Игнате. Сергей еще на вокзале поймал взгляд мальчишки, а точнее момент, когда тот попытался быстро спрятать глаза, сообразив, что Пинчук заметил, как пристально он его разглядывает. Таких взглядов Серега ловил на себе множество, и обмануться относительно их значения просто не мог. Они были более или менее откровенными, плохо или хорошо скрытыми, но во всей этой стрельбе глазами читалось одно – желание.

Арест, суд и расстрел старшего Пинчука пришелся на тот год, когда Сергей заканчивал восьмой класс. Все блестящие перспективы на будущее внезапно для него закрылись. Он с трудом поступил в торговый техникум и там быстро забыл об учебе. В девичьем царстве Сержик, такая у него была кличка, просто захлебывался от внимания и любви слабого пола. Калейдоскоп свиданий, встреч, вечеринок, дискотек закружил его. По окончании техникума он пошел работать официантом в ресторан «Морской», одно из самых злачных мест Джексонвилля. Сергей сразу начал пользоваться там бешенной популярностью. Завсегдатаи заведения, прежде всего, дамы бальзаковского возраста и солидные мужчины с определенными склонностями, быстро определив, какие столики обслуживает смуглый красавчик, просто дрались за удовольствие сделать ему заказ, наблюдая, как изящно он изгибает спину перед их столом, покорно ожидая выбора клиента. Они же, конечно, не торопились, медленно раздевая его глазами. Пинчук младший очень скоро перестал краснеть от нескромных взглядов сексуально озабоченных клиентов и смекнул, что на одних обсчетах денег много не заработаешь. Его постоянные загулы, новые девчонки требовали больших трат, а семья бедствовала после конфискации имущества в восемьдесят третьем.

Сделать первый шаг оказалось не так сложно, как он поначалу представлял себе, и вот за два-три месяца Сережа даже оброс клиентурой, состоявшей из стареющих дамочек, изголодавшихся по молодому крепкому телу и мужскому вниманию. Бывалые дружки-официанты полушутя – полусерьезно нашептывали Сереге, что есть, мол, несколько нехилых клиентов – старых педерастов, которые просто сохнут по нему и готовы отвалить даже за мимолетное интимное общение суммы гораздо большие, чем он получает от своих потасканных кошелок. Он отшучивался и в душе колебался, ведь статью Уголовного Кодекса о мужеложестве никто тогда и не думал отменять. Но Его Величество случай распорядился по-своему.

Под шум прибоя и шорох ночного ветерка промелькнуло жаркое, беззаботное лето восемьдесят седьмого и на горизонте у Сереги Пинчука замаячил призывной пункт.

Идти в Советскую Армию ему совсем не улыбалось, к тому же он вполне мог загреметь в Афганистан. Мать извелась, тщетно пытаясь использовать старые отцовские связи, он жадно слушал дурацкие рассказы приятелей, как кому-то удалось откосить от призыва, но решилось все по-другому. Поздним ненастным сентябрьским вечером перед самым закрытием ресторана, когда клиентов в зале почти не оставалось, его подозвал завсегдатай, уже долго сидевший за дальним столиком у окна. Сергей знал его.

Это был доктор – председатель городской призывной медицинской комиссии. Неделю назад, когда с ватагой таких же парней-призывников Серега, раздетый, как и все ребята до трусов, переходил от врача к врачу, этот высокий полуседой, но не такой уж и старый мужик, которого все доктора уважительно называли Виктор Степанович, постоянно появлялся в тех кабинетах, где как раз осматривали Пинчука. Он разговаривал с врачами, подписывал какие-то бумажки, но украдкой глазел на Сергея, думая, что тот не замечает. Но у Сереги-то глаз уже был наметан! Этот Виктор Степанович был одним из тех похотливых козлов – посетителей "Морского", которые провожали молоденького, хорошенького официантика долгими сальными взглядами, облизывая жирные губы, в перерывах между закуской и горячим.

– Присаживайся, паренек, выпьем! – негромко сказал Виктор Степанович, глядя Сергею прямо в глаза.

– Спасибо, не нужно! – помимо того, что Серега в принципе не испытывал радости от общения с подобными типами, этот экземпляр был ему особенно неприятен.

– Да нет, сладенький, тебе это, как раз, очень нужно! – с пьяной настырностью настаивал Виктор Степанович.

– Нам с клиентами выпивать не полагается… – неуверенно отозвался Сержик. Ему бы сразу послать этого пидора подальше, как он до этого и делал с подобными гадами, но Сергей пока сдерживался.

– В чем проблема? Ресторан закрывается. Я подожду, пока ты освободишься, поедем ко мне, выпьем, поговорим…

Серегу вдруг прорвало:

– Да пошел ты, пидорюга вонючий…

– Ну зачем так, Пинчук Сергей Михайлович, а?! Со старыми кобылами за деньги сношаться можешь, а со мной в падлу! Я ведь про тебя, мальчик, все знаю и могу помочь. Хочешь от Афгана открутиться, без проблем, сделаем! Только будь со мной поласковее! Я не укушу!

– А этого не хочешь? – Сергей резким движением левой руки обрубил в локте вытянутую правую, и быстро вышел из зала.

– Ха-ха-ха! Конечно, сладенький, этого-то я и хочу и еще кое-чего! – раскатистым хохотом отозвался ему вслед Виктор Степанович.

Когда после работы Серега Пинчук вышел из подсобки, Виктор Степанович ждал его на темном хозяйственном дворе возле своих синих "Жигулей". Сергей медленно подошел к машине и молча сел на заднее сидение. В тот вечер доктор получил все, чего хотел.

Они встретились на квартире Виктора Степановича еще несколько раз и тот сдержал свое слово: Пинчука освободили от армии по состоянию здоровья.

Серега больше не раздумывал, когда получал выгодные предложения от мужиков. “Мужик или баба, какая в жопу разница, с кем ебаться, главное, чтобы деньги платили!”. Никаких сомнений, никаких комплексов. “Один раз – не пидорас, второй, как первый раз, а с телкой вжик-вжик и снова мужик!” – под таким девизом пролетел еще год, пока за примерное поведение не освободили из колонии лучшего друга и бывшего заместителя отца Константина Николаевича Карпенко. Карпенко был дядькой деловым и почувствовав, что на воле большие перемены, поспешил наверстать упущенное за потерянные в заключении пять лет. Он многим был обязан старшему Пинчуку и, руководствуясь старомодными понятиями о чести и благородстве, решил вытащить из дерьма его непутевого отпрыска.

– Все, Серега, пора тебе становиться человеком, – сказал он, придя однажды вечером в гости к Пинчукам, и случайно застав Сергея, собирающегося на встречу с очередной клиенткой, – понимаю, тяжело без отца! Я тебя за твои ошибки не виню, не имею права! И в память о нашей дружбе с Михаилом Илларионовичем, хочу тебе помочь.

Пинчук-младший, несмотря на молодость, твердо усвоил, что за любую помощь нужно расплачиваться. Он истолковал слова Карпенко в уже привычном для себя ключе. Сергей картинно оперся о стену, отставив бедро, томно полуприкрыл глаза и бархатным голосом проговорил:

– Что делать нужно, дядь Костя?

– Тьфу ты, гадость какая! Ты мне эти заморочки пидорские брось! Смотреть тошно! Понял?

Серега не понял, но выпрямился и с удивлением стал ждать, что будет дальше.

А дальше по настоянию Константина Николаевича он уволился из ресторана и получил от него большой рыбный лоток на Джексонвилльском рынке. Дела пошли хорошо, и вскоре Сергей повел все прибыльные рыбные дела Карпенко. Быстро забылись те времена, когда он жил с того, что ему платили за любовь. В начале девяностых, перед самой смертью, Константин Николаевич познакомил Пинчука с Горбенко, и они отлично спелись. Империя Пинчука постепенно подмяла под себя всю закупку у браконьеров осетрины и ее сбыт на побережье и в столице. Сергей владел ресторанами, кафе, казино, борделями под вывесками гостиниц. Он был богат, молод, красив, холост. Удача улыбалась ему.

"Глупый птенчик, несмышленыш! Сразу видно – целка. Книжек умных начитался, а как девку завалить не знает! Стесняется, робеет, вот и засматривается на мужиков. Видали мы эти интеллигентские штучки. Небось мечтает о возвышенной дружбе, чистой любви и не знает, что жопа после первого раза, ой, как болит! Это тебе не нежное дыхание да робкое лобзание, пидореныш маленький!", – Пинчук, сидя за рулем своей шикарной машины, неприятно улыбнулся и скосил глаз на Игната, который, неестественно выпрямившись, застыл рядом на переднем сидении и старался смотреть прямо перед собой. Старания эти были слишком заметны. Пинчук ухмыльнулся еще раз.

"А что если…? Мальчишка-то, ничего, созрел. Стоит только повести дело с умом, и он живо подставит зад кому нужно. А дальше, посмотрим! Не получилось отца с блядями застукать, получится сыночка с хуем в жопе заснять! Не надейся, Федор Петрович, я тебе смерть отца и свой позор никогда не прощу! Землю грызть буду, а тебя, Кольцов, с дерьмом смешаю!".

– Ну как, брат, не скучно тебе у нас после столицы будет? Ничего, не дрейфь! Есть и здесь клёвые места! Ленка покажет! Она девка что надо! Только ты мне смотри, сестру не обижай! У нас хоть и не Сицилия, но… – заразительно заржал Пинчук, обнажая длинные белые зубы. Он нарочно выбрал грубовато-братковскую манеру разговора с Игнатом, безошибочно рассчитав, что это еще больше привлечет к нему парня, – ладно, чего скис? Шютка!

Игнат молчал, не зная, как себя вести. Ситуация была скользкой и двусмысленной. В последнее время он все больше утверждался в мысли о своей природной тяге к мужчинам. Он часто обращал внимание на крепких, хорошо сложенных парней, ему нравились их мускулистые тела, спортивная осанка. Но на самом деле юношеские сексуальные фантазии были только верхушкой айсберга, и даже сам Игнат не понимал этого. Он просто был страшно одинок и мечтал о друге – опытном, смелом, волевом. Потому-то его так привлекал к себе Пинчук. Мальчик еще ничего не знал об этом человеке, но ему сразу понравились уверенность, сила и раскованность Сергея. Они читались в каждом его движении, каждом слове. "Вот таким должен быть мужик – крепким, решительным, самодостаточным!", – думал он. Проблема была в том, что мечты о настоящей мужской дружбе разбивались на мелкие кусочки о железобетонный, по мнению Игната, довод: "Какой настоящий мужик свяжется с жалким педерастом! А если это вдруг и случится, то, когда он узнает правду, будет только хуже!".

– Эй, моряк, чего буксуешь? Не дрейфь, тебе у нас понравится! – Пинчук вдруг резко сменил тему, – знаешь, мне сегодня новый мобильный из Штатов привезли с такими наворотами, заебись, а наши кулибины что-то ни хрена разобраться не могут!

– Инструкция есть?

– Есть, но она же на английском.

– ОК.

– А ты что, сечешь в инглише?

– Секу.

– Ну так ты, парень, ценный кадр! С Ленкой потусуешься и зайдешь ко мне. Я буду в ресторане, в офисе. Попробуем с инструкцией разобраться.

– Хорошо.

Они подъезжали к "Морским просторам", когда Пинчук неожиданно посигналил пару раз.

– Зоя! Знаешь Решетняк? Предка твоего к Фаине повезла. Они там вечером собираются.

– А Вы не поедете?

– С каких это пор кореша на Вы?

– А мы, что, кореша?

– Что за вопрос? Кореша, конечно! Ну вот мы и на месте! Пошли, корешок, посмотришь мои владения!

Игнат почти никогда не бывал в ночных клубах. Сказать по правде, вообще не ходил. Поэтому на все вопросы и восклицания Пинчука типа: "Ну, как, не хуже, чем в столице?", "А в столице, небось, похуже?", "Оцени, европейский уровень!", старался отвечать односложно, но с выражением восхищения на лице, чтобы не обидеть "кореша". Все равно музыка гремела так, что длинных ответов Сергей бы не расслышал. Они ему и не были нужны.

Публика в ночном клубе раскачивалась потихоньку. Полная расслабуха еще не наступила. Периферийные девочки и мальчики балдели от "европейского уровня" клуба вполне провинциально. Бросался в глаза живой интерес, который еще вызывали у местной молодежи не так давно появившиеся мобильные телефоны. То тут, то там парень с девушкой, обнявшись, не целовались, а нажимали наперебой кнопки мобилок, осваивая новые функции. Их удовольствие от этого определенно было близким к половому. Столица подобный психоз уже давно пережила. Ди-джей в "Морских просторах" не отличался ни музыкальным вкусом, ни изобретательностью. Обращал на себя внимание разве что его вульгарный южный акцент.

– А вот и Ленка! – Пинчук потянул Игната за рукав в сторону стойки бара.

Лена сидела на барном стульчике, вызывающе закинув ногу на ногу, и беззаботно щебетала что-то бармену, высокому широкоплечему молодому человеку с недовольным помятым лицом и красноватыми глазами, то ли от простуды, то ли от кайфа. Ритмично покачивая ножкой в такт быстрой мелодии, гремящей в зале, она потягивала коктейль через трубочку и заразительно смеялась, демонстрируя безупречный ряд белоснежных длинных зубов, совсем таких же, как у брата. В остальном она ни капли не была на него похожа: пухлые губки бантиком, маленький пуговичный носик, широко распахнутые светло-карие глазки. Сама чистота, свежесть и невинность. Трогательная девочка-куколка. Все бы так, но улыбка, скорее усмешка – самоуверенная, двусмысленная и настораживающая моментально превращала Лену из юной очаровательной провинциалки в наглую стервозную девицу.