Контролируемая авария

До Штутгарта оставалось чуть больше часа, полет проходил довольно ровно, воздушные ямы на пути следования лайнера почти не попадались, и в кокпите предсказуемо царила спокойная рабочая атмосфера. Самолет летел в режиме автопилота где-то над Польшей, а периодически сверяющийся с показаниями приборов КВС Стеклов в своем привычном репертуаре травил байки. Второй пилот весьма, на мой взгляд, натянуто смеялся в ответ, но в его серо-зеленых глазах по-прежнему отражалась напряженная задумчивость, как если бы он параллельно просчитывал одному ему ведомую схему, а голос капитана при этом служил лишь досадной фоновой помехой непрерывному ходу мыслей.

– Значит, представь, ИЛ-96, восемьдесят девятый год, взлетели мы из столицы, поднимаемся на эшелон, наш КВС тянется к микрофону, проникновенно так откашливается и вдруг спрашивает: «Товарищи пассажиры, а есть здесь летчики?». Ну, в салоне, естественно, паника, у народа глаза по пять копеек, кому-то вообще плохо стало, даже стюардессы и те, перепугались. А КВС помолчал с пару минут, и весело так заявляет: «Да не бойтесь вы, товарищи пассажиры, конечно же есть летчики! Вас приветствует командир воздушного суда Епифанцев! Температура за бортом минус 60 градусов Цельсия, высота такая-то такая-то, и т.д., и т.п.! Я думал до пенсии он теперь точно не долетает, ан нет, обошлось благополучно. Недавно, кстати, видел его, аж сердце защемило. Ехал он на какую-то конференцию, так ты не поверишь, приличного пиджака ему было не на что купить, и он со старого форменного кителя погоны отпорол, пуговицы пластмассовые взамен металлических пришил, вот тебе и парадно-выходной костюм. И так ведь со всеми получилось, кто при Союзе летал: государство до нитки обобрало, пенсии нищенские понасчитало и выживай, как хочешь. Попробуй списанному летчику на земле нормальную работу найди! Я, например, только одну такую профессию знаю, где также, как в небе, платят за то, что ты постоянно борешься с земным притяжением! Угадай, Урмас, о чем речь?

– Ума не приложу! Может, космонавт? – с деланным недоумением развел руками второй пилот, и я внезапно заметила, что во взгляде Урмаса ослепительно вспыхнул нетерпеливый огонек, словно сам факт присутствия КВС вызывал у него бесконтрольный приступ раздражения.

– Эх ты, салага! – добродушно хохотнул Стеклов, – грузчик это, груз-чик, понял? Ну, ласточка, разворачивай свою скатерть-самобранку! Посмотрим, что там у тебя за яства заморские! Мяса хоть дают?

– Еще как дают, причем, с салатом, гарниром и холодными закусками, – успокоила командира я, расставляя контейнеры на столике, – приятного аппетита! Вам что принести, чай или кофе?

– Ой, не надо, наверное, ничего! – красноречиво вздохнул КВС, – мы пока разрешения на взлет ждали, я так этого кофе надулся, что скоро из ушей польется. А как высоту набрали, так-то одно, то другое, некогда даже в уборную отлучиться. Ладно уж, до посадки как-нибудь дотерплю.

– Зачем терпеть, Иван Михайлович? – резонно осведомился Урмас, я готова была поклясться, что его серо-зеленые глаза вновь озарились нехорошим отблеском, – я вам уже сколько твержу, идите в туалет, я возьму управление на себя. Ничего страшного за десять минут не случится, а если и случится, я справлюсь.

– Не положено КВС покидать кабину, – в сомнении нахмурился Стеклов, явно склоняющийся к тому, чтобы передать второму пилоту контроль над лайнером, – да и пора уже к посадке понемногу начинать готовиться.

– А я тут на что? Для интерьера? – на губах Урмаса играла насмешливая улыбка, но меня до физической боли обжигал леденящий душу холод его глубоко посаженных глаз, хотя справедливости ради, стоило отметить, что именно на мою персону второй пилот и смотрел как на самый настоящий предмет мебели, априори не заслуживающий отдельного внимания, – идите и ни о чем не волнуйтесь, я же не в первый день за штурвал сел…

– Шут с тобой, уговорил! –вынужденно согласился КВС, не в силах и далее выносить давление в мочевом пузыре, – чтоб я еще перед рейсом кофе пил! Ласточка, спасибо тебе за обед, мы как поедим, тебя позовем посуду забрать! Урмас, я туда и обратно. Ты управляешь! Слышал последнее указания диспетчера? Держать высоту 11400 метров!

– Есть, командир, – как-то уж чересчур официально откликнулся второй пилот, все это время, неотступно следивший за каждым движением Стеклова, без малейшего энтузиазма, снимающего с себя гарнитуру связи и неохотно расстегивающего ремни безопасности.

– Оставляю все под твоим контролем, Урмас, – КВС встал с кресла, бросил последний взгляд на приборную панель, и, открыв дверь кокпита, первой выпустил меня наружу, – и не куролесь мне тут, чтобы не было потом, как в том анекдоте. Решил молодой пилот над диспетчером подшутить, идет на снижение, вызывает вышку и спрашивает: «Угадай, кто?». А диспетчер выключает все огни и говорит: «Лучше ты угадай, куда?».

Улыбка Урмаса заставила меня непроизвольно передернуть плечами: интуиция пронзительно взвизгнула, а сердце на мгновение перестало сокращаться. Когда дверь бесшумно закрылась у меня за спиной, я исподтишка взглянула на Стеклова, но, судя по всему, на данный момент КВС мог думать исключительно о своих естественных потребностях, и внушающее мне бессознательную тревогу поведение второго пилота, не вызывало у него подозрений. Вскоре Стеклов исчез в туалете, а вернулась в свой родной бизнес-класс, где Ирина как общалась с леди-телебашней, настойчиво пытающейся добиться от старшего бортпроводника, почему вид из иллюминатора не так живописен, как того хотелось бы. СБЭ демонстрировала чудеса самообладания и ровным, хорошо поставленным голосом обещала пассажирке, что проблема однообразия пейзажей решится при заходе на посадку. Леди недоверчиво морщила лоб, но капитулировать без боя, вероятно, считала ниже своего достоинства, и продолжала мучить Иру очередным потоком несусветного бреда. Аэрофоб жадно глотал содержимое касалетки и не иначе как отчаянно пытался заесть стресс, а насытившийся младенец умиротворенно сопел на руках у своей лишенной комплексов мамаши. В экономе гомонили школьники и громко переругивались с Катей нетрезвые пассажиры, а сидевшая рядом с любителями выпить женщина слезно умоляла Семена пересадить ее в другой салон. Так как в бизнесе сегодня не было свободных кресел, просьба осталась без удовлетворения, и обиженная пассажирка не нашла ничего лучшего, кроме как уподобиться своим попутчикам и оторваться на стюардессе.

Я с благодарностью кивнула Ирине, добровольно взявшей на себя обслуживание бизнес-класса и уже собралась было прийти ей на помощь и вполовину ускорить процесс раздачи еды, как самолет вдруг пошел на снижение. Пассажиры вряд ли почувствовали, что с лайнером что-то не в порядке, так как камнем вниз наш самолет не падал, однако, каждый член кабинного экипажа, включая вчерашнего стажера Семена, мигом ощутил пока еще совсем слабое, едва уловимое дыхание опасности. Фирменная улыбка на лице Иры стала шире и лучезарнее –классический прием опытных проводников, не позволяющий возникнуть панике в салоне. Ну, попали в воздушную яму, в конце концов, с кем не бывает, хоть болтанки нет, и то хорошо: помнится, один раз так вляпались, ручная кладь с багажных полок посыпалась, и чуть пассажирку не пришибла, а ведь ничего, как говорится, не предвещало беды, даже предупредительного сигнала не было. Пока КВС успел соответствующую кнопочку нажать, мы уже во вторую яму провалились, и так раза три за пять секунд! Но если я была права, и причиной снижения была воздушная яма, самолет должно было здорово тряхануть, а наш лайнер терял высоту так плавно, будто бы шел на посадку. Но до начала посадки оставалось еще немало времени, а самолет продолжал целенаправленно снижаться, причем уверенно, мягко и…безостановочно.

Стеклов выскочил из туалета, как ошпаренный, и в иных обстоятельствах мы с Ириной еще долго подхихикивали бы потом над незастегнутой молнией на его форменных брюках, однако сейчас КВС имел полное моральное право экстренно покинуть санузел даже со спущенными до колен штанами, потому что за период его краткосрочного отсутствия в кокпите, однозначно, произошло нечто страшное. По глазам Стеклова я сразу поняла, что дело вовсе не в попадании самолета в зону турбулентности, а после того, как КВС стремглав помчался в сторону кабины, даже невозмутимая, словно египетский сфинкс Ира, чуть заметно изменилась в лице.

А дальше на борту начали твориться уже совершенно жуткие вещи. КВС буквально приплясывал перед глазком видеокамеры, но дверь кокпита упорно не открывалась.

– Урмас, открой, это я! – крикнул Стеклов и дробно забарабанил кулаками по бронированному металлу, но его старания снова не принесли результата. В то время, как КВС торопливо вводил комбинацию экстренного доступа на кодонаборной панели, лайнер продолжал снижаться, а Урмас – молчать. Я могла только предполагать, что случилось со вторым пилотом, но в мозгу навязчиво вертелась мысль о вчерашнем инциденте с больничным. Теперь я почти не сомневалась, что Урмас действительно получил в частной клинике лист нетрудоспособности, но для чего-то скрыл этот факт от авиакомпании, и в итоге ему стало плохо прямо в полете. Я уже приготовилась к зрелищу пребывающего в глубоком обмороке второго пилота, и даже успела возненавидеть саму себя за то, что не доложила о его состоянии КВС, но, оказалось, что я не могла и вообразить масштабы разворачивавшейся на борту трагедии. Самолет неумолимо терял высоту, а система экстренного открытия дверей не сработала. Произойти такое могло только по одной причине: дверь в кокпит была намеренно заблокирована изнутри.

– Урмас, ради бога, открой! – можно сказать, взмолился Стеклов, но ответом ему по-прежнему было полное безмолвие, ужасающее до такой степени, до какой только может ужасать близость неизбежной гибели ста пятидесяти человек.

– Дора, дай огнетушитель! – порывисто обернулся ко мне КВС, – быстрее, Ласточка, давай же!

В тот момент, когда Стеклов безуспешно пытался выбить дверь поданным мною баллоном, бортовой компьютер внезапно подал первый звуковой и визуальный сигнал тревоги. На курсах меня учили, что он означает. «Слишком быстрое снижение».

ГЛАВА VII

У пилотов есть такое выражение: «Посадка –это не что иное, как контролируемая авария», и почему-то именно эта фраза неожиданно вдруг пришла мне на ум, когда пребывавшие до сего времени в счастливом неведении пассажиры начали массово прозревать относительно того факта, что наш самолет терпит бедствие. Высота стремительно падала, заблокированная дверь в кокпит никак не поддавалась яростному натиску Стеклова, и надо было быть уж совсем махровым идиотом, чтобы не сообразить, до какой степени далеко зашла образовавшаяся на борту критическая ситуация. Нельзя сказать, что билеты на рейс приобрели сплошь циолковские и эйнштейны, но, если до пункта назначения еще битый час лететь, а лайнер неизбежно приближается к матушке-земле, тут и ежу понятно, что до встречи с создателем осталось всего-ничего.

–Что происходит? – иерихонской трубой взвыл аэрофоб, в первобытном ужасе протягивая мне навстречу перепачканные в соусе руки, – сделайте что-нибудь!

– Господи, мы все разобьемся! – неожиданно тонким, по-бабьи писклявым голоском заскулил отец младенца, а его жена словно превратилась в живую статую, крепко прижавшую плачущего ребенка к груди и разом окаменевшую в мраморной неподвижности. И лишь одна только капризная леди с многоэтажной прической сумела вопреки законам логики разглядеть в грядущей катастрофе положительный аспект:

– Смотрите, я вижу горы! – с неуместным восторгом воскликнула прильнувшая к иллюминатору дама, – какой великолепный ландшафт!

– Урмас, открой эту чертову дверь! – перекрикивая надрывающийся сигнал тревоги, заорал Стеклов, лучше всех на борту понимающий, что при таком темпе снижения наш самолет через несколько минут и сам станет частью ландшафта, – Дора, в задней части есть топорик, тащи его сюда скорее! Бегом, Ласточка, счет идет на секунды!

Я пулей метнулась через бизнес-класс, едва не сбила на пути Иру, без особого результата призывающую пассажиров не терять самообладания и оставаться на своих местах, и на всех парах влетела в эконом, где градус коллективного сумасшествия уже находился в шаге от точки кипения. Двое бортпроводников, как могли, боролись с охватившей салон истерикой, но мне было достаточно одного мимолетного взгляда на перекошенное лицо Кати, дабы с легкостью догадаться, что и сама стюардесса пребывает в состоянии непреходящего панического страха.

– Пристегните ремни безопасности, согнитесь и плотно обхватите руками голени. Голову постарайтесь уложить на колени, а если этого не получается, наклоните ее как можно ниже. Вытяните ноги, насколько возможно, далеко и упритесь ими в пол, – довольно уверенно для новичка командовал грамотно сориентировавшийся в обстановке Семен, – оставайтесь в фиксированной позе и не меняйте ее без разрешения экипажа.

– Девушка, что случилось? – неожиданно рванулся мне наперерез долговязый, нескладный паренек, внаглую пренебрегающий требованиям бортпроводника и вместо того, чтобы наряду с остальными пассажирами сидеть в своем кресле, хаотично циркулирующий в узком проходе.

– Немедленно займите свое место! – гаркнула я так зычно, что юноша сразу ретировался с моего пути и преграждать мне дорогу больше не рискнул. Я схватила топорик и во весь опор понеслась обратно, кожей ощущая, как оседает на мне липкий концентрированный страх. Вслед мне неслись пронзительные крики пассажиров и севший от постоянного напряжения связок голос Семена, а рядом с кухней сидела на полу впавшая в абсолютный ступор Катя, меланхолично доставала из касалетки кусочки курицы и руками последовательно отправляла их рот.

– Командир, держите! – Стеклов ни на миг не прекращал попыток взломать защищенный вход в кокпит, и когда я подскочила к нему с топориком, лишь благодарно кивнул и со всех сил замолотил по двери. Мощные металлические удары раздавались одним за другим, но значительного эффекта по-прежнему не приносили.

– «Сближение с землей, набирайте высоту!» – надрывалась система автоматического оповещения, и вопли пассажиров приобрели какой-то совершенный дикий, животный характер. Надежда на спасение корчилась в агонии и билась в предсмертных судорогах, и даже склонным к истерикам аэрофобом постепенно овладевала отстраненная, тупая апатия, когда хоть ори, хоть не ори, а толку все равно нет. Но КВС все также вел неравное сражение с неподатливой дверью, и его решительные, неподвластные эмоциям действия не позволили мне окончательно провалиться в черную пучину неуправляемого страха. Что бы не происходило на борту, КВС честно выполнял свой долг, и я как никто иной, разделяла мучительное и острое чувство вины, вне всяких сомнений, пожиравшее сейчас Стеклова изнутри. Но КВС не знал, что я была виновата гораздо больше него: это ведь именно я умолчала о больничном Урмаса, это я не указала Стеклову на подозрительное поведение второго пилота и это я, в конце концом, не осталась в кабине, пока КВС выходил в туалет. Это из-за моей преступной беспечности, замешанной на безумном, иррациональном влечении к Урмасу, самолет вот-вот рухнет оземь, и жизни полутора сотен пассажиров бессмысленно оборвутся лишь потому, что какая-то глупая стюардесса сегодня утром сделала неверный выбор.

– «Сближение с землей, набирайте высоту!» – повторяющийся сигнал вкупе с перепадом давления и беспрестанными ударами топорика по железному дверному полотну больно бил по ушам, аэрофоб горько рыдал, уткнувшись лысеющей головой в колени, пара с младенцем сидела в обнимку и даже не шевелилась, а напыщенная леди с неподдельным интересом созерцала в иллюминаторе горный пейзаж и, похоже, единственная из пассажиров, имела все шансы умереть счастливой. К вящему сожалению, я столь специфическими особенностями психики не обладала, но перед смертью я должна была хотя бы попытаться облегчить душу. До Штутгарта мы теперь уже точно не долетим, так что-либо моя тайна отправится со мной в могилу, либо я раскрою правду прямо сейчас! И пусть Урмас находится без сознания и никого не может услышать, я все равно не хочу умирать, не выплеснув наружу своих чувств к нему.

–Урмас! – я оттолкнула опешившего КВС, и тесно прильнула к двери кокпита, – Урмас, это Дора! Если ты меня слышишь, я хочу, чтобы ты знал – я люблю тебя! Я люблю тебя, Урмас! Мне так много нужно тебе сказать! Пожалуйста, приди в себя, открой дверь, прошу тебя!

Снаружи что-то оглушительно грохотнуло, самолет затрясло, и он резко накренился набок. С багажных полок повалились сумки, пассажиры душераздирающе закричали в ультразвуковом диапазоне, а до последнего пытавшуюся предотвратить панику в салоне Иру по инерции отшвырнуло в сторону кухни. СБЭ на скорости приложилась головой о выступающий угол, и судя по всему, потеряла сознание, чему я в нынешних обстоятельствах могла лишь искренне позавидовать.

– Крылом за гору зацепились, -машинально констатировал красный, как переспелый помидор, КВС, с ненавистью отбросил бесполезный топорик и с какой-то обреченной пустотой в голосе добавил, – кранты нам, Ласточка! И любви твоей кранты!

Самолет дернулся, словно переживающий тяжелый приступ эпилептик, и мне даже на долю секунды показалось, что лайнер снова набирает высоту, но обманчивая иллюзия бесследно рассеялась уже через мгновение.

– Простите меня, командир! Я знала, что на сегодня врач выписал Урмасу больничный, –всхлипнула я, сглотнула отдающую металлическим привкусом слюну и плотно зажмурила глаза. Я не могла больше видеть разом постаревшее на десяток лет лицо Стеклова, не могла смотреть на объятых ужасом пассажиров – пусть и без злого умысла, но я убила сто пятьдесят человек, я лично принесла их жизни на жертвенный алтарь своей безответной любви. Я всегда понимала, что профессия бортпроводника неотъемлемо сопряжена с риском и я изначально испытывала смутные сомнения по поводу этого рейса, однако, я не могла даже предположить, что трагический финал настигнет меня настолько нелепым образом, да еще и по моей же косвенной вине. Я заслужила самую жестокую смерть из всех возможных и, хотя моей вины уже нельзя было искупить, я воспринимала свою неминуемую гибель в качестве справедливой кары за содеянное. Последней мыслью перед роковым ударом, поставившим жирную точку в моей никчемной судьбе, стало запоздалое сожаление о том, что крушение лайнера не произошло в результате взрывной декомпрессии, когда пассажиры лишаются чувств от перегрузок, и ничего не осознают задолго до столкновения с землей: по крайней мере они умерли бы легко и безболезненно, толком не успев понять, что случилось. А я бы в свою очередь не услышала этих невыносимых криков, адской какофонией звучавших в моем взрывающемся мозгу и полностью стихших только после того, как окружающий мир внезапно рассыпался на мириады светящихся точек и навсегда погрузился в безжизненную тьму вечного небытия.

ГЛАВА VIII

Я никогда не считала себя глубоко верующим человеком и привыкла жить с твердым убеждением, что после смерти человека не ждет ничего, кроме мрака и тлена, а все эти религиозные сказки про чистилище придуманы священнослужителями, великолепно понимающими, насколько сложно заставить человека следовать закону божию, если над ним постоянно не довлеет страх неминуемой расплаты за совершённые грехи. Однако, на практике все оказалось совсем иначе, и когда ко мне начало постепенно возвращаться сознание, я вынуждена была констатировать, что загробный мир существует вопреки ключевым положениям научного атеизма. Более того, судя по нестерпимо высокой температуре окружающей среды, за непредумышленное преступление против человечности я автоматически отправилась прямиком в преисподнюю, благополучно миновав разного рода промежуточные звенья, и теперь моя заблудшая душа с шипением и треском поджаривалась в раскаленной жаровне дабы я на собственной шкуре прочувствовала, каково пришлось погибшим пассажирам авиалайнера.

Я до последнего тянула время и не открывала глаза в инстинктивном страхе увидеть огненные языки адского пламени, жадно тянущиеся к моей обугленной до черноты душе, но отчетливый звук чьих-то тяжелых шагов, внезапно раздавшийся буквально под ухом, вызвал у меня непреодолимое желание разлепить веки. Похоже, за особо тяжкие прегрешения бонусом к классическому набору вечных мук прилагалась еще и личная встреча с самим дьяволом, собственной персоной явившимся поприветствовать очередное пополнение в своем беспокойном хозяйстве. Ну а чего я, в принципе хотела? Нечего было молчать, как рыба, а сейчас уже поздно лить крокодиловы слезы: на моей совести жизни ста пятидесяти человек, и что действительно выглядело бы странно, так это если бы вокруг меня дружно шелестели крылышками серафимы, херувимы и прочие коренные небожители.

Говорят, у каждого есть свой персональный ад, где бесконечно материализуются наиболее жуткие кошмары конкретного грешника. К примеру, жестокий убийца навеки обречен слышать крики своих умирающих жертв, а бросившую ребенка нерадивую мать будут преследовать образы голодных и больных младенцев… Для меня изощренный ум владыки тьмы тоже подготовил мастерски адаптированный «спецпроект», и, распахнув глаза, я даже удивилась, насколько правдоподобно и красочно было реконструировано в аду место падения нашего самолета. Разбросанные повсюду обломки фюзеляжа, дымящиеся очаги пожара, изуродованные фрагменты тел пассажиров – на представшую передо мной картину нельзя было смотреть без содрогания, а всепроникающий запах горелой плоти и вовсе сводил с ума. Но дьявольская изобретательность одним этим, естественно не ограничилась: низко склонившийся надо мной второй пилот Урмас Лахт выглядел потрясающе реалистично, и я, наконец, осознала, какую именно кару определил для меня беспощадный хозяин преисподней. Отныне мне было предначертано целую вечность непрерывно созерцать последствия своей роковой ошибки, а иллюзия присутствия Урмаса была призвана многократно усугубить мои страдания ежесекундным напоминанием о том, что я могла бы предотвратить катастрофу, если бы мой разум не застилал туман беззаветной любви.

Спокойный, задумчивый, отстраненный, второй пилот стоял на выжженной земле среди обломков развалившегося на сотни мелких частей лайнера, и равнодушно взирал на разверзшийся вокруг нас ад, но, когда его серо-зеленые глаза остановились на мне, я заметила едва ощутимую тень недоумения, словно Урмас откровенно не ожидал снова пересечься со мной на том свете. А может быть, это была никакая и не иллюзия, а самый настоящий Урмас, в смысле, душа Урмаса: по идее, что мешало здешним прокураторам объединить два дела в одно и поместить нас в эдакий компактный двухместный адик, чтобы мы до скончания времен терзали друг-друга взаимными обвинениями на фоне превратившихся в кровавое месиво останков пассажиров и членов экипажа. Ну а что, по-моему, здорово придумано, и главное, обоим нам сполна воздастся по делам нашим!

– И ты тут…, – исключительно хладнокровно для очнувшегося в аду человека констатировал второй пилот, а его следующий вопрос своим поразительным цинизмом окончательно убедил меня в том, что я с филигранной точностью угадала содержание итогового вердикта председателя Страшного Суда, – ну и как, нравится тебе?

– Что? – на выдохе переспросила я, сосредоточившись на невозмутимом лице Урмаса и стараясь не смотреть по сторонам в жалкой попытке уберечь свою психику от неотвратимо приближающегося истерического состояния.

– Ад, – лаконично пояснил второй пилот и выразительно обвел рукой непередаваемо зловещий пейзаж, – пойдем взглянем на наши трупы.

– Что? – с интонациями безнадежно заклинившей пластинки повторила я, не в силах понять тайный замысел основательно взявшегося за мою душу дьявола. Неужели, за основу сценария моего наказания взято бессметное произведение великого Данте Алигьери, только вместо Беатриче в проводники мне достался Урмас? Умно придумано, что тут скажешь! Это вам не примитивные райские кущи со стандартным набором благ и наслаждений, здесь над грешниками измываются с фантазией и искрой, ни на мгновение не позволяя забыть о содеянном.

Серо-зеленые, глубоко посаженые глаза Урмаса пристально взглянули на меня из-под надвинутой на лоб фуражки, я вдруг поймала себя на мысли, что теперь мы так и будет до скончания веков носить служебную форму – Урмас навсегда останется в летном кителе, а я в темно-синем костюме стюардессы с фирменной аэростаровской пилоткой на голове и пластиковым бейджем на груди. Так и придется нам бродить по руинам безвинно загубленных судеб и в исступлении молить творца даровать прощение. Правда что-то по Урмасу не скажешь, что он огорчен столь незавидными перспективами, да и вообще вид у него такой, будто в случившемся его удивляет только наличие моей персоны, а всё остальное, включая разбросанные по всему периметру обломки самолета и тошнотворный вид изувеченных тел, не вызывает у него значительных эмоций. Впрочем, о какой логике можно вести речь, находясь в аду? Остается только покорно принять свой горький удел и отправиться в путь по описанным в знаменитой поэме кругам.