Колдунья из Треугольного переулка

– Выдь на крыльцо, – таинственно шепнул он ей, – тебя там ждут, – и вид у него при этом был самый растерянный. Анна набросила на плечи платок и, выбежав на больничное крыльцо, обомлела. У входа с несчастным видом стоял собственной персоной доктор Капилло и держал на руках… маленького ребенка. Это была худенькая девочка на вид не больше года, в грязном розовом платьице с порванными оборками; засунув палец в рот, девочка задумчиво осматривала двор округлившимися от любопытства глазками.

– Аркадий Константинович, кто это? – забыв поздороваться, изумленно спросила Анна.

– Это Лиза, – коротко сообщил доктор, – дочь Лизаветы Христовны. Затем быстро добавил:

– Да, вы ведь не знаете: Лиза умерла.

– Ох! – закрыла рот ладонью Анна, – горе какое…

– А… кто отец ребенка, – на секунду замешкавшись, спросила она.

– Отца тоже нет. То есть, – поправился доктор, – наверное, он где-то есть, то есть, наверняка есть, только об этом никто не знает. Мерзавец бросил Лизу еще перед родами, она очень бедствовала.

Они помолчали, Анна была так поражена неожиданным трагическим известием, что не находила нужных слов, которые следует произносить в подобных случаях.

– Несколько месяцев назад, – нарушил молчание доктор, – у Лизы развилась скоропалительная чахотка и вскорости она умерла, а незадолго до этого написала письмо, где указала мой адрес и завещала передать ребенка мне. Всю свою жизнь, – в сердцах воскликнул он, – моя бывшая жена мучила меня, – и даже после смерти она не оставляет меня в покое!

– Нельзя так говорить, Аркадий Константинович, – приложила палец к губам Анна, – грех это. Господь испытание вам посылает, не проявляйте же малодушие и возьмите себя в руки.

– Я стараюсь, – попытался оправдаться доктор, – но я действительно в отчаянии. – Скажите, Анна, – смущаясь, спросил он, – я могу попросить вас об одном одолжении?

– Все, что угодно, – уверила его молодая женщина. – Не могли бы вы в таком случае побыть с этой девочкой какое-то время, пока я не выправлю необходимые документы для оформления ее в приют?

– В прию-ют? – изумленно протянула Анна и бросила уничижительный взгляд на доктора. От возмущения она даже покраснела, – как вам такое могло придти в голову, Аркадий Константинович!

– Конечно, в приют, а куда же еще? – в свою очередь возмутился доктор. – Уж не хотите ли вы сказать, что я должен оставить этого ребенка у себя?!

– Именно это я и хочу сказать, уважаемый, Аркадий Константинович! – выпалила Анна. – Я от вас, признаться, такого не ожидала!

– Позвольте, – не сдавался доктор, – с какой стати мне оставлять у себя чужого ребенка?

– Это не чужой ребенок, – гневно возразила ему Анна, – это дочь вашей покойной жены и сестра Ленечки, вашего сына!

В это время девочка перестала крутить головой и с любопытством уставилась на Анну. Секунду-другую она пристально, будто оценивая, разглядывала ее, а затем неожиданно так резко потянулась к ней, что едва не выпала из рук доктора.

– Осторожно, – крикнула Анна и едва успела подхватить девочку. Та цепко обхватила ее шею руками и так крепко прильнула к ней всем своим худеньким тельцем, что у Анны даже перехватило дыхание. От неожиданности она совсем растерялась, давно забытые ощущения нахлынули на нее, и непослушные слезы так и хлынули из глаз. Прижав девочку к себе, она тихо, но твердо произнесла:

– Вот что я вам скажу, уважаемый Аркадий Константинович: я побуду с Лизонькой столько, сколько нужно, пока вы не подыщете для нее хорошую няню. А пока вы можете за нее абсолютно не волноваться.

– Да я и не волнуюсь, – горячо возразил доктор, – я как раз, наоборот…

– У девочки есть какие-то вещи? – перебила его Анна.

– Вот… – растерянно показал доктор на небольшой саквояж, стоящий рядом на земле.

– Несите его во флигель, – деловито скомандовала Анна, – посмотрим, чем мы располагаем.

– Анна, – умоляюще взглянул на нее доктор Капилло, – может, все-таки, не надо? Девочка, скорее всего, недоразвита, она не ходит и не разговаривает, а ей уже год и два месяца.

– А-я-я-й, – насмешливо покачала она головой, – подумаешь, год и два месяца! К вашему сведению, уважаемый Аркадий Константинович, многие дети в этом возрасте не ходят и не разговаривают, несите! – повторила она и решительно направилась по направлению к флигелю.

– Анна, – устремился за ней вдогонку доктор, – зачем вы несете ее к себе, это ведь такая обуза, давайте отведем ее к нам!

– Аркадий Константинович, – сердито бросила ему через плечо Анна, – не говорите глупостей, как ребенок может быть обузой! Вздохнув, доктор с обреченным видом поплелся вслед за молодой женщиной. Войдя в комнату, Анна попросила доктора подержать девочку, чтобы согреть ей воды для купания, но Лизонька, вцепившись в Анну, стала так отчаянно кричать, что доктор растерянно развел руками.

– Вот оно, женское постоянство, – буркнул он, – двое суток таскал ее на себе, и ничего, а тут в один момент переметнулась, неблагодарная.

– Не придирайтесь, – вступилась за ребенка Анна, – девочка просто устала, оттого и капризничает.

– Все хорошо, Лизонька, я тебя никому не отдам, – принялась успокаивать она орущую, что было сил, Лизу. – Лизонька хорошая девочка и сейчас будет купаться, – ласково щебетала она, – ведь Лизонька любит купаться, правда?

– Аркадий Константинович, – обернулась она в сторону доктора – снимите, пожалуйста, в сенях корыто и поставьте казан с водой на печь, девочку нужно немедленно искупать. Уложив ребенка на кровать, Анна стянула с нее грязное платье и принялась распаковывать саквояж. Перебирая вещи, она озадаченно качала головой и приговаривала:

– Негусто, честно говоря…, совсем негусто… На сегодня-завтра может и хватит, – а дальше… Взглянув на расстроенное лицо доктора, Анна поспешно добавила:

– Ничего, Аркадий Константинович, вечером приедет папа, я попрошу его подъехать к Бобовичу[15], и он купит у него все необходимое для нашей девочки.

– Да я не из-за вещей, – махнул рукой доктор, – я вообще… Я просто не знаю, что мне делать! – трагически воскликнул он.

– Вы опять? – строго взглянула на него Анна, – как это – что вам делать? Во-первых, взять себя в руки, ведь ничего страшного не произошло, а во-вторых, пришлите сюда, пожалуйста, Анюту, пусть она принесет немного молока для кашки, Лизоньку нужно накормить. И главное – не волнуйтесь, – мягко добавила она, провожая его, – все будет хорошо.

– А как же вы, Анна? – неуверенно обернулся на пороге доктор, как вы одна здесь справитесь?

– За нас не беспокойтесь, Аркадий Константинович, мы справимся, – успокоила она его, – а вот вам пора в больницу, вас там уже все заждались.

– Мы ведь справимся, правда Лизонька? – вернувшись, ласково обратилась она к девочке, – водичка сейчас согреется, мы искупаемся, оденемся во все чистенькое и покушаем, да? Лиза вопросительно посмотрела на нее и зевнула. – Вот Ленечка наш обрадуется, когда завтра придет домой! – мечтательно улыбнулась Анна, – ты даже не представляешь, Лизонька, какая ему радость будет! Лиза посмотрела на нее и радостно заагукала в ответ. Однако Леня особой радости не проявил, разве что настороженное любопытство. Зато воспользовавшись ситуацией, он тут же попросился ночевать во флигеле.

– Если Лизке можно, почему мне нельзя? – возмущенно заявил он отцу.

– Et tu, Brute?[16] – с осуждением покачал головой доктор. – В таком случае, может, тогда и мне тоже сюда перебраться?

Анна от этой шутки вся залилась румянцем, но доктор и Леня стали так заразительно смеяться, что и она улыбнулась. Действительно, комнатка, где они все едва помещались, была такой крохотной по сравнению с докторскими хоромами, что шутка и правда была очень смешной.

– Да ну вас совсем, – махнула она рукой, – маленький ребенок в доме, столько проблем, а они себе смеются, хоть бы что.

Больничный двор отнесся к новой жиличке с большим сочувствием.

– Сиротка, – жалостливо говорили они, и каждый старался сделать для девочки что-то полезное. Госпожа Вагнер принесла старую коляску, которая осталась от Генриха-Гриши. Они с мужем долго время рассчитывали на пополнение в своем семействе, но что-то у них не получалось и она, рассудив, что нечего коляске стоять без дела, перетащила ее во флигель.

Плотник Кирюша сделал для девочки деревянную лошадку, как он сказал, «гойдалку», но увидев, что Лизонька и сидеть толком-то не умеет, задумчиво добавил:

– На вырост.

Евдокия обязалась к зиме навязать малышке всякой теплой одежки и, как ближайшая соседка, охотно сидела с ней, когда Анне нужно было куда-то отлучиться.

Яков и Йосиф, увидев впервые девочку, только недоуменно переглянулись между собой.

– Надо что-то делать с этим ребенком, – неодобрительно покачал головой Гурович, – Анне это абсолютно ни к чему.

– Согласен, – поддакнул Яков, – только ты, Йосиф, плохо знаешь свою дочь. Она если упрется – с места не сдвинешь. Доктор, вначале рассчитывавший на поддержку братьев в этой, как он говорил, безумной затее, убедившись в бесполезности их усилий побороть упрямство Анны, приступил к поиску няни.

По выходным дням, когда Леня бывал дома, он часто наблюдал за сестрой, как за диковинной зверушкой, но та даже не замечала его присутствия и отвечала брату полным равнодушием. Собственно, такое отношение у нее было ко всем, за исключением Анны: девочка жила в мире, в котором других людей, кроме нее, просто не существовало.

– Какая-то она придурочная, эта Лизка, – крутил пальцем у виска Леня.

– Видите, Анна? – многозначительно кивал на него доктор, – даже ребенок и тот замечает, что у девочки есть определенные отклонения.

– Неужели вы не понимаете, Аркадий Константинович, что Ленечка просто ревнует из-за того, что ему достается теперь меньше внимания? – спокойно объясняла женщина, и чтобы мальчик не чувствовал себя лишним, она старалась лишний раз приласкать его, а однажды не спала всю ночь, чтобы к сочельнику, когда в доме соберутся гости, успеть пошить ему матросский костюмчик, о котором тот давно мечтал. Леня выглядел в нем ослепительно, и все соседи по очереди приходили во флигель, чтобы посмотреть на его обнову.

– Анна, у вас золотые ручки, – восхищалась госпожа Вальтер, – в таком костюме не стыдно и в опере «Корсар»[17] показаться!

– Да я здесь не причем, – смущалась молодая женщина, – такому красавчику, как наш Ленечка, все к лицу.

– Вот появится няня, – успокаивала она доктора, – и я смогу уделять мальчику больше времени, тогда и отношение к сестре у него изменится.

– Когда же она уже появится, эта ваша няня, Анна? – укорял женщину доктор. – Вы ведь уже третью кандидатуру отвергаете.

– Няня, Аркадий Константинович, – серьезно возражала Анна, – это очень ответственное лицо в семье, тут торопиться нельзя, особенно с таким чувствительным ребенком, как Лизонька. На самом деле, Анна сама замечала, что Лиза отстает в развитии и втайне очень переживала по этому поводу. Девочка по-прежнему не ходила и не произносила самых простых слов: «дай», «на»; могла подолгу, не обращая ни малейшего внимания на окружающих, методично колотить погремушкой по столу и в этой монотонности ее поведения было нечто пугающее.

– Ничего, – ободряла себя женщина, – любовь и терпение делают чудеса, поправится наша Лизонька.

Представили Лизоньку и Картамышевым. Те поначалу приняли девочку сдержанно, полагая, что Анна взяла на себя заботу о сироте временно, пока ту не определят в надежные руки, но видя, с какой нежностью смотрит Анна на девочку, как заботливо следит за каждым ее шагом, они поняли, что этот ребенок в жизни их свояченицы навсегда, и стали относиться к Лизоньке по-родственному: с теплотой и терпением.

Однажды у Картамышевых Анну представили Людвигу Зоргенталю, и тот долго и с чувством благодарил ее за сына.

– Я теперь понимаю, почему Володя просто боготворит вас, – признался он. – Вы ведь очень похожи на его мать, и это просто удивительно. Я хочу, чтобы вы знали, что я со своей стороны готов сделать для вас все, что потребуется, вы только скажите.

– А я и скажу, – лукаво взглянула на него молодая женщина.

– Я слышала от своей соседки госпожи Вагнер, что скоро состоится церемония открытия и освещения новой церкви[18] на Немецкой площади. Говорят, там можно будет послушать орган, а это моя давняя мечта, – доверительно поделилась она.

– Только и всего? – рассмеялся музыкант. – Так в чем же дело, приходите, – радушно пригласил он ее.

– Значит, вы сможете составить мне протекцию? – обрадовалась Анна.

– Про-текцию? – возмущенно протянул Людвиг Зоргенталь. – Да вы будете личным гостем самого маэстро! Кто посмеет не пропустить вас! – с негодованием воскликнул он.

– Не хотите ли вы сказать, уважаемый сударь, что именно вы будете играть на органе? – с удивлением взглянула на него Анна.

– Именно это я и хочу вам сказать, уважаемая Анна Йосифовна, – с достоинством ответил ей музыкант. – Играть буду я, и это будет Бах, композитор, стоящий над временем!

– А что именно вы будете исполнять? – с интересом взглянула на него Анна.

– Музыку Небесных Сфер, – торжественно провозгласил Людвиг Зоргенталь,

– Токатта и фуга ре минор!*– и серьезно добавил:

– Под эту музыку человек способен возвыситься до состояния Бога.

– О! – восхищенно воскликнула Анна, – я буду вам очень признательна, господин Зоргенталь, ведь моя давняя мечта наконец-то исполнится!

– Людвиг, для вас просто Людвиг, – поправил ее музыкант.

– Тогда и я – просто Анна, – дружески улыбнулась ему молодая женщина и с уважением добавила:

– Я не знала, что среди ваших талантов есть еще и этот, ведь игра на органе – удел немногих.

– Я играю и на органе, и на всех сопутствующих ему инструментах, – с гордостью ответил Людвиг Зоргенталь.

– А какие инструменты вы имеете в виду? – с интересом взглянула на него женщина.

– Все клавишные инструменты, сударыня, – склонился перед ней в поклоне Людвиг Зоргенталь, – абсолютно все.

– Неужели? – по-детски восторженно хлопнула в ладоши Анна. – И на клавесине?

– Так точно, – рассмеялся музыкант, и на клавесине, и на клавикорде. – Но поскольку на дворе девятнадцатый, а не семнадцатый и даже не восемнадцатый век, то чаще всего – на фортепьяно[19].

– Но правомерно ли, – нерешительно взглянула на музыканта Анна, – исполнять музыку Баха на современном фортепьяно, если она написана для других инструментов? Ведь это нарушение авторской воли, кроме того, не искажается ли звуковой облик и содержание произведения?

– Вы правы, но только отчасти, любезная Анна, – заметил Людвиг Зоргенталь. – Большая часть клавирной музыки* XVII-XVIII веков действительно предполагает клавесинное исполнение, но согласитесь, – внимательно взглянул он на свою собеседницу, – что в фортепианном звучании музыка приобретает совсем иное качество, и совсем не случайно уже в конце XVIII века композиторы и музыканты стали остро ощущать потребность в новом клавишном инструменте. Бах же настолько гениален, что его музыка перерастает возможности всех существовавших в то время музыкальных инструментов, и я полагаю, что клавирные пьесы Баха, за исключением тех, где он указал конкретный инструмент, можно исполнить на любом клавире, в том числе и на фортепьяно, вы разве так не считаете?

– Что я могу считать или не считать, – развела руками Анна, – если сам великий маэстро утверждает это?

– Благодарю вас, – поклонился музыкант, – в таком случае позвольте мне также утверждать, что орган, – и он, с чувством сделав ударение на этом слове, в экстазе поднял вверх свои прекрасные глаза, – превосходит все инструменты вместе взятые!

– Возможно, – согласилась Анна, ведь я еще никогда не слышала, как звучит орган.

– Не «возможно», а так оно и есть, – с воодушевлением воскликнул музыкант. – Этот уникальный инструмент обладает уникальным многоголосием и колоссальными тембровыми возможностями, недаром великий Моцарт называл его королем музыкальных инструментов.

– А вообще-то, любезная Анна Йосифовна, – уважительно взглянул он на нее, – я не думал найти в такой очаровательной женщине еще и тонкого ценителя музыки.

– Вы мне льстите, маэстро, – улыбнулась Анна, – но мне приятно, я действительно очень люблю музыку и знакомство с таким выдающимся музыкантом для меня большая честь.

Анна и Людвиг Зоргенталь расстались весьма довольные новым знакомством и, произведя друг на друга самое приятное впечатление, условились встретиться вновь на церемонии открытия новой лютеранской церкви.

Однако планам этим, ввиду неожиданно открывшихся новых обстоятельств, осуществиться не привелось.

Глава 7. Жизнь Анны круто меняется

Неожиданное письмо из Франции с официальным уведомлением о том, что Анна Гурович зачислена на медицинский факультет Сорбонны, прозвучало как гром с ясного неба. Первым эту новость сообщил Анне фельдшер Натанзон.

– Не поеду! – решительно отказалась молодая женщина. – Как это не поедешь, когда деньги уплачены? – едва не задохнулся от возмущения Яков.

– Что ж поделаешь, – поджала губы Анна, – придется извиниться перед отцом.

– Причем здесь отец? – уперев руки в боки, пошел в наступление фельдшер. – Отец здесь вовсе не причем, во-первых, это больница за тебя вписалась. А во-вторых, – многозначительно поднял он вверх свой палец, – я точно знаю, что все деньги и за твое обучение, и за проживание оплатил сам Аркадий Константинович из своего собственного кармана, все, до последней копеечки! От этого сообщения Анна вспыхнула и, залившись краской, чуть не плача, воскликнула:

– Как я могу ехать, если у меня ребенок на руках?!

– Ты девка, чего, совсем умом рехнулась? – зашипел на нее фельдшер. – Какой ребенок? Приблуда эта?

– Дядя Яков, если вы будете так говорить о Лизоньке, я к вам больше не подойду! – гневно заявила Анна и возмущенно добавила:

– Никогда! Так и знайте!

– У тебя совесть есть? – не обращая внимания на ее угрозы, грозно уставился на племянницу фельдшер, – Сколько людей на ноги подняли, пока все документы тебе справили, а ты от ворот поворот?! Анна упрямо молчала, поджав дрожащие губы.

– Хорошо, – сменил тактику Яков, – деньги, предположим, тебя не интересуют, ты ведь у нас теперь богачка, – иронично прищурился он, хотя прекрасно знал, что Анна не берет у отца деньги, – но вот скажи мне, голуба, как ты жить дальше собираешься? Опять тряпкой пойдешь махать, полы мыть?

– Это почему? – насупилась Анна.

– А потому, что доктор все писаные и неписаные законы нарушает, когда к больным тебя подпускает. Рискует человек и своей репутацией и своей карьерой! Ты ведь кто? Палатная няня! – не на шутку рассердился он. – Вот и ходи себе со шваброй, а в медицинские дела не суйся! А если папенька твой лабораторию, не дай бог построит, то кто мне там помогать будет? – грозно уставился он на нее. – Я тебе не доктор Капилло, и тебя, непутевую и необразованную, и на пушечный выстрел туда не допущу, так и знай! Пойдешь на содержание к Йосифу!

Этот последний довод возымел действие, и поиски няни, возобновившись с удвоенной силой, неожиданно увенчались успехом: по протекции Евдокии уже на следующий день на смотрины заявилась молодая девушка из многодетной семьи, за плечами которой был достаточно большой опыт по уходу за маленькими детьми. Звали девушку Любашей, и она сразу пришлась Анне по сердцу: скромная, улыбчивая, с открытым добрым лицом, а самое главное – она смогла быстро найти общий язык с уже повзрослевшей Лизонькой и как нельзя вовремя освободила Анну для подготовки к поездке. Отложенные ею в дорогу вещи Йосиф Гурович почти все забраковал, сказав, что все необходимое она сможет купить себе в Париже и после длительных препирательств, вручил дочери солидную сумму на расходы.

– Тебе нужно хорошо питаться, – категорично заявил он. – А кто должен о тебе позаботиться, как не отец?! На радостях, что Анна согласилась принять от него помощь, он завалил ее всевозможными советами и рекомендациями.

– На питании не экономь и взаперти не сиди, ходи на прогулки, дыши свежим воздухом, – напутствовал он дочь. – Непременно посети сад Тюильри, это статус, раньше туда простых людей не пускали, разве только один раз в году в день святого Людовика, а теперь доступ открыт для всех. Когда соберешься туда, оденься получше, чтоб тебя не приняли за служанку, таких туда не пускают, ведь в Тюильри публика исключительно из благородного сословия, – с уважением в голосе добавил он, – это тебе не Люксембургский сад, который предпочитают гризетки[20] и буржуа, Тюильри – это статус! – повторил он и многозначительно поднял вверх палец.

Времени на сборы было мало, а хлопот много, и к тому времени, когда наступил день отъезда, Анна от усталости и волнений уже совсем валилась с ног.

На вокзал ее пришли провожать отец, дядя Яков, доктор Капилло с Леней и супруги Картамышевы, которые попытались на перроне вручить свояченице значительные сбережения, полученные ими за многие годы от графа Ланжерона для семьи брата, но Анна твердо отказалась:

– Это деньги для Манечки, передадите ей, когда она вернется. Чтобы не травмировать Лизоньку, на вокзал ее решили не брать и, предчувствуя недоброе, девочка никак не хотела отпускать от себя Анну: она капризничала, плакала и у Анны перед глазами долго стояли ее встревоженные глазки.

В Париже Анна поселилась в пансионе мадам Фраболо на улице Huchette**, в Латинском квартале, что на левом берегу Сены, оттуда до Сорбонны, где проходили ее занятия, было рукой подать. Хозяйка пансиона оказалась славной женщиной, ко всем своим гостям относилась по-родственному сердечно и каждое утро подавала постояльцам кофе со свежеиспеченными вкусными булочками. Кроме того, она старалась содержать свое хозяйство в чистоте настолько, насколько это было возможно при общем плачевном состоянии общей санитарии и гигиены в Париже в начале XIX века.

«Я даже не предполагала, – ужасалась в своем письме Анна, – что Париж такой грязный город! Правило для парижского мусора одно – «tout-a-la-rue»[21]! Мне неудобно об этом писать, но ночные горшки и помои здесь выливают прямо из окон на улицу! Дождь превращает все отбросы в вонючую жидкую грязь, которая течет по улицам прямо в Сену. Тротуары здесь отсутствуют, и чтобы пройти через улицу не испачкавшись, подметальщики кладут на мостовую дощечки и переводят людей за особую плату. Настоящее варварство!»**

Письма из Франции жадно читались всем коллективом осиротевших мужчин в Одессе. Для этого Йосиф Гурович и Яков Натанзон каждый вечер являлись к доктору, где за чашкой чая в гостиной обсуждали новости последнего письма Анны. Под ногами ползала Лиза, рядом в кресле по воскресным дням сидел с книжкой Леня и старики чувствовали себя вполне счастливыми в домашней обстановке гостеприимного докторского дома.

На следующий день содержание письма со всеми подробностями обсуждалось всеми обитателями больничного двора.

– Я же никому ничего не говорил! – недоумевал фельдшер Натанзон. – Разве что только Евдокии…, – позже вспоминал он. Особенно бурную реакцию у слушателей вызвало опорожнение горшков в окно.

– Неужели такое возможно? – недоумевал Яков.

– Отчего нет? Даже очень возможно, – многозначительно поджимал губы Гурович. – Ты что, Яков, не читал, что писал по этому поводу Андрей Николаевич Карамзин, когда ехал из Страсбурга в Париж?

– Зачем мне это? – насупился фельдшер, который не любил, когда его уличали в недостаточной образованности. – Мне работать надо, а не сказки всякие читать.

– Какие же это сказки, брат, – возражал ему Йосиф, – если Анна слова Карамзина точь-в-точь повторяет.

– Ну, и что же он сказал, твой Карамзин? – ворчливо переспросил Яков. Гурович хитро улыбнулся:

– Ну что ж, слушайте: «Ближе, ближе, завоняло, ужасно завоняло, ура, мы приехали!».

– О-о! – округлив глаза, воскликнул фельдшер. – Не может быть, это что, действительно про Париж? Неужто так и написал? – недоверчиво посмотрел он на брата.