Книга Черное солнце - читать онлайн бесплатно, автор Анна Шнейдер. Cтраница 3
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Черное солнце
Черное солнце
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Черное солнце


– А что он спросил у нее? – смущенная улыбка приподняла уголок полных губ Элис.


– Находит ли она его красивым.


Милн улыбнулся, внимательно наблюдая за девушкой, и румянец неровными пятнами побежал по ее щекам.


– И что она?


– Ответила, что он нисколько не красив, но на его возмущение, чего же ей нужно, ведь руки-ноги при нем, добавила, что дело не во внешней красоте.


Милн, зная, что его взгляд очень смущает Эл, намеренно и пристально следил за переменами ее лица, отмечая про себя, как в свете солнечных лучей меняется цвет зеленых глаз Элис. Посмотрев в окно, девушка опустила голову, а потом снова взглянула на Эдварда.


– Хорошо, что у тебя голубые глаза.


Брови Милна сдвинулись на переносице, и опять разошлись в стороны.


– Звучит вполне в духе Джен Эйр.


– Прости, я не… ты красивый, очень, но их требования…


Девушка поднялась из кресла и встала напротив Милна, но даже выпрямись она как натянутая струна, Элисон все равно достала бы макушкой только до середины плеча Эда.


– Все в порядке. Для сегодняшней Германии это действительно большая удача.


Эдвард отошел к камину, и достал из кармана сигареты Amateur. Красная пачка с тихим хлопком упала на мраморную полку, и, проехав по ней, остановилась на другом конце, зависнув над полом. Послышалось шипение, в гостиной запахло сигаретным дымом.


– Нам нужно многое обсудить.


Милн говорил не оборачиваясь, и Эл, смущенная, смотрела на его спину, отмечая про себя, как ровно, – на одном уровне, – закатаны до локтей рукава белой рубашки Милна. – У нас будет домработница, и…


– Я могу все делать сама!


– Нет, не можешь.


Эдвард оглянулся на Элисон и отрицательно покачал головой.


– Не можешь и не будешь. Этот вопрос уже решен, и даже не нами.


Стряхнув пепел от сигареты в хрустальную пепельницу, Милн продолжил:


– Гиринг вчера был настолько предупредителен, что обещал отправить подругу своей домработницы Цилли к нам на помощь. Проверенные люди министра.


– То есть мы не можем…


– Нет, Агна, не можем. И поэтому у нас будет общая спальня.


Заметив, что Элисон нервно сглотнула, Милн поспешил добавить:


– Как я уже сказал, ты можешь мне доверять. Здесь тебе бояться нечего. Но одна из наших задач – правдоподобно изобразить семейную пару, поэтому…


– Я и не боюсь! – Элисон торопливо прервала Эдварда, и посмотрела на него. – Это… понятно.


Он кивнул, и сказал, – так задумчиво и медленно, словно вовсе не хотел, но вынужден был это сделать:


– Вчера вечером ты сказала, что была влюблена… в меня.


Элисон бросила на Эдварда быстрый, взволнованный взгляд.


– Да, я… давно… – девушка нервно вздохнула. – Спасибо тебе за вчерашний вечер, и за то, что когда я пришла ночью, ты… я еще не привыкла ко всему этому, но обещаю…


– Привыкнуть? – подсказал Милн, и улыбнулся, умалчивая о том, что к той постоянной опасности, в которой они теперь находились, если и можно привыкнуть, то, кажется, не так скоро, как хотелось бы.



1.9.

Прошло около двух недель с того памятного вечера в доме Гиббельса. Я говорю «памятного», потому что он стал увертюрой к тому, что мне и Эл предстояло пережить в Берлине. Несмотря на потрясение, которое испытала Элисон от встречи с теми, кто мечтал о новом, тысячелетнем рейхе, после, когда волнение прошло, и я, и она сошлись на том, что все виденное нами, – начиная от «случайной» встречи с Гирингом возле мэрии, в день свадьбы Агны и Харри, и заканчивая, на тот момент, прощанием в конце длинного праздничного вечера в доме маленького министра пропаганды, – было не более, чем началом игры.


Насколько большой и опасной? Этого мы знать не могли. Думаю, тогда этоо не знал и сам Гиринг, должно быть, считавший себя нашим главным кукловодом. Многие приближенные Грубера, впрочем, как и сам он, обладали чрезвычайной экспрессивностью во время публичных выступлений. Резкие, быстрые и неожиданные пассы руками, пальцы, вывернутые в этой же экспрессии, – иной раз под совершенно невероятным углом, – все это не было выдумкой фанатов. Именно при помощи такой поставленной игры, в основе которой, конечно, был точный и четкий расчет, множество людей было мгновенно превращено в пламенных, если не сказать ярых сторонников Грубера – «нового солнца» германской истории. Вот только солнце было черным.


Но тогда, в пылу «обиды», нанесенной Германии в Первой войне, о чем рейсхканцлер постоянно твердил своему народу, этого почти никто не замечал или – не хотел замечать.


…Итак, мы моментально оказались в игре, и знали, что за вечером, проведенным в доме Магды и Йозефа Гиббельсов, от Гиринга и прочих людей того круга, вполне возможно, вновь последуют приглашения: мы были для них развлечением, – незнакомым, забавным, и, что лучше всего, – новым. Им ничего не стоило уничтожить нас, но игра забавляла куда сильнее. Кроме того, приблизить к кругу избранных людей с улицы, какими тогда мы выглядели в глазах Гиринга, было само по себе весьма пикантно. А ведь он был единственным из всей «верхушки», кого простые немцы любили за импровизацию.


Эту способность он и сам очень любил в себе, любовался ею и – собой, преображенным с ее помощью так, что, может быть, физическая боль и мучительные воспоминания об унизительном ранении в пах, уходили на второй план, меркли в лучах восходящего черного солнца, которому, сами не зная, что творят, рукоплескали тысячи и миллионы людей: мужчин и женщин, мальчиков из «Груберюгенд» и светловолосых девочек, еще слишком маленьких для того, чтобы узнать, что они и их тела целиком и полностью принадлежат Груберу и всей Германии. И что нет ничего более почетного, чем стать матерью как можно большего числа «арийцев», а рождены они в законном браке или нет – не важно, ведь сама Герда Бортман, темноволосая красавица, исповедовала полигамные отношения и свободу нравов. Но все это возникало постепенно, и, вместе с тем, очень быстро, а пока мы с Эл привыкали к нашему дому в элитном районе Груневальд, и ко всей новой жизни, в которой у нас были другие имена: Харри и Агна Кельнер. С легкой подачи всезнайки Гиринга у нас появилась домработница Эльза. Высокая и худая, она очень напоминала высохшее дерево.


С ней и я, и Эл были очень осторожны и предельно лаконичны в общении: мы знали, что она дружит с Цилли, домоправительницей Гиринга, а значит, то, что я не нашел в нашем доме микрофонов и жучков, когда мы заехали в дом Кельнеров, совсем не означало, что за нами никто не следит. Все было с точностью наоборот, и, должен сказать, мы с Эл довольно неплохо разыгрывали свои партии влюбленных супругов, живущих в прекрасном трехэтажном доме с темно-синей крышей.


Разобрав вещи и осмотрев дом, мы решили обустроить спальню на втором этаже, в самой просторной комнате. Эльза очень гордилась этим выбором, и с истинно арийским рвением к порядку, которое некоторых приводило к созданию концлагерей, а иных – к спасению заключенных из этих лагерей, стала обустраивать и прибирать нашу спальню.


Со стороны могло показаться, что избалованная фрау Кельнер, топнув ножкой, упросила своего не слишком сговорчивого мужа переехать в эти апартаменты, но настоящая причина была в том, что помимо удобного расположения, в этой комнате была еще одна небольшая комната, – тайная, скрытая толстыми, дубовыми перегородками. Я обнаружил ее, когда обходил дом в первый раз, и об этой комнате было известно только мне и Эл.


Кстати, об Эл.


Помня ее взгляд, каким она посмотрела на меня, когда я сказал об общей спальне, я думал, что у нас ничего не получится. Не получится изобразить супружескую пару. Эл тогда была похожа на солнечного зайчика, который, – даже если он запущен тобой, – никак не удается поймать. Я видел, что ей мало нравится дом, и что в нем ей вряд ли будет комфортно. Но она ни разу этого не показала, и не упрекнула меня или обстоятельства ни единым словом или даже жестом.


Днем мы играли счастливую семейную пару, в условленные часы перехватывали по радио шифровки, в которых нас хвалили, – часто слишком сильно – за успехи и ценные сведения, сообщенные Центру. Позже мы отправлялись на прогулку, подальше от дома Кельнеров, чтобы передать новую информацию, а вечером ложились спать в одну кровать. И Эл, одетая все в ту же сорочку с высоким воротом, которая была на ней в ночь после вечера в доме Гиббельса, желая мне доброй ночи, отворачивалась и думала о чем-то своем. Она по-прежнему отказывалась говорить о своем брате, часто вздрагивала в ответ на мои вопросы о нем, и потому я решил, что именно он занимает ее мысли.


Эл была скрытной, а может, она боялась меня? Ее стеснительность могла бы показаться наигранной, но для девушки, воспитанной в строгих стенах закрытой школы для девочек, оказалось, что она на удивление быстро умеет оценивать обстановку и вести себя согласно ей. Этот природный талант Эл не раз спасал ее и нас. Так же, как он спас ее в феврале 1933 года. Элис было сложно, но я видел, что она очень старается как можно скорее войти в окружающую нас действительность с наименьшими потерями, и за это я ей очень благодарен.


***

Это было 28 февраля. Позже его назовут «последним днем Веймарской республики», но на самом деле, эта республика исчезла много раньше, чем Грубер пришел к власти. В тот день я, несмотря на протесты Эдварда, поехала в Берлин одна. Предлог был более, чем веский, – Агна Кельнер записалась в салон красоты, где из ее длинных, рыжих волос должны были сделать модную короткую стрижку: если уложить волосы «мягкими волнами», то вы несомненно попадете в число самых модных девушек. Помню, как перед уходом я спорила с Эдвардом, доказывая, что короткая дамская стрижка теперь – такая же необходимость, как высокий рост, хорошее сложение и голубые глаза. Было и смешно, и грустно смотреть, как Эд уверял меня не подстригать волосы, говоря, что они очень красивые. Но мы оба знали, что и ему, и мне необходимо стать «истинными немцами». И чем скорее мы сольемся с беспокойными толпами людей на улицах Берлина, тем будет лучше для нас.


Я задержалась в городе гораздо дольше, чем планировала. Любой хороший агент знает, что помимо языка той страны, в которой он выполняет задание, очень важно владеть невербальной стороной общения. Именно поэтому после парикмахерской я долго гуляла по улицам города, рассматривала прохожих – мужчин, женщин, детей. Кто-то торопливо перебегал улицу, кто-то ждал трамвай на булыжной мостовой, а один мальчик, лет восьми, выбежал на улицу из булочной и едва не упал, пытаясь на ходу поправить не понятно как оказавшуюся на его голове кепку, которая была ему слишком велика. Он улыбался так задорно и счастливо, что мне показалось, будто тревога, которая окутала Берлин со всех сторон, растворилась.


Сейчас удивительно об этом вспоминать, но до 1933 года Берлин обладал огромной славой, которая ничуть не уступала легендам, сложенным о Лондоне или Париже. Берлин влюбил в себя множество людей. Именно здесь люди самых разных взглядов и предпочтений чувствовали себя свободно и легко. Не случайно Кристофер Ишервуд позже скажет об этом городе: «Берлин значил – мальчики».


О пожаре в Рейхстаге стало известно около десяти вечера. Я оказалась в толпе прохожих, замерших при виде бушующего на вершине купола огня. Громадное пламя вырывалось вверх, сжигая великолепное здание изнутри. Как завороженные, мы следили за огненным представлением. А это было именно представление: вскоре, после того, как оно началось, на него пожаловали самые «первые люди». Я видела как стремительно, почти шаг в шаг, Грубер и Гиббельс подошли к Гирингу, который уже был у здания. Они о чем-то говорили, и Грубер резко взмахнул правой рукой. Черная челка упала ему на лицо, и он снова гневно поднял руку.


…Огонь тушили несколько часов, и еще до того, как пламя затихло, Гиринг объявил, что это был поджог. Во всем обвинили коммуниста Маринуса ван дер Люббе и еще нескольких человек. После «суда» Маринуса, – которого многие считали неуравновешенным пироманом, – казнили. Отсечение головы.


Но это было позже, осенью. А на следующее утро, в первый день весны, по указанию Грубера, были подписаны указы, ограничивающие неприкосновенность личности и собственности, свободу слова, печати и тайну переписки.


Так начались массовые аресты и были открыты «дикие тюрьмы». Именно это стало началом настоящего террора.


Когда я вернулась в Груневальд, Эдвард ходил по комнате как часовой, шаг за шагом измеряя ее своими длинными ногами. Увидев меня, он остановился, и закрыл глаза, что-то прошептал. А я, от волнения, никак не могла перестать улыбаться. Мне снова стало очень страшно. За себя, за нас. И за мальчика, выбежавшего из булочной. Который, может быть, так и не дорастет до своей большой кепки.


1.10

– Где ты была?


Вопрос Эдварда прозвучал громко и резко, но Элисон этого будто не слышала.


– Рейхстаг горит, – только и смогла сказать она, глядя перед собой широко раскрытыми глазами.


Сбросив маленькую черную сумочку, на которой еще блестели дождевые капли, с руки в кресло, девушка быстрым шагом подошла к радиоприемнику, и остановилась. Конечно! Как она могла забыть? Нужно составить сообщение, согласно таблицам для бухштабированию, и только потом передавать его! Эл тяжело вздохнула. Какая глупость! Если так пойдет и дальше, ей не стать настоящим разведчиком. И тогда… кто знает, где она окажется? Может быть, ее, как других людей, затолкают в грузовик и увезут в одну из тюрем на пытки? Девушка отошла от радиоприемника, и не глядя села на край дивана.


– Я видела их. Грубер, Гиббельс, Гиринг. Гиринг бы там раньше остальных. Как думаешь, это поджог?


– Поджог? Возможно.


Эдвард спрятал руки в карманы брюк и посмотрел на Элис. Черная плотная юбка закрыла ее колени. А пальцы ног упирались в ковер почти вертикально, словно она была балериной, которая готовится к выступлению. Но, несмотря на неудобную позу, Элис выглядела так, словно совсем ее не замечает. Она по-прежнему смотрела прямо перед собой и что-то говорила, но голоса не было слышно, – только заметно движение губ. Волнистая прядь остриженных волос упала на лоб, похожая в свете настольной лампы на медный луч закатного солнца.


Милн посмотрел на носки своих домашних туфель.


– Я был там.


Прошло несколько секунд, прежде чем Эл ответила.


– Зачем?


Взгляд зеленых глаз, которые в полумраке показались черными, был таким удивленным, что у Эдварда мелькнула мысль: а не розыгрыш ли все это? Эта поездка, свадьба, вечер в доме Гиббельса? Правда или ложь? Как та игра, в которую он с мальчишками играл в детстве. Может быть, Эл гораздо лучший разведчик и настоящая актриса? Милн улыбнулся. «Ни один вариант не стоит исключать из поля зрения» – так ему говорили. А он старался ее оберегать, беспокоился о ней. Настолько сильно, что поехал за Эл, но так и не нашел ее на площади у Рейхстага. Зато прекрасно видел, как беснуется Грубер в разговоре с Гирингом.


Вернувшись в Груневальд, Милн передал срочное сообщение в Центр: «Рейхстаг горит. Не исключаю, что это провокация Грубера. Подробности позже».


Когда роль, исполняемая человеком, стирает саму его суть и становится новой, приобретенной сущностью, под которой уже почти не различить стертые черты настоящей личности?


– Искал тебя.


Губы Эдварда были все еще растянуты в улыбке. На лице Элис появилось выражение, похожее на изумление. Она помолчала, прежде чем ответить.


– Мне кажется, я отвлекаю тебя.


Девушка посмотрела на Милна, и не увидела в его лице ничего, что убедило бы ее в обратном: у Эдварда была только безрадостная усмешка, застывшая на тонких губах.


– Да. Пожалуй, даже слишком.


– В таком случае, не буду больше тебе мешать. Я переезжаю в другую комнату.


Растрепав аккуратную укладку, сделанную в салоне, Эл поднялась с дивана.


– Ты не можешь, Эльза придет утром, – с раздражением ответил Эдвард.


Элис ушла, ничего не ответив.


***

Утро первого марта было холодным и пасмурным. Ранние пешеходы мерзли на остановках в ожидании трамваев. Кто-то сильнее кутался в не слишком теплое пальто, и можно было заметить, как жительницы Берлина, проходя по улицам быстрым шагом, оглядываются по сторонам, останавливаются, и потирают озябшие ладони, смотря на них с какой-то досадой или растерянностью.


Ночь с 28 февраля на 1 марта была страшной для людей и богатой на аресты для гестапо, тайной полиции, которая с приходом нового шефа, – «дяди Херманна» – очень популярного среди обычных берлинцев, великолепно игравшего одну из своих излюбленных ролей, – добродушного толстяка, – быстро стала ночным кошмаром многих и многих жителей города.


Полицейские грузовики курсировали по Берлину в поисках новых жертв, и недостатка в них не было. Прохожие с волнением и тревогой смотрели на проезжающие мимо полицейские машины, переполненные схваченными «инакомыслящими» нового победоносного режима, и не могли знать, что, может быть, именно им довелось увидеть людей, посаженных за решетки черных грузовиков, в последний раз.


Пиромана ван дер Люббе, который, по слухам, страдал психическими отклонениями, и в часы, когда горел Рейхстаг, находился в состоянии наркотического опьянения, осудят и казнят очень быстро и очень выгодно для «великолепной четверки», как тогда называли Грубера, Гиринга, Гиллера и Гиббельса. Его тело не отдадут семье для погребения, а, обезглавленное, сбросят в очередную братскую могилу где-то на окраине Берлина: ведь убитых в застенках тюрем в те дни, коих были сотни, все-таки нужно было как-то хоронить. Досадная, но неизбежная работа.


Годы спустя, когда отгремит по всему миру война, выяснится, что Рейхстаг был подожжен по прямому указанию Гиринга. Но тогда, в тысяча девятьсот тридцать третьем, обвинив в поджоге неугодных им коммунистов, национал-социалисты сделали еще один большой шаг в сторону тотального захвата власти. И если еще одним следствием этой лжи стали доносы, ужас и страх людей, что ж, – то было только на руку новой правящей партии. Поразительно, но, несмотря на все знаки тех дней, даже горящий Рейхстаг не стал для большинства обывателей предостережением. Грубер кинул в протянутые тарелки обещание побороть массовую безработицу, присыпав это, со временем исполненное, спортивными праздниками, салютами, ночными восторженными шествиями с факелами, и словами, – множеством слов и криков, – об исключительности «арийской» расы.


О том, что сами новые вожди на арийцев совсем не похожи, и что в руках у них – острые ножи, уже замазанные кровью, которые в любой момент могут повернуться в сторону самих немцев, почти никто не думал. А те, кто думал – бежал на вокзал и спешно уезжал в Австрию, Швейцарию, Америку. Те дни в Берлине были странными, тревожными, кровавыми и противоречивыми. Берлин еще оставался Берлином, но, украшенный тысячами свастик, постепенно переставал быть собой.


Поморщившись от утреннего света, Элис открыла глаза и вздрогнула: перед ней, одетая в черную форму с белым накрахмаленным фартуком, стояла Эльза, и изумленно смотрела на фрау Кельнер, спящую в библиотеке, на кушетке. Взгляд домработницы был настолько красноречивым, что Элис показалось, будто вся ее фигура тоже изогнулась в форме вопросительного знака. Не сдержавшись, девушка весело рассмеялась, пожелала домработнице «доброго утра», и вышла из кабинета. В поисках своего мужа она обошла весь дом, но, как выяснилось, «герр Кельнер полчаса назад отбыл на завод компании «Байер» и вернется только во второй половине дня».


1.11

Эдвард вернулся около шести часов пополудни. Столкнувшись в дверях с Эльзой, чей рабочий день уже закончился, он поздоровался и попрощался с ней, а между этими словесными ритуалами успел выдержать въедливый взгляд прислуги и выслушать подозрения, произнесенные шепотом: фрау Кельнер, судя по всему, ночевала в библиотеке, потому что утром, придя на работу, Эльза лично застала фрау спящей на кушетке у окна в одежде – черном костюме, состоящим из пиджака, черной узкой юбки, и белой шифоновой блузке с воротником жабо.


Кроме того, заметив Эльзу, хозяйка рассмеялась, пожелала ей «доброго утра» и вышла из комнаты. Почти весь день фрау провела дома, исключение – поездка в Берлин, время отсутствия составило 2 часа 10 минут. Завершив свой доклад, Эльза, явно довольная собой, кивнула и вышла из дома на Хербертштрассе, 10.


Все время, пока Милн слушал прислугу, он внимательно рассматривал ее лицо и фигуру с высоты своего роста, с интересом думая о том, что в голове или в организме иного человека отвечает за это свойство человеческой природы – донос, прикрытый самыми лучшими и благородными, – по мнению обладателей этого качества, – целями.


Когда за домработницей закрылась дверь, он снова напомнил себе, что с ней нужно быть как можно внимательнее, и поднялся на второй этаж, в спальню, где, к его удивлению, была Эл. Сидя на кровати, она что-то увлеченно писала, а закончив, подошла к Милну, и протянула ему записку.


Не глядя на девушку, Эдвард повернулся к большому напольному зеркалу, медленно развязывая темно-красный галстук.


– Я запрещаю тебе ночевать в любой другой комнате, кроме этой.


– У тебя нет права запрещать мне что-либо, ты мне никто.


Стоя за спиной Эдварда, Элисон буравила взглядом его широкую спину.


– Ошибаешься, Агна. Здесь я твой муж. И в нашей паре именно я – старший агент. И если еще раз в отчете праведной Эльзы о твоем дне я услышу ее сомнения в благополучии брака Агны и Харри, я сделаю то, что тебе не понравится.


Эдвард посмотрел на Элис через зеркало, и успел заметить, как она вздрогнула от его слов, но, сжав руки в кулаки, высоко подняла голову.


– И что же?


Элисон держала голову так высоко, словно на ее шее затягивали веревку, а ей хотелось хотя бы еще на мгновение продлить свою жизнь. Это движение Милн уже не раз замечал в ней раньше, и с удивлением посмотрел на девушку.


– Узнаешь, если не послушаешь меня.


– Это угроза?


– Предупреждение, Агна. Проверять не советую. К тому же, ты как-то сказала, что тебе вполне понятно все, что от тебя требуется… в новых обстоятельствах.


Не отвечая, Элис подошла к Милну, и протянула ему записку, которую все это время она сжимала в руке. Развернув листок, Эдвард пробежал взглядом написанное и улыбнулся. Повысив голос, он выразительно прочитал вслух: «Рейхстаг горел сегодня ночью. Сейчас пожар потушен. Великолепная четверка подозревает коммунистов, но это провокация Гиринга. В городе беспорядки, сотни задержанных и убитых. Точных данных еще нет». Милн иронично посмотрел на Элис, прочитал текст еще раз, а затем, подойдя к камину, порвал записку и бросил ее в огонь.


– Если это и поджог, то доказательств этому нет. К тому же, все уже отправлено, а твое сообщение слишком длинное, и эпитет про четверку излишне пышный.


Элис сердито посмотрела на Милна, и, проходя мимо него, шепотом сообщила ему, что он дурак.


На следующее утро Агна заставила себя лежать в кровати до прихода Эльзы, и, убедившись, что прислуга заметила, как она выходит из спальни, снова пожелала ей доброго утра и улыбнулась. За завтраком, накрытым по случаю воскресенья в большой столовой, царила тишина, нарушаемая только звоном столовых приборов и шелестом страниц главной нацистской газеты «Фолькишер беобахтер», которую Харри Кельнер читал каждое утро. На первой полосе сообщалось о том, что в этот день Грубер выступит на площади Груневальда. А значит, Агна и Харри Кельнер будут там.


1.12.

В день выступления Грубера на площади Груневальда собралось не менее тысячи человек, многие приехали специально, чтобы услышать новую речь того, кого позже с легкой руки одного из приближенных назовут, – и будут звать до конца, – «фюрером», что означает «вождь».Он уже бился в громких призывных конвульсиях, в эффекте которых были заметны уроки актерской игры (к решению и этого вопроса Грубер подошел со всей возможной педантичностью, обучаясь ораторскому и актерскому мастерству у оперного певца Пауля Девриента), когда Агна и Харри Кельнер вошли в людское море, застывшее в порыве обожания перед своим хозяином. Его руки еще не тряслись и не дрожали, и лоб пока не был изрезан глубокими поперечными морщинами, и многие из тех, кто, как жертвы, – вполне возможно, что и ритуальные, но об этом лучше всех знал «верный из вернейших», Генрих Гиллер, первый мистик и основатель концентрационных лагерей, в которых одних только евреев было уничтожено более шести миллионов человек, – будут убиты, – правда, позже, – сейчас, вполне возможно, были среди тех, кто с замиранием сердца слушал недавно избранного ими рейхсканцлера.