Двойная эмиграция
Мне, как и остальным, с первого дня пришлось усвоить эти нехитрые правила, хотя большую часть дня и ночи я находилась в «партизанском лазарете» – так шутливо партизаны называли нашу землянку, приспособленную для оказания медицинской помощи.
Отряд наш был довольно большой – человек сто пятьдесят – двести, но все вместе мы никогда не собирались. Отряд условно разделялся на несколько частей: одни занимались хозяйством, другие (как и я) – бытом и врачеванием, третьи стояли в патруле. Но была ещё особая группа храбрецов, которые появлялись в нашем отряде не каждый день. Они приходили внезапно и так же внезапно исчезали, выспавшись и взяв с собой продовольствия. Иногда они надолго запирались в командирской землянке, выставив перед ней часового. Мы понимали, что это партизанские солдаты, которые ведут тайную войну с врагом, и никто ни о чём их не расспрашивал, боясь, что повышенное любопытство может показаться подозрительным. Несколько раз я видела, как эти храбрецы, собравшись в кружок, набивали чем-то какие-то ёмкости – видимо, зажигательной смесью.
Я помогала партизанам, как могла: мои медицинские знания и умения были весьма востребованы. Видя, как тяжело болеют партизаны от холода, голода, грязи, я проникалась к ним всё большим сочувствием и уважением. Иногда в лагерь на руках или самодельных носилках из веток деревьев приносили раненых партизан. Я выхаживала их, как собственных детей, страдала и плакала от боли вместе с ними.
Наш «партизанский лазарет», где я обитала с тремя молодыми девчонками-помощницами, не имевшими ранее медицинского опыта, находился недалеко от землянки командира отряда – того самого весельчака Степаныча, поэтому он частенько заглядывал к нам «на огонёк». В помощь нам были даны ещё двое мальчишек, которые помогали как могли: собирали в лесу травы, мох и дубовые листья, служившие вместо перевязочного материала для заживления ран, приносили воду, дрова, сжигали, закапывали далеко в лесу или топили в болоте отходы…
Чувство голода не покидало меня ни на минуту с тех пор, как я оказалась в партизанском отряде. Я быстро к этому привыкла, зная, что вместе со мной точно так же голодают все. Иногда я вспоминала, в каких комфортных условиях, совсем не похожих на наши, находились раненые немецкие солдаты, попавшие в госпиталь, где я работала сестрой милосердия. ТЕ условия были совершенно несравнимы с нынешними. ТА жизнь была комфортная, удобная, но какая-то неродная, далёкая-далёкая. ТА жизнь текла и текла себе, отсчитывая дни, ничем особо не печаля меня, но и не радуя тоже. Рядом со мной не было близких людей: были только чужие с холодными высокомерными взглядами. Я вспоминала ТУ жизнь и всё больше не хотела возвращаться обратно. ТА жизнь была чуждая и уже не моя… Здесь же всё было совершенно по-другому: меня окружали голодные, измотанные войной, но такие родные люди – СВОИ…
Все, безусловно, понимали, какой опасности мы подвергаемся, находясь в партизанском отряде: у нас было множество врагов, и не только в человеческом обличье. Помнится, однажды ночью в нашу землянку вломился голодный вепрь, напугав нас до смерти. Благо, что его возню, пока он шастал по лагерю в поисках пищи, услышали мальчишки, спавшие по соседству, они разбудили Степаныча и тот, схватив ружьё и ворвавшись в нашу землянку, уложил голодного вепря несколькими выстрелами в голову. Партизанам, вообще-то, было запрещено пользоваться оружием в месте расположения лагеря, но этот случай был исключением.
А потом нас одолели волки – заморозки шли один за другим, волкам стало голодно, и они ночами шакалили вокруг лагеря, ожидая добычу. Хотя напасть на наш лагерь они не решались, но всё равно было страшно – волки же непредсказуемые животные.
Но особенно допекали нас лисы, повадившиеся шастать вблизи лагеря, пытаясь что-нибудь украсть. Мы даже посмеивались по этому поводу: «Не оставляйте свои миски без присмотра – лисица вылижет!» Но всё равно жалели их, и если вдруг нам удавалось поймать в лесу зайца или какую съедобную птицу, то их потроха мы зарывали в землю неглубоко, чтоб лисицам было чем поживиться.
Частенько вечерами, усаживаясь у костра, варили или запекали картошку, которую, слава богу, иногда удавалось добыть в близлежащих сёлах, пили желудёвый чай или варили зачастую совершенно несолёный грибной или рыбный суп, делили всё это по-братски и разговаривали обо всём понемногу, а иногда тихонечко запевали старые русские песни, ещё не забытые мной. Садились поближе к костру: плечо к плечу или спина к спине, чтоб согревать друг друга.
Душевность, дружелюбность, искренность людей, с которыми свела меня война, общения с которыми мне недоставало все предыдущие годы, проведённые в Германии, трогали душу с неимоверной силой. Мне было приятно помогать этим неухоженным, одетым не по форме бойцам, вставшим на защиту своего Отечества. Иногда я ловила себя на мысли, что редко вспоминаю мужа и даже сыновей. Я по собственному опыту помнила, что немецкие солдаты содержатся в довольно комфортных условиях (особенно по сравнению с жизнью в сырой землянке), и очень надеялась, что сыновья живы и с ними всё в порядке. Ну, а муж мой остался в Мюнхене, где войны, к счастью, не было…
Иногда мне снились мирные довоенные семейные сны. Просыпаясь, я с ужасом представляла, что меня ждёт, если товарищи партизаны узнают правду о моих детях – немецких солдатах. Я никому не рассказывала ни про мужа, ни про сыновей, пытаясь не думать, что в этот момент они, возможно, убивают советских солдат, а быть может, и мирных людей, женщин, детей…
Я прятала эти мысли в самый дальний уголок памяти и старалась не доставать их оттуда. Между мной и моими близкими образовалась практически непреодолимая пропасть… Конечно, меня терзал вопрос, сможем ли мы когда-нибудь встретиться, но я понимала, что идёт жестокая война… Иногда ночью, подрёмывая в сырой землянке, я грезила картинами геройской смерти в жестоком бою: я непременно вставала во весь рост с гранатой в руках, кричала «Ура!» или «Смерть фашистам!» и… просыпалась.
Каратели
Несколько раз мне удалось побывать у Натальи. Ночью. Теперь мы не болтали подолгу, как было раньше. Наталья кормила меня тёпленькой похлёбкой из печи и укладывала спать на свою кровать. В партизанском лагере я очень уставала, постоянно дежуря у «постелей» больных партизан, Наталья это понимала. Возможность выспаться в сухом доме у тёплой печи имелась далеко не у каждого партизана. В землянках, несмотря на то что они периодически отапливались, всё равно было сыро и довольно прохладно. Приближалась зима, начинались заморозки.
С началом холодов нагрянули болезни, мы днём и ночью выхаживали больных, одних старались согреть раскалённым на углях песком, завёрнутым в тряпки, другим, наоборот, старались сбить температуру. А партизаны всё болели и болели, и конца и края не было этим болезням. Выхаживать удавалось далеко не всех, многих пришлось захоронить в том лесном царстве, ставшем для нас на время родным домом…
Когда выпал первый снег, начался настоящий кошмар: следы на снегу выдавали нас с головой, и немцы бросили на уничтожение партизан несколько карательных отрядов. В лесу то тут, то там был слышен грозный собачий лай. Партизаны с нетерпением ждали, когда наконец ненадолго потеплеет и снег растает, дав нам хотя бы небольшую передышку.
Однажды днём в медземлянку ввалился истекающий кровью помощник командира. Дрожащим голосом он сообщил, что на обратном пути из деревни, куда их группа была отправлена за продовольствием, они нарвались на немецкий патруль и с трудом смогли уйти от преследования. Мы с девчонками перевязали ему раны, истратив при этом почти все запасы «лесных медикаментов». Тогда я, оставив своих помощниц присматривать за раненым, побежала к маленькому болотцу за мхом и травами для перевязок.
Мигом добежав до болотца и напихав в мешок кой-каких трав, я решила ещё проскочить до дубовой рощи в надежде собрать немного опавших дубовых листьев, чтобы накладывать их на раны. Мы частенько бегали в эту рощу за дубовыми листьями, зная, что он имеет хорошие антисептические свойства. Правда, собирать дубовые листья надо в июне-июле, но мы были рады и опавшим. Я натолкала листья в мешок поверх трав и заспешила обратно в сторону лагеря…
Запнувшись за какие-то ветки, я неожиданно свалилась на землю около высокой кочки и на время притихла, переводя дыхание. Вдруг краем уха я услышала странный треск в кустах неподалёку. Я затаилась. Треск стремительно приближался, я приподняла голову – передо мной стоял немецкий солдат с карабином наперевес. Он вскинул карабин и направил дуло этого самого карабина прямо мне в лицо. Я поняла, что сейчас он выстрелит, и, решив умереть достойно, кинула мешок на землю, встала во весь рост и с вызовом глянула на солдата, уперев свой дерзкий взгляд в его молодые наглые глаза…
…На меня в упор ненавидяще смотрели глаза моего младшего сына Петра. Буквально через секунду ненависть в глазах сына сменилась ужасом! Он отшатнулся, не отводя взгляда от моего лица, сделал шаг назад, но запнулся за что-то, неуклюже свалился на спину, тут же вскочил и бросился бежать, изредка оглядываясь. Я не могла произнести ни слова и ошарашенно смотрела ему вслед, не двигаясь с места…
Какое-то время, приходя в себя от случившегося, я молча сидела около высокой кочки, укрывшей меня от глаз других карателей, шедших в оцеплении по лесу. Вскоре послышался странный шум, выстрелы, затем ветер донёс запах гари. Я стала тихонечко пробираться в сторону нашего лагеря…
Из-за кустов я наблюдала, как каратели сжигают из огнемётов наши землянки, расстреливая выбегающих из огня людей. Как-то они сумели нас обнаружить и теперь старательно, с немецкой щепетильностью, уничтожали всё, что встречалось на пути. Это было воистину ужасающее зрелище. Всё перемешалось: крики, пулемётные очереди, запах крови, пепла, треск горящих деревьев… Я пряталась в кустарнике, боясь быть обнаруженной: помочь своим я не могла, а умирать напрасно от немецкой пули, не убив при этом хотя бы одного немца, я не желала… Во мне росла дикая ярость к ненавистному врагу. И даже к моему сыну, которого я не могла не узнать там – на болотце. Это, несомненно, был мой младший сын Пётр.
Я видела, как немцы добивали раненых и разбрасывали полуистлевшие брёвна разрушенных землянок в поисках партизан, оставшихся в живых. Примерно часа через два немцы расправились с нашим лагерем, уничтожив его практически полностью: землянки были сожжены прямо вместе с людьми, застигнутыми врасплох. Возможно, кто-то и сумел укрыться в лесу и сейчас так же, как и я, наблюдал за врагом из-за кустов. Хотя вряд ли…
Напоследок немцы уселись на уцелевших брёвнах и закурили, радуясь очередной маленькой победе, активно что-то обсуждая и громко подшучивая друг над другом. Они обращались друг к другу по именам, и среди прочих я несколько раз отчётливо слышала имя своего младшего сына, произносимое на немецкий лад, – Peter. Я даже видела его испуганное лицо в полусумраке быстро приближающейся ночи: он сидел на брёвнышке полубоком ко мне и часто оборачивал голову в мою сторону, вернее, в ту сторону леса, где повстречал меня…
Темнело довольно быстро, и немцы, страшась темноты, вскоре двинулись в обратном направлении. Я буквально вжалась в землю, чтоб не попасться им на глаза. Благо, что на этот раз они были без собак, и мне повезло. После их ухода я пролежала на мёрзлой земле ещё минут десять, а потом тихонечко, стараясь не шуметь, поползла в сторону лагеря. В темноте я стала переползать от одной тлеющей головёшки к другой в надежде отыскать кого-нибудь живого или раненого, чтоб оказать медицинскую помощь, но все мои старания были безуспешны: немцы на совесть выполнили свою страшную работу – добили всех.
Наверное, полчаса я просидела около полуистлевших брёвен, пытаясь сообразить, как такое могло случиться. Почему нас не успел предупредить ни один партизанский патруль? И куда вообще делись все наши партизанские патрули? Как немецкие солдаты смогли незамеченными подобраться к самому лагерю? Почему не было слышно выстрелов? Неужели кто-то привёл сюда немцев в обход наших патрулей? Или они тоже все уничтожены?
И ещё меня мучил вопрос: как мой младший сын мог оказаться среди карателей? Неужели это был он? Я цепенела от ужаса, думая об этом…
Наконец, поняв, что если срочно не начну двигаться, то замёрзну насмерть, я решила идти в село к сестре. Наталья – связная у партизан, и, значит, надо было её предупредить о гибели лагеря, а возможно, и всего партизанского отряда. Да и идти мне было больше некуда. Когда я начала двигаться в сторону села, то услышала выстрелы, раздававшиеся по другую сторону леса. Я решила, что это каратели на обратном пути наткнулись на партизанскую засаду, и прибавила шаг.
Всю дорогу я размышляла, рассказать ли Наталье про встречу с Петром на лесной опушке, но так и не решила, стоит ли…
На этот раз я осторожничала, как никогда: к хате пробиралась через кустарник в овраге, прислушиваясь к каждому шороху, долго выжидала у околицы, а потом, как раньше, старательно прокрадылась в сени через маленькую запасную дверь. Я понимала, что не могу оставлять следов ни во дворе, ни на крыльце…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги