Кровать любовницы

ГЛАВА 1

Она окинула беглым взглядом стены, потрогала их и подумала, что начать свою статью с описания того места, где она находится, будет интересным ходом. Подойдя к двери и сразу даже не удивившись, что та оказалась закрытой, спокойно потянула ручку вниз. Но дверь не поддалась. Она потянула сильнее.

– Эй! Алло! Кто-нибудь! Меня здесь закрыли! Эй!.. Черти что, – пробормотала под нос и стала стучать по двери тыльной стороной кулака. Вдруг вскрикнула и, поднеся кулак ко рту, провела по нему языком. – Странно!

Она дотронулась до стены и опять вскрикнула, обжегши пальцы. Ощутив жар, исходящий отовсюду, испугалась:

– Эй! – закричала изо всех сил. – Вы что, с ума сошли?!

Пот заливал ей глаза, уши горели, кожа краснела на глазах… и боль, пронзительная, лишающая разума боль поедала ее. Она горела не в пламени, а в огненной температуре воздуха.

– По-мо-ги-те!.. – вопила она, присев от натуги. – По-мо-ги-те!..

На улице было душно. Солнце палило жестоко, не по-майски. Лобовые стекла и крыши автомобилей ярко сверкали и создавали мираж быстро несущейся реки.

Спрятавшись в тени, падающей от здания, она вынула из сумки пудреницу и подправила макияж. Придав, по возможности, легкость походке, направилась к расположенному на углу магазину с вывеской «Московская сдоба. ШестовЪ и сынЪ».

Беглым, но цепким взглядом окинула витрину. «Со вкусом. С выдумкой. Неплохо», – отметила про себя и толкнула дверь. Раздался мелодичный звон колокольчика, будто особый знак перехода из настоящего в прошлое, и, действительно, она точно очутилась в конце 19-го века. Даже свежий кондиционированный воздух, казалось, дул оттуда, из глубины столетий.

Вдоль стены тянулся широкий прилавок с мраморной крышкой, от него в обе стороны шли витрины со всевозможными хлебами и сдобой. У больших, полузакрытых тяжелыми шторами окон были расставлены столики, за которыми сидели посетители и пили чай с булочками, испускающими сладостный аромат ванили.

– Я к Петру Федоровичу, – бросила она вопросительно взглянувшему на нее продавцу и открыла дверь служебного входа.

Петр Федорович, увидев гостью на пороге своего кабинета, вышел из-за письменного стола и протянул ей навстречу руки.

– Неллечка! Нет слов, чтобы выразить свое восхищение вашей пунктуальностью.

Она игриво скорбно опустила губы и вздохнула:

– Увы, приходиться: работающая женщина.

– Нет-нет! Это вежливость королевы! – он взял ее маленькую ручку и поцеловал. Нелли звонко, чуть приподняв плечи, хохотнула от прикосновения его бороды.

– Прошу, прошу, – приглашающим жестом указал Петр Федорович на большое старинное кресло.

Пока он давал указания секретарше, Нелли из-под ресниц разглядывала его: высокий, что называется благородный лоб, небольшая борода, умные, насмешливые глаза. Сам плотный, крепкий. Невольно возникала ассоциация – образованный русский купец позапрошлого века.

– Я так рад, что вы откликнулись на мое приглашение, – начал Петр Федорович. – Никто, кроме вас, не сможет передать амбьянс, – произнес он по-французски в нос, – моего бутика, лавки, если хотите. Пишите от души! – с шутливым пафосом воскликнул он. – Я позвоню главному, чтобы вашу статью не посмели сократить даже на запятую.

– О-о! – протянула Нелли не в силах скрыть своего восхищения перед подносом с соблазнительной сдобой, который внесла секретарша.

Девушка расставила тарелки с угощением, разлила чай и ушла. А Петр Федорович, как писали в старину, открыл дверцу темного дерева шкапика и вынул бутылку.

– Чай надо пить с ромом. – Он влил немного в чашки. – Оценили букет, а?! – спросил через мгновение.

Нелли лишь покачала головой.

– Даже у меня нет слов.

Шестов оценил ее тонкий юмор, ибо Нелли Мутыхляева среди журналистов славилась своим многословием.

– А теперь прошу отведать сдобу от Шестова и сына.

– Ой! Я же на диете, – кокетливо проговорила она, впившись взглядом в одну чрезвычайно аппетитную штучку. – Ну да, ладно, разве что вот эту только попробую.

– А! Это «chausson aux pommes», – с удовольствием пояснил Петр Федорович. – Если перевести с французского, а он все-таки, как не крути, облагораживает наш могучий русский язык, то будет звучать не очень аппетитно: «туфля, тапок с яблоками».

– Н-да, – поморщилась Мутыхляева, мгновенно представив себе потный разношенный домашний тапок с соответствующим запахом.

В советские времена, когда разуваться в квартире было в порядке вещей, хозяева предлагали гостям вот такие − как они ласково называли их − домашние тапочки. У Нелли до сих пор осталось то отвратительное ощущение, когда летом приходилось всовывать свои босые ноги в эти заскорузлые, мерзкие тапки.

– В самом деле, этот пирожок чем-то напоминает туфлю, но туфлю с ножки любимой женщины, – с лукавым блеском в глазах проговорил Шестов.

Нелли рассмеялась и надкусила пирожок.

– Божественно!

– А вот наши русские булочки, пирожки, ватрушки, конвертики, вертушки, пампушки, – пододвинул он тарелку.

– Нет, я больше не могу, – запротестовала Мутыхляева.

– Хоть надкусите. Надо! Вы журналист и обязаны досконально изучить то, о чем будете писать.

– Да я бы все съела! Но, правда, не могу.

– А мы не спешим. Еще по чашечке чаю с ромом. Потом пойдем, и я вам покажу нашу кормилицу печь. Собственно, с нее все и началось. Когда пришло время задуматься, куда бы вложить капитал, я решил стать домовладельцем. Обратился к риэлторам, и один, шустрый такой, предложил вот этот дом. Он тогда был в ужасном состоянии.

– Зато сейчас, как игрушечка, – облизывая залоснившиеся губы, вставила Нелли.

Петр Федорович поблагодарил наклоном головы.

– И стало мне жаль его. Ведь он, как говорится, материальная часть нашей истории. Думаю, откажусь − снесут. Внутри тоже картина была еще та, однако кое-где остались фрагменты лепки и даже росписи. Но главное – чувствовался амбьянс, атмосфера. И вдруг в одном из помещений я обнаружил печь. «Как? Откуда?» обратился тут же к риэлтору. Мой вопрос обеспокоил его. Он стал уверять, что избавиться от печи не составит труда. Но у меня почти тотчас возник грандиозный план. А почему бы мне не вложить свой капитал в хлебобулочное производство?! Сколько будет жив человек, столько он будет есть хлеб. К тому же, род мой старинный купеческий. Все мои предки делом занимались. А я собрался в домовладельцы. Ну что мне в этом?! Рутина. А тут! Ну и купил я дом с печью. И словно удачу он мне от предков передал. Теперь по всей Москве мои лавки и хлебопекарни по последнему слову техники устроены, но эту старую добрую печь я оставил такой, как была. Зато хлеб она выпекает самый ароматный, самый вкусный, потому что пекарь работает по старинке, с душой. Сам замешивает тесто, сам раскладывает в формы. Нет, конечно, она тоже автоматизирована, но по сравнению с современными печами ее вполне можно назвать старинной. Вы, я вижу, отлыниваете от дела, – с улыбкой заметил Петр Федорович. – Больше ни кусочка не съели.

– Не могу! Простите!

– А вот мы с вами по маленькой рюмочке коньячка, и пойдем глянем на мою красавицу.

Пригубив свою рюмку, Шестов долгим, бархатистым взглядом посмотрел на Нелли так, что у той захватило дыхание. Щеки раскраснелись, глаза заблестели. Женская сущность захотела тряхнуть стариной. «А что?! Я еще очень и очень ничего. Пятьдесят шесть в наше время – все равно что в 19-ом веке тридцать пять. Самое то будет!»

Безмятежно приятный процесс переваривания булочек был нарушен желанием повалить Петра Федоровича на широкий диван и так его завести, чтобы даже диванные пружины вспомнили молодость и заохали вмести с ними.

Нелли преобразилась. Она начала говорить о своей статье, постепенно набирая обороты. Речь ее становилась все более яркой, быстрой, меткой. Она оживленно жестикулировала, прищелкивала пальцами, щурила глаза и убеждала в правоте своих взглядов Шестова, повторяя: «Самое то будет!»

Петр Федорович, опрокинувший еще пару-тройку рюмочек, уже не столько слушал, сколько смотрел на сдобную грудь своей гостьи. «Полненькая, но еще достаточно свеженькая. Такую булочку, случайно завалявшуюся, во времена социализма можно было без зазрения совести всучить покупателю как вчерашнюю. А живот у нее сильно затянут, и оттого с виду вроде бы еще форму имеет, но когда возляжешь, он под тобой как теплое тесто расплывется… А что? Иногда хочется и такого. Ассортимент должен быть широкий. Вот как захватишь ее тестообразные бедра… сожмешь… – он даже невольно глаза зажмурил, – и прямо в горячую, сдобную натуру… Ух!.. А потом опять можно перейти на диетическое пирожное: на вид привлекательное, а на вкус… Однако и в нем своя прелесть. Но сейчас хочется сдобы!»

Петр Федорович, разгорячившись от желания, встал и хотел подойти к своей гостье, но звонок на его сотовый оборвал Нелли на полуслове.

«А он, кажется, готов, – опытным взглядом определила она. − Но здесь надо с умом! Он богат. Я известная журналистка. Любовно-деловой альянс. Я же не замуж за него собираюсь. Он женат и любовница у него есть и, может, не одна. Но кто они? Девушки с обложки. Посмотришь и отбросишь. А я, как журнал, – заглянешь и увлечешься».

Нелли с многообещающей улыбкой смотрела на Шестова. Он перехватил ее взгляд и состроил жалостливую мину, показывая, как ему надоел звонивший, и как ему хочется вернуться к ней.

Наконец, Шестов отключил телефон и, вызвав секретаршу, попросил приготовить для гостьи пакет со сдобой.

«Ах, как славно! – мысленно восхитилась Нелли. – Вечерком буду смотреть телевизор и пить чай с этими восхитительными булочками и крендельками…»

– Не думала, что вы такой жестокий, – игриво заметила она. – После нашего чаепития мне и так придется неделю сидеть на диете.

– Вы не правы. Ваша фигура не нуждается в подобных инквизиторских мерах. Поверьте мне, как мужчине.

Проходя мимо Петра Федоровича, который чуть посторонился, пропуская ее, Нелли безошибочно определила высоту его желания и глянула на диван.

«И зачем идти смотреть эту дуру-печь, лучше бы сразу залечь», – пролетела шаловливая мысль.

Они пошли по коридору, продолжая обмениваться любезностями.

– Я рад, что вы, Неллечка, согласились… – начинал Шестов.

– Ах, ну это же так естественно! – восклицала в ответ Нелли. – Вы создаете вечные ценности, а наш журнал пишет о них…

– Вот она, – остановился он перед дверью с небольшим смотровым окошком. – Моя чудо-печь.

Шестов открыл дверцу и вошел. Нелли, вытянув шею, заглянула в нутро печи, которое оказалось похожей на небольшую комнату, но войти не решалась.

− Не бойтесь! Входите! Она сейчас тихая. Холодная. Грустная. А вот когда разойдется! Раскалится! Тогда не тронь красавицу!

Мутыхляева осторожно вошла.

− Простите, − торопливо бросил Шестов, доставая затрезвонивший мобильный.

Звонок, принесший неприятные известия, мгновенно отрезвил его, и журналистка с пунцовыми пятнами на щеках и мутными разбегающимися глазами, которые она пыталась стянуть в одну точку, чтобы выглядеть совершенно трезвой, стала ему почти отвратительна.

«Ведь не девочка, а туда же! А что предъявишь? Жирные складки и обвисшие прелести. Так на это я и дома вдосталь нагляделся».

Петр Федорович, не прерывая разговора по телефону, жестом предложил Нелли выйти из печи. Она кивнула.

«А мне в редакции секретарша нашего главного все ныла: «Не ходи к Шестову, лучше иди на слет отставников, там точно кого-нибудь отхватишь. О Шестове говорят, будто он только на девочек молоденьких падок». А вот сейчас мы с ним еще по рюмочке и!.. Да когда же он перестанет болтать?! Женщина ждет, а он: бля-бля-бля…»

Вместо того чтобы последовать за Петром Федоровичем, Нелли вошла в образ несколько дотошной, но очень умной и беспристрастной журналистки и принялась осматривать печь.

Петр Федорович позабыл о Мутыхляевой. Необходимо было разрешить неожиданно возникшую проблему, которая приближалась неотвратимо, как цунами, и Шестов принялся звонить людям, имеющим в своем распоряжении невидимые рычаги. Они приводят их в действие, и проблема, грозившая раздавить тебя, исчезает на глазах.

Когда Петр Федорович вспомнил о Нелли то, досадливо поморщившись, решил, что она обиделась на его невнимание и, не попрощавшись, ушла.

– Надо же! Столько времени на нее потратил… – но тут его взгляд упал на сумку журналистки. – Фу! Слава богу!

Он подошел к зеркалу, огладил бороду и, заглянув в приемную, спросил:

– А где же Неллечка?

– Не знаю, – ответила секретарша. – Я думала, что она уже ушла.

– Да нет. У меня в кабинете ее сумка. Странно. А! Наверное, она у пекарей. Решила непосредственно переговорить с людьми. Что ж, хорошо. − Услышав бойкие шаги по коридору, Шестов поправил ворот рубашки.

«Ишь, несется, как скаковая лошадь к финишу», – подумал он и, улыбаясь, устремил взгляд на дверь. Но вместо журналистки увидел своего главного пекаря с трясущимся подбородком.

– Петр Федорович, – с трудом проговорил он и замолчал, уставившись на него безумными глазами.

Шестов ждал продолжения.

– Ну, что? – не вытерпел он.

– Не знаю, – пробормотал главный пекарь. Он неловко, боком вошел в кабинет и тяжело осел на стул. – Не знаю… как такое могло случиться… Не знаю, – развел он прыгающие от бешеной дрожи руки.

– Да что такое?

Пекарь схватился за сердце.

– Мы с помощником открыли дверцу печи… а там… там… кто-то… Как она туда попала?…

– Что?! – став белее первосортной муки, вскричал, не помня себя, Петр Федорович. – Она?!..

Он выскочил из кабинета и помчался к печи. У дверцы стоял помощник пекаря.

– Открывай! – приказал, внутренне содрогнувшись, Петр Федорович.

– А!.. – он в ужасе отпрянул назад.

На полу печи, прямо у двери, лежал, напоминая собой черно-кровавое месиво, труп Нелли Мутыхляевой, а вокруг стоял чудовищный сладковатый запах горелого мяса.

ГЛАВА 2

Секретарь-референт главного редактора журнала «Вечные ценности»

сплетничала с приятельницей и потому, бросив в телефонную трубку: «Слушаю!», ничего не поняла из того, что ей говорил чей-то запинающийся голос.

– Так что вы хотите? Мутыхляева на задании. Соединить вас с главным не могу. Занят.

Наконец она снизошла и попыталась вникнуть в то, что ей старались втолковать.

– Что-что?! Что-о?! Не может быть! – она резко подалась назад, словно кто-то отбросил ее на спинку кресла. – Но как?… А… вы… вы кто? Шестов?… Так она у вас?… Да-да! Сейчас, сейчас… соединяю.

– Что случилось? – нетерпеливо спросила приятельница.

– Нелли погибла.

– Мутыхляева? – у женщины приоткрылся рот, точно она хотела поймать новость не только ушами, но и языком, чтобы, не теряя ни секунды, разнести ее по редакции. – Но как?…

Секретарь-референт подняла плечи и с недоумением в голосе ответила:

– Сгорела…

– Как это сгорела?

– В печи…

– В какой печи? В микроволновке, что ли? – недоверчиво усмехнулась собеседница.

– В которой хлеб выпекают…

– Н-да?… Но как она туда попала?…

В приемную влетел главный редактор:

– Это какой-то ужас!

На четверть часа редакция полностью прекратила свою работу. Сотрудники бегали по этажам, группировались, курили, пили для успокоения нервов коньяк и водку. Первое потрясение прошло, когда кто-то бросил давным-давно затертую фразу, но применимо к данному случаю прозвучавшую невероятно точно:

«Сгорела на работе!» После секундного молчания кое-кто хихикнул, а кое-кто, сохраняя на лице скорбное выражение, сказал:

– Да, собачья работа. Куда только наш брат не вынужден забираться…

– Да-да. Долг журналиста! Всегда и везде…

Но один насмешливый голос не дал настроиться на серьезно-ханжеский лад, бросив:

– А сдобная была тетка…

Перед мысленным взором собравшихся предстала Нелли Мутыхляева: шумная, юркая, говорливая, с неустанно жестикулирующими руками; заносчивая; уверенная в своей непререкаемой правоте; смотрящая с чувством собственного превосходства на основную массу сотрудников; охотно рыдающая по ушедшим в вечность известным личностям; считающая себя за что-то жестоко наказанной судьбой, наверное, за грехи предков, но стойко выносящая за них все удары; ставящая свечи за умерших родственников, забывая при этом о живых, – мертвых любить удобнее.

«Вообще-то она была ничего, – подумал кое-кто, – иногда не отказывалась помочь, но зато потом сто раз напомнит о своей услуге и вытребует сторицей. Ну да, мир праху ее!»

Однако как-то надо было окончить затянувшуюся минуту скорби. Выручила дама из старых кадров. Она основательно вздохнула и сказала:

– Чудесный был человек! – все закивали, некоторые даже издали что-то похожее на всхлип. – Настоящий журналист. Она навсегда останется в наших сердцах.

Дама опустила веки, точно стараясь удержать невидимую слезу.

«Хорошо сказала», – отметили сослуживцы и молча стали расходиться по отделам.

– Сашу Аксаева к главному! – бросила в телефонную трубку секретарь-референт.

– Что? По поводу Нелли? – поинтересовался он, войдя в приемную.

– А хоть бы и по поводу, – в сердцах ответила та и окинула его оценивающим взглядом. – «Действительно, «красив, проклятый». Недаром Нелька…», – она вздохнула и процедила сквозь вставные зубы: – Ну, иди! Чего ждешь?

– Оттягиваю момент получения пренеприятного задания. Я не умею и не люблю писать хвалебно скорбные статьи.

– Ничего, главный научит.

Главный был явно не в духе. Он ходил по кабинету, заложив руки за спину, и повторял, видимо, отвечая своим мыслям:

– Надо… Надо…

− Понимаешь, – бегло глянув на Аксаева, сказал он, – надо написать о гибели Нелли ярко, а не панихидно, с долей радости, что такой журналист работал в нашем журнале.

– Валерий Павлович, – начал с тоской в голосе Аксаев, – я не умею про светлую память. Мое дело – то, что живое и двигается.

– Но ведь и Нелли жила и двигалась, – возразил главный и заметил, – тем более как она двигалась, ты знал не хуже других.

– Хуже! Лучше пусть пишут те, кто знал ее до меня. Представляю, какою она была.

– Женщина, чем старше, тем лучше двигается. Тебе досталось самое то, как сказала бы Нелли.

– Ну, Валерий Павлович… ну какое угодно задание…

– Это твой долг. Ты был ее последним… − он запнулся и после паузы уточнил: – кого Нелли вывела в ведущие журналисты.

– Послушай, – не обращая внимания на кислую физиономию Аксаева, продолжал он, – а что если нам провести свое расследование? Полиция ведь все спишет на несчастный случай. Да и сам владелец пекарни Шестов мне сразу же заявил, что о халатности со стороны его работников не может быть и речи. Следовательно, Шестов сделает все, чтобы в гибели Нелли никто, кроме ее самой, не был виновен. – Он задумался. – Ладно! Хорошо! – согласовав с самим с собой вопрос, принял решение: – Статью о светлой памяти напишет Красевская. А тебе я поручаю расследовать это дело. Все-таки, это наш долг.

«Верно, Нелли когда-то «под» и «над» тобой так двигалась, что забыть не можешь, – думал, глядя на него Аксаев. – А вот я хотел бы забыть… Хотя… это же познание жизни. Был уверен, женщина в ее возрасте скромно промолчит о наших отношениях, а она растрезвонила по всей редакции. Чертова баба. И вот, чуть ли не учеником ее называют. Ну да, конечно, теперь я знаю, как теток, которым за полтинник, трахать надо − так, чтобы пух и перья летели, чтобы с тебя пот градом, а они рюмочку опрокинут, полежат бездыханно минутку, – и давай по новой. Так и хотелось ей напомнить: «Перед смертью не натрахаешься».

Саша Аксаев прибыл в Москву как положено провинциалу − с маленькой дорожной сумкой и большими надеждами. Окончив журналистский факультет ростовского университета, он три года проработал в местной газете и затосковал. Ему стало казаться, что в провинции его талант погибнет, потому что так, как пишет он, могут не многие. Значит, надо в столицу. К тому же, понуждали уехать еще и очень серьезные проблемы, неожиданно возникшие на личном фронте.

Милая девушка, весело говорившая о свободных отношениях, вдруг захотела замуж, ввиду округлившегося живота. И никакие ссылки на ее же слова о преимуществе свободного союза, который основывается исключительно на чувствах, ее не вразумляли. Она до потери сознания захотела иметь свою квартирку, с кухней, набитой техникой, с детской, заваленной плюшевыми игрушками, и мужем с положением известного в местных кругах журналиста. А Саша лишь в страшном сне мог увидеть себя не только ее, а вообще чьим-то мужем. В душе он был конкистадором, но те в свои времена завоевали все Terra Nova (Новая земля), поэтому ему осталось завоевывать лишь… новых женщин, принимая во внимание, что каждая женщина подобна Terra incognita (Неизвестная земля) – так же полна неожиданностей.

Родители девушки, а были они не из последних людей в городе, рьяно взялись за Сашу. О свадьбе говорили как о деле решенном. Платье вот только свободного покроя придется шить да фату выбрать попышнее, чтобы завуалировать…

«Впрочем, что вуалировать? – однажды, когда Сашу хитростью заманили в дом, воскликнула продвинутая мама. – Это же ребенок, – произнесла она с благоговением. – Благословение божье. То есть Господь вас уже благословил. Так что скрывать его благодать нечего. Наденешь брюки и кружевную кофточку, в волосы цветы, – отнеслась уже к дочери. – Будешь лучше всех!»

Папин французский коньяк застрял у Саши в горле. «Ничего себе, все уже решили! А для начала неплохо было бы уточнить, так, для очистки совести, кого Господь благословил этим ребенком: меня или Костю Капустина? Он что-то резко в Сирию свалил. Сумел в неделю заделаться собственным корреспондентом. Это Костя Капустин, который дальше, чем по пояс, в реку не войдет. А тут чуть ли не под пули полез. Значит, как только меня окрутят, он сразу вернется. Он – свободный и веселый, а я весь в супермаркетах, памперсах, сухих попках, фрутонянях и клизмочках».

Саше вспомнился один парень, который стоял перед ним в небольшой очереди в аптеке. Однако после того как он подошел к окошку, очередь значительно увеличилась. Парень вытащил из кармана два листка и принялся читать. Причем, когда ему подавали заказываемое, начинал с дотошностью уточнять: те ли это палочки для чистки носов и ушей младенца, а может, надо другие? какая присыпка лучше?…

Саша проглотил коньяк, который обжег ему горло и вызвал кашель до слез на глазах.

Думать было некогда. Могли взять силой не сегодня – завтра. «Надо бежать! – мысленно воскликнул он. – Хоть в Сирию к Капустину, хоть в сектор Газа».

Два дня спустя Аксаев вышел из дому и больше не вернулся. Пропал. Мать лишь разводила руками, отвечая, что он уехал по заданию редакции. В редакции так же разводили руками и клялись, что никуда Аксаева не посылали. И верно, Саша сам послал себя, но не куда-нибудь, а в первопрестольную.

Родители невесты, хотя Аксаев свою бывшую подружку за таковую не почитал, попытались напасть на его след. Но он это предвидел, поэтому улетел в Минводы, а уже там сел на поезд и поехал в Москву. А что было делать?…

Пока ехал, вначале еще как-то одергивал свои порхающие мысли: «Да нет! Наивно так думать – прямо сразу на телевидение возьмут. Придется в газетенках поработать. Побегать… − Он встал с полки, развел плечи и увидел себя в зеркале. – А вообще-то я просто создан для работы на телевидении. Внешность самая подходящая. Правильные черты лица. Говорю свободно, легко, не теряюсь в поисках слов, не делаю провальных пауз. Умею разговорить собеседника. Мои статьи, репортажи всегда отличались стремительностью изложения, иронией, точностью фактов. – И одинокая мудрая мысль: «Так не бывает!» − тяжело вздыхала и, охая, исчезала под напором самодовольных мыслишек. – А вот всем врагам назло – бах! – и устроился на телевидение. Бах! – и года не прошло, а я уже автор и ведущий программы. Круто! А?! Да как бы там ни было – пробьюсь!»

Казанский вокзал равнодушно принял под крышу своего перрона очередную партию жаждущих жить и умереть в столице, ибо, как утверждал классик, все это делать гораздо лучше в Москве, чем в любом другом городе, даже Париже. Саша решил не тратить время на выяснение, прав ли был классик или заблуждался, а просто поверил ему на слово.

Устроившись в гостинице, Аксаев принялся обзванивать своих так называемых московских знакомых. Он часто принимал в Ростове столичных журналистов. Уезжая, те оставляли свои визитные карточки и, слегка покачиваясь на ногах, после прощального ужина на берегу Дона, клялись помочь ему в решении любых проблем и жаждали видеть его у себя. Наконец Саша доставил им такую радость.