Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника
– Да от солтыса Богенского с нарочным письмо получил. Засада на берегу устроена, сто гербовых, при одном белом плаще, в засаде сидят. Эх, послать бы туда сотню-другую татарских джигитов, – налетели бы, как соколы ночью, а потом поминай, как звали; утром ни следа, ни знака!
– Татар, говоришь ты? Каких же?
– Да вот из здешних поселенцев. Такие удальцы, что и не найти. Был я на днях у старого Джелядин-Туган-мирзы. Ну, государь, видел я у него в улусе байгу, клянусь святым Станиславом, никогда не видал ничего подобного.
– В чём же дело? – переспросил заинтересованный Витовт.
– В воинской науке каждая новая хитрость, каждая воинская уловка – залог победы, – отвечал Бельский и горячо, в нескольких словах, передал великому князю всё то, чему был свидетелем в татарском улусе, не забыл также, разумеется, и эпизода на охоте. Старик Бельский был честный и прямой человек, в противоположность многим из своих родичей; он не любил хвастать и потому правдиво и ясно описал всё, как было.
Очевидно, известие об арканах, употребляемых татарами против закованных в железо рыцарей, навело Витовта на новые мысли: он долго молчал.
– Знаю я этого старого татарского мудреца Джелядина, – начал он, – давно знаю, сколько раз заезжал к нему. Что же он ни разу не показал мне своей воинской забавы? Но сына его я вовсе что-то не помню!
– Он ещё очень молод, говорят, только недавно и пускать-то его к гостям стал старый мирза.
– И то правда; вот уже два года, как я у него не был, непременно заеду на обратном пути из Трок. А тебе спасибо, старый боевой товарищ, за разумное слово и за совет. Помни только одно: я душой литвин, душой ненавижу немцев больше всех вас вместе и имею на то право.
Но помни ещё – я князь и повелитель моей земли, я отвечаю за её благосостояние, я не могу дозволить, чтобы за один мой неосторожный шаг платились головами и имуществом мои верные подданные, я должен ждать и глубже всех таить в себе чувство обиды, ненависти и мести. Но настанет час, он близок, – и я скажу всем вам, а тебе первому: «Друзья и братья – вперёд на немцев, вперёд на страшный бой, на последний бой!»
– Амен! – кончил торжественно Бельский и перекрестился; Витовт крепко обнял его.
– А теперь иди к себе, отдохни, а завтра прошу явиться, я принимаю послов великого магистра. Чем больше и великолепней свита, тем лучше. А теперь спать!
Старый воевода не заставил себе повторять приказания, он поклонился и вышел, оставив Витовта погружённым в глубокие думы.
Долго просидел великий князь в таком положении. Давно уже по всему замку зажглись огни и ночная стража на бойницах сменила дневную, а он не трогался с места и не приказывал зажечь свечи. Он был так погружён в свою крепкую думу, что и не заметил, как ночь мало-помалу распростерла свой покров и над замком, и над озером, и над бесконечной зелёной далью.
Тихо, беззвучными шагами подошла великая княгиня Анна Святославовна к дверям покоя своего державного супруга. Ночная внутренняя замковая стража имела приказ пропускать только её одну в частные покои великого князя. Дверь тихо отворилась, княгиня остановилась в изумлении на пороге: в покое было темно, только полоска лунного света, пробиваясь сквозь узорчатое окно, дробилась на полу.
Витовт вздрогнул и поднял голову. Глубокая сердечная дружба связывала его с княгиней. Они были уже в том возрасте, когда пыл любви сменяется дружбой. Ему было 64 года, ей более пятидесяти. Целую долгую жизнь, исполненную опасностей и тяжёлых кровавых жертв, провели они рука об руку, деля и горе, и радость. Никогда ещё слово упрека или раздора не гремело между ними. Даже в страшную минуту, когда было получено известие, что единственные сыновья их, малютки Иван и Юрий, оставшиеся заложниками у тевтонских рыцарей, отравлены, она не упрекнула мужа[42].
– Это ты, Анна? – спросил Витовт, поднимая голову, – как хорошо, что ты пришла. Мысли тяжёлые, невыносимые жгут и томят мою душу.
– Э, полно, Александр[43], злые дни миновали. Береги только себя, в тебе одном залог счастья и покоя и семьи твоей, и родной Литвы!
– Семьи! – каким-то упавшим голосом проговорил Витовт, – ты одна да наша малютка Рака – вот и все вы! Ах, как мне невыразимо больно в такие минуты вспомнить про наших милых бедных малюток. Ведь если бы не злодеи немцы, были бы у меня преемники, были бы два витязя литовских! Завтра, завтра я опять увижу этих ненавистных крыжаков, завтра снова должен буду говорить с ними, слушать их мерзкую вкрадчивую речь лисиц. О, с каким бы я восторгом велел схватить их, бросить в темницу и капля по капле влить им в рот того самого яду, каким они отравили наших малюток!
– Господь велит прощать врагам, – тихо сказала княгиня.
– Прощать! – воскликнул Витовт, и лицо его приняло страшное выражение, – простить этим злодеям?! Да разве можно простить змею, кусающую в пятку! Казнить каждую змею, истребить весь её род до последнего змееныша – долг каждого честного человека. О, Боже всесильный! – в каком-то диком экстазе произнёс он, – не раз, не два, сотни раз ежедневно слышал ты мои клятвы мести и ненависти к этим злодеям. Господи, или укрепи меня на святое дело мести, или уничтожь меня одним ударом!
– Что с тобой, Александр, ты так расстроен сегодня, или дурные вести дошли до тебя? Скажи, поделись со мной твоим горем. Мы много делили и счастья, и горя.
– Дурные вести, Анна. Вся Жмудь в волнении. Крыжаки посекают людей тысячами, пожары деревень и жатв каждую ночь освещают небо. У меня нет больше сил сдерживать волненье народа. Я не могу больше держать сторону проклятых!
– Кто же мешает тебе прямо отложиться от них и одним ударом освободить и Литву, и Жмудь от злой немецкой неволи?
– Пойми, Анна, что я связан по рукам и ногам; брат Ягайло рад бы помочь в борьбе с орденом, да паны польские, эти истинные владельцы-господари Малой Польши, знать не хотят войны. Потом, сынок наш наречённый, Василий Московский, тоже голову поднял, за изменников смоленских заступается, рать собирает. Скиргайло в Киеве не хочет сидеть смирно. Везде враги, враги, а у меня только одна Литва да Северская область. Страшно пускаться в бой одному на четырёх! Ведь немцы чуть пронюхают, что я рать собираю, – в две недели под Вильней будут!
– Ну, с Василием ты скоро поладишь. Сейчас ко мне от Софьюшки гонец прибежал. Прочитай-ка, что она пишет. Что Василий-то Дмитриевич рать собирает совсем не на тебя, что надо ему татарских баскаков обмануть, а война с тобой – только предлог один. И поклон он тебе шлёт, и сказать приказывает, чтобы ты не обижался и его не выдавал, а также приказал бы воеводам для отвода глаз рать супротив него собирать.
– Хитёр! Хитёр Василий Дмитриевич. Нужно рати идти на Рязань, а он на Смоленск поход правит. А собрал рать, куда её ни поверни, всё рать! Хитёр!
– А и тебе бы также попробовать: объяви поход под Смоленск, сзывай северские, стародубские и понизовские полки, а когда подойдут, зови Ягайлу Ольгердовича в гости, переговори по-братски, да и решите: быть войне с немцами, али не быть.
– Знаешь что, Анна, даром что ты баба, а умней всякого мудрого советчика рассудила. Отвечай Софье с тем же гонцом, что я шлю рать под Смоленск и буду сам при ней. Поняла? Да только словом не обмолвись, гонца могут перенять! Завтра сам напишу Ольгердовичу, пусть он назначит, где быть съезду. Брату Вингале в Эйраголу ночью гонца пошлю, чтобы гнал в шею немецких послов. А великих гостей, что завтра ко мне от самого великого магистра пожалуют, приму честь честью. Задержу их в замке, а там что Бог даст!
С этими словами он ударил по небольшому металлическому бубну, стоявшему на столе. Тотчас вошёл постельничий.
– Огня! – проговорил князь, – да трёх гонцов приготовить – через час в путь.
Слуги поспешили зажечь большие восковые свечи в массивных подсвечниках на столе и безмолвно удалились. Княгиня подошла к мужу и долго-долго смотрела ему в глаза; в этом взоре было столько благодарности, столько сердечной привязанности, что старый Витовт пригнул к себе голову своей супруги и нежно поцеловал в лоб.
– Иди теперь с миром на покой, а я сяду за работу, есть письма, которых нельзя поверить писать даже ближним боярам.
– Значит, война с немцами? – ещё раз спросила княгиня.
– Пока поход под Смоленск! – с чуть заметной улыбкой отвечал Витовт. Княгиня поняла этот взгляд и этот ответ и, в свою очередь, поцеловав мужа, тихо удалилась.
Оставшись один, Витовт с лихорадочной поспешностью стал писать на кусках пергамента письмо за письмом. Очевидно, раздумье, мучившее его в последнее время, сменилось теперь полной решимостью.
У него был предлог к собиранию большой рати – поход под Смоленск. Немецкие соглядатаи, так часто являвшиеся в Литву под видом всевозможных посольств, были не опасны, стоило только принять их и временно поместить в трокском замке, откуда не было никакой возможности посылать донесения в Пруссию.
Прежде всего, нужно было, чтобы в Жмуди вспыхнуло не одиночное, а общее восстание, во-вторых, чтобы король польский Ягайло согласился помогать литовскому князю в борьбе против ордена, в-третьих, вызвать на помощь татар Тохтамыша, посулив им добычу, и, в-четвертых, и главных, собрать собственную рать, не подавая рыцарям вида, что она готовится против них.
Быстро бегало перо великого князя, и, строка за строкой, мелкой, но разборчивой, рукописи покрывали узкие свитки пергамента. Через час усиленной работы письма были кончены, завязаны шнурками и запечатаны гербовой печатью, которую Витовт всегда носил при себе на цепочке у пояса.
Один за другим, постельничьим были введены три гонца из княжеских ловчих. Каждому из них Витовт дал наставление и кошелёк с деньгами. Каждому наказ был один и тот же: скорей погибнуть, чем не доставить письма.
Только далеко после полуночи Витовт ушёл на покой, но отдых его был не долог; чуть блеснули по макушкам деревьев первые лучи восходящего солнца, с берега подали сигнал, что великие гости тронулись с ночлега, а через несколько минут оглушительным раскатом грянула пушка из высокой бойницы над замком; это был знак, что посольство село в лодки и отчалило от пристани.
Говор и движение начались в замке. Отовсюду к берегу шли вельможи и дворяне свиты великого князя в дорогих одеждах – на встречу гостей; латники придворной стражи, гремя оружием, мерным шагом проходили и строились в два ряда: от самой пристани на острове до ворот замка. Это были на подбор все атлеты громадного роста, в высоких чёрных меховых шапках, увитых спирально золотыми цепями. Кисти их падали им на плечи. В руках их были наполовину серебряные, наполовину стальные топоры. Очевидно, великий князь хотел блеснуть перед заезжими рыцарями богатством и пышностью, и этим польстить их самолюбию.
Наконец, процессия показалась. На первой лодке-пароме сидели уполномоченные великим магистром Юнгингеном рыцари – комтур Маргвард Зельбах и с ним два брата ордена. Орден никогда не доверял одному из собственных братьев, а всегда посылал по нескольку человек – частью для придания торжественности посольству, частью для контроля и шпионства. Братья-рыцари вообще действовали далеко не по-рыцарски!
Свита послов, состоящая из «гербовых» воинов, пажей, кнехтов и оруженосцев, помещалась на следующей лодке. Бархат, атлас, золото и серебро так и горели на костюмах свиты, между тем как посол-рыцарь, и его ассистенты, во имя строгого монашескего устава, были одеты только в боевые доспехи с наброшенными поверх них белыми шерстяными плащами, с нашитыми на них чёрными суконными крестами.
У двух ассистентов высокие шлемы были украшены страусовыми перьями, у Маргварда же Зельбаха пучок павлиных перьев высоко качался над маленькой золотой графской короной, прикреплённой сверх стального шлема.
С высокой башни замка в честь именитых гостей по временам раздавались громкие раскаты мортирных выстрелов, причём собравшаяся многочисленная толпа народа всякий раз вздрагивала, а многие даже готовы были бежать.
Наконец лодки добрались до пристани, и гости по устланному дорогими коврами трапу вступили на берег.
Старейший из бояр великокняжеских, престарелый Видимунд Лешко сказал гостям приветственную речь от имени великого князя и пожелал благополучного исполнения их миссии.
– Когда мы можем рассчитывать на честь видеть его величество короля литовского державного Витольда? – спросил Марквард, ответив по уставу на официальное приветствие[44].
– Всепресветлейший владетель наш недужен, но, милостью Господней, он получил облегчение, и послал меня, недостойного, объявить вам, высокородный Посол, что торжественный приём он назначит в самом скором времени.
Марквард невольно поморщился. Дело, за которым он был послан, было смешное. А тут, очевидно, дело шло на оттяжку, о которой нельзя было предполагать, судя по торжественности приёма в летней резиденции князя. Он взглянул на своих спутников: они тоже глядели сумрачно и строго; оглянулся вокруг – и невольно смутился. Они с товарищами находились на острове, отделённом от материка широкой полосой воды, и окружённые блестящей, но вооружённой стражей, – ни о сопротивлении, ни о бегстве думать было нельзя; надо было покориться воле великого князя.
– Мудрейший советник могущественного короля! – снова начал Зельцбах, обращаясь к Видимунду. – Могу ли я просить, чтобы его величество король до торжественного приёма немедля выслушал меня в частной аудиенции.
– На всё воля великого государя, – с поклоном отозвался боярин, – я передам, благородный витязь, слова твои. Воля великого государя моего решить. А пока, гости дорогие, прошу от имени моего повелителя пожаловать в отведённые для вас покои.
Он поклонился и, не дожидаясь ответа, бодро пошёл к воротам замка. Делать было нечего, надо было покориться.
Музыка загремела туш. С башни снова началась оглушительная пальба, и рыцари со всей свитою вошли во двор замка, между рядами войска, расставленного шпалерами. Массивные железные ворота затворились. Князь Витовт достиг своей цели. Немецкие соглядатаи, хотя и узнали многое касательно военных приготовлений Литвы, но не могли послать об этом вести в Мариенбург. Все пути им были отрезаны. Заниматься обычным немецким делом – шпионством – было невозможно.
А между тем, Витовт, отказав в частной аудиенции, всё медлил назначением дня торжественного приёма, и вдруг, получив якобы известие о болезни дочери, уехал вместе с княгинею в Вильню. Немцы остались под строгим караулом.
Глава XIX. Панна Розалия
Байрам кончался. Татары мало-помалу начинали приниматься за обыденные занятия, и только в ставке Джелядина Туган-мирзы гости сменялись гостями. Из соседних татарских посёлков наезжали мурзы и муллы – поздравить с праздником престарелого князя и послушать его мудрые речи. Все в один голос восхваляли храбрость и отвагу молодого Туган-мирзы. Весть о том, что он на охоте спас жизнь старого воеводы Бельского, успела облететь все улусы, и татары очень гордились таким подвигом, совершенным одним из их племени.
Сам Туган-мирза меньше всех интересовался этими похвалами; получив дозволение отца, он с утра до вечера учил несколько десятков своих сверстников-татарчат бросать аркан и поражать противника стрелами. И в том, и в другом упражнении он выказывал необыкновенную ловкость, и пестун его, старый знаменитый татарский воин и герой Урус-мирза, глядя на своего питомца и ученика, только потирал руки от радости и приговаривал:
– Джигит, настоящий джигит! Самому Зорабу не уступит[45].
Прошло несколько месяцев после охоты на медведя; о пане Бельском не было ни слуху ни духу, так что даже старый слепец несколько раз спрашивал у живущих по соседству с ним татарских выходцев, вернулся ли пан в свой замок, но ответ был всегда один и тот же: воевода в Вильне у великого князя и когда будет обратно – неизвестно.
Толки о войне становились между татарами всё напряженнее, всё устойчивее; дети пустынь, для которых война была нормальным делом, своего рода ремеслом, только и мечтали о том времени, когда их призовёт под свои знамёна великий Витовт. Не мудрено, что каждый слух о возможности военного столкновения с тем или другим соседом, принимался на веру и быстро разносился из улуса в улус.
В последнее время слухи эти сделались особенно настойчивыми, война, казалось, носилась в воздухе, но приказа готовиться в поход ещё не было. Да и никто не мог определенно сказать: с кем из соседей назревает война?
Счёты были со всеми соседями. С Польшей из-за некоторых подольских земель, принадлежавших некогда короне польской, а теперь присвоённых Витовтом, а в особенности о землях, оставшихся после знаменитого богача и героя князя Подольского Спытко, владевшего ими на правах ленного литовского князя. Знаменитый герой и богатырь Спытко без вести пропал в страшном поражении литовцев и поляков под Ворсклой, и так как его тело не было найдено, то предположили, что он захвачен в плен, и более 20 лет ждали его возврата.
С Москвой были серьёзные неудовольствия из-за Смоленска, отбитого Витовтом у Святославичей. Благодаря влиянию Софьи Витовтовны на мужа, хотя война между Москвой и Витовтом возгоралась каждый год и с обеих сторон в поход выступали войска, но всякий раз перед битвой объявлялось перемирие – и войска расходились в разные стороны.
С тевтонскими рыцарями дела были совсем в другом положении. Хитрые политики, эти крестоносцы-монахи, всеми силами старались поселить и усилить вражду Витовта к Ягайле, чтобы, пользуясь разладом славянских князей, скорее покорить Жмудь, отошедшую к ним сначала по договору с Ягайлой, а потом подтверждённому и Витовтом.
Но Жмудь, предоставленная своими коренными владыками в жертву Тевтонскому ордену, надо было ещё покорить. Девственные леса, непроходимые болота, отсутствие всяких путей сообщения делали это завоевание крайне трудным, а беззаветная храбрость диких сынов лесов ещё усложняла задачу. Жмудь постоянно бунтовала. Отдельные удельные князья Кейстутовичи, сидевшие там, и знать не хотели договоров, подписанных Ягайлой и Витовтом, и вели если не войну, то упорное сопротивление на свой риск. Всё это было прекрасно известно татарам несмотря на свою дикость прекрасным политикам, и они только ждали, на какую сторону грянет из Вильни удар. Им было всё равно, на которую страну идти, где грабить добычу. Грабёж, добыча, война были для них синонимами.
В начале зимы, чуть первая пороша покрыла своим белым покровом поля и болота, перед ставкой Джелядин-Туган-мирзы остановился красивый всадник на прекрасной вороной лошади. Небольшая, но блестящая свита окружала молодого витязя. Соскочив с коня, он быстро направился к ставке старого мирзы.
На пороге его встретили почтенные мурзы и с низкими поклонами ввели в первую юрту, предназначенную для гостей.
– Подите доложите вашему пресветлому князю, что я моего великого государя, пресветлого великого князя Витовта Кейстутовича, головного знамени второй воевода, челом ему бью и прошу видеть его княжескую милость[46].
– Наш старый князь недужен, он просит извинения, что не мог сам у порога встретить знаменитого гостя, просит к нему пожаловать в шатёр! – отвечал мурза и с поклонами повёл гостя во внутренню юрту своего слепого князя.
– Привет и мир, сын мой! – заговорил старый татарин, поднимаясь с горы подушек, – вседержитель земли скрыл свет от глаз моих, но уши мои открыты, жду слова из уст ближнего человека и верного слуги моего благодетеля, пресветлого князя Витовта Кейстутовича.
– Дело, которое привело меня к тебе, благородный князь, дело моё личное, я послан не великим князем, а отцом моим, воеводой Здиславом Бельским, бить челом тебе за привет и ласку, а сыну твоему за храбрость и спасение жизни моего отца. Извини, что так поздно: князь великий не пускал из Вильни.
– Мы уже и так награждены ласковым словом такого знаменитого воеводы и героя, как твой отец, – отвечал старик, – мой сын должен быть счастлив, что ему удалось хоть немного отблагодарить за землю и ласки, что мы нашли в земле литовской. Пусть только будет война, мы все татары докажем, что умеем быть благодарны.
– Ещё одну нашу общую просьбу прошу выслушать: отпусти со мной твоего сына, храброго Туган-мирзу в Вильню, великий князь хочет его видеть и наградить за спасение отца.
– Разве он знает? – удивлённо спросил старик.
– Разве мог воевода Бельский скрыть такой подвиг и такое геройство от своего государя?! И ещё одна просьба, и уже эта от меня лично: дозволь нам по дороге, заехать в замок моего отца, он только что возвратился и очень бы хотел ещё раз повидать и поблагодарить своего спасителя!
– С тобою и с твоим отцом я готов отпустить моего единственного сына, мою единственную отраду старости, на край света. Помни только одно, славный сын славного отца Туган у меня один, смерть его – моя смерть, горе его – моё горе!
– Не беспокойся, ясный князь, за сына твоего ручаюсь головою и сам привезу его к тебе обратно, целого и невредимого.
– Да будет воля Аллаха! – решил старый мирза и послал за сыном. Его едва разыскали. Пользуясь первой порошей, он умчался в поле с собаками, и только настоятельный приказ отца заставил его вернуться.
Молодой Бельский несколько смутился, когда вошёл молодой татарский князь, почти мальчик, и ему пришлось благодарить его за спасение отца. Он думал встретить молодца-атлета, а видел перед собой безусого юношу с узкими глазками и широко выдающимися скулами.
Молодой татарин тоже смутился и, слушая приветствия Бельского, стоял в нерешимости, не зная, что делать, но вдруг протянул обе руки молодому воеводе и сделал движенье вперёд. Бельский понял его и, вместо дальнейших слов благодарности и похвалы, горячо обнял и поцеловал молодого удальца.
У татарчонка даже слёзы выступили на глаза от радости, он быстро и невнятно заговорил что-то о своей благодарности, о желании служить и, в свою очередь, обнял и расцеловал Бельского.
– Ну, что же, едешь? – спросил молодой воевода.
– Как отец благословит, – отвечал Туган-мирза и подошёл к отцу.
– Я уже решил. Дорогой гость переночует у нас, а завтра рано утром ты отправишься с ним в Вильню. Я поручаю тебя ему, и на это время передаю ему мою власть над тобою. Слушайся его, как меня. Он дурному тебя не научит. А теперь распорядись угощением и занимай дорогого гостя, он, вероятно, соскучится сидеть со мною, стариком.
* * *В замке Отрешно, подаренном Витовтом славному воеводе Бельскому, готовился пир на весь мир.
В этот день в замке был назначен большой бал по случаю именин красавицы Зоси, дочери воеводы. За несколько дней стали съезжаться в замок родственники, знакомые и именитые гости с семействами. Но больше всех принёс радости приезд старого ратного товарища воеводы Бельского, знаменитого воеводы и каштеляна Ловичского, Завиши Барановского и его дочери панны Розалии.
По матери она приходилась племянницей воеводе Бельскому и кузиной панне Зосе, и хотя была старше её на год, но, благодаря своей живости и врожденной энергии движений, казалась моложе её. Слава о красоте её гремела во всей Великой Польше и, действительно, она была красавица. Её чёрные глаза бойко сверкали из-под пушистых чёрных ресниц, брови были замечательно красивой формы, а шелковистые волосы цвета воронова крыла двумя толстыми косами спускались до пояса.
Совершенную противоположность своей кузине составляла панна Зося: это была типичная литвинка с льняносветлыми волосами и голубыми глазами, опушеными довольно тёмными ресницами. Высокая, стройная, белая, она и в движениях, медленных и величавых, отличалась от своей родственницы, не могшей, казалось, минуты просидеть на одном месте. Но красота одной не затмевала другую – скорее, две кузины дополняли друг друга. Также и на балах царицей степенного и гордого польского общества являлась панна Софья, а в мазурке никто не мог превзойти изящную, огненную, летающую, как эфир, панну Розалию.
В замке воеводы Бельского, который все хлопы и мелкие знакомцы величали не иначе как дворцом, с самого переезда сюда пана Здислава был заведён старый польский порядок. Большинство прислуги и хлопов перешли с ним из отнятого меченосцами замка, и усадьба старого воеводы представляла собой как бы польский остров среди литовско-русского моря.
Стены замка были крепки, сто человек вооружённых стражников, одетых в польские кунтуши и по большей части состоявших из выходцев из Новой Мархии – польской области, захваченной крестоносцами, – составляли как бы гвардию воеводы. В случае же войны он смело мог утроить число своих воинов, подняв и вооружив поселившихся на его землях колонистов из поляков, чехов и московских беглецов.
Литвины как-то инстинктивно не любили пана воеводу, хотя в обращении со всеми своими подданными он был равен и в высшей степени справедлив. Но не так смотрели на бедных литовцев его многочисленные управители и мелкое начальство: для них литвин был раб, раб бесправный, и редко когда жалоба притеснённого могла достигнуть ушей воеводы. Но если дело раскрывалось, пан Здислав не знал пощады для виновного, и эта возможность попасть под жестокую кару владельца несколько сдерживала самоуправство его подручных.