Двойная эмиграция

Долгожданная встреча

До села я добралась менее чем за час. Бежала, не боясь сбиться с пути и не страшась быть кем-либо обнаруженной – проливной дождь скрывал шорохи и тотчас смывал все следы, оставленные мной. А тёплый непромокаемый плащ с капюшоном, который мне выдали ещё в мирное время в Мюнхенском госпитале, и крепкие солдатские сапоги, так своевременно мной припасённые, более-менее защищали от дождя. Под плащом, чтоб не намок, я укрыла и небольшой рюкзачок с гостинцами для сестрёнки.

Мне даже не пришлось искать тропку, ведущую к хате от колхозного луга, – ноги сами вывели меня на неё. Всё оживало в памяти само собой, до мельчайших подробностей припоминались даже все сельские лазейки и закоулки.

К сестринской хате я подобралась огородами, а потом, притаившись в кустарнике у изгороди, долго прислушивалась, боясь попасть на глаза патрулю. Затем случилось невероятное – послышались приглушенные голоса и прямо в пяти шагах от меня, чуть бряцая оружием, прошли двое – то ли полицаи, то ли немецкие солдаты. За шумом падающего дождя я не смогла толком разобрать их речь. Они поднялись на крыльцо Натальиной хаты, громко постучали и бесцеремонно зашли в дом.

Я тихонько стала прокрадываться поближе и через какое-то время сумела заглянуть в окно.

В хате было полусумрачно, да ещё шум падающих капель заглушал почти все звуки в доме сестры. Тем не менее сквозь дождевую пелену я смогла разглядеть двух солдат с карабинами за спиной, один из которых стоял прямо посреди горницы, бурно жестикулируя руками, а второй, сняв с головы каску и положив её на стол, сидел, полуразвалившись на стуле, и играл каким-то предметом, лежащим на столе. Возможно, ножом…

Я стала прислушиваться. Они вели какой-то разговор с человеком, сидящим в дальнем затемнённом углу комнаты. Что это был за человек, я разглядеть не смогла, но отвечал им, скорее всего, женский голос, хотя я не была уверена в том, что слышу голос моей сестры…

Их спокойный разговор длился минут пятнадцать, а потом тон стал повышаться, и начали раздаваться угрозы, адресованные сидящему в углу человеку. Наконец, солдат, сидящий за столом, вскочил, бросился в дальний угол комнаты, и я услышала громкий щелчок – видимо, он ударил хозяина или хозяйку по лицу. В тот же момент второй солдат ловко скинул с плеча карабин, направил дуло в дальний угол комнаты, и сквозь стук звонко колотящихся об оконное стекло капель я расслышала: «Partisanen!».

Не думая, что солдат в горнице двое, и мне, безоружной, с ними не справиться, я бросилась на помощь сестре. Я совершенно не понимала, что шум и стрельба разбудят сельских полицаев – страх за сестру метнул меня в сторону крыльца! По пути я стащила с плеча рюкзачок и бросила его где-то около нижней ступеньки, чтоб не мешал. Мне вдруг стало наплевать, что я могу погубить себя. Решение пришло как-то само собой, как будто кто-то за меня решил, что медлить больше нельзя, и подтолкнул в спину…

Дождь был моим союзником – я на четвереньках влетела на крыльцо, практически бесшумно пересекла небольшие сени, вспомнив на ходу, как Наталья иногда называла их прызьбой, и, вбежав в горницу, сразу кинулась к стоящему с карабином наизготовку солдату. Он даже не успел повернуться в мою сторону, а я уже полоснула скальпелем по его толстой упругой гладкой шее.

Кровь брызнула струёй, разлетаясь чёрными каплями по стенам, столу, стульям, занавескам на печи. Даже в ночном полумраке горницы, чуть-чуть освещаемой светом тлеющей лучины, вставленной в прорезь перевёрнутой вверх дном высокой железной банки (видимо, из-под немецких консервов), было видно, как капли, попав на светлые печные занавески, стали увеличиваться в размерах, бледнея с каждой секундой. Это всё – и про лучину, и про капли, и про занавески, я не видела. Я вообще ничего не видела, это просто мимоходом врезалось в мою память и осталось там навсегда…

А я в тот момент уже успела обернуть голову в дальний угол горницы, даже ещё не успев повернуть туда своё тело, и краем глаза уловила надвигающуюся на меня тень. Это второй солдат, громко ругнувшись, бросился в мою сторону, вскидывая свой карабин… На долю секунды мой взгляд задержался на широко раскрытых от испуга постаревших глазах сестрёнки, которая сидела на полу, зажавшись в углу между кроватью и старым до боли знакомым сундуком. Я отшатнулась, а стремительно приближающийся ко мне немец вдруг запнулся одной ногой за коврик, лежащий посреди горницы, и рухнул на пол – головой прямо в мою сторону, громко забряцав оружием. Я плохо видела, что происходит, и лишь по грохоту поняла, что он в самом деле свалился на пол. Я тотчас прыгнула и ухватилась за лежащую у моих ног голову, показавшуюся мне намного беззащитней и значимей, чем все остальные части его тела. Я уже занесла свой скальпель, но он дёрнул головой, и я промахнулась, лишь порезав ему ухо – скальпель оказался не очень удачным оружием в борьбе с превосходящим меня в силе противником.

Солдат был не просто сильным, он был ещё и сообразительным – его же учили выживать в любых, даже самых экстремальных условиях. Он был солдатом, пришедшим воевать! И он стал дёргать головой в разные стороны, стремясь подняться на ноги. Но я уже успела ухватиться за короткостриженые волосы, пытаясь повернуть голову ухом кверху, чтоб достать-таки своим скальпелем кровеносный сосуд на его толстой шее, одновременно прижимая коленкой к полу его плечо! А он, быстро мотая головой, видимо поняв, что только это может сейчас его спасти, уже почти встал на колени, порываясь скинуть меня с себя.

Это все длилось несколько секунд, и я не видела его лица, а видела лишь короткостриженый мотающийся затылок, который изо всех сил пытался выжить… Тогда я громко зарычала, как зверь, готовый растерзать свою добычу, и спиной почувствовала, как метнулась в мою сторону тень из дальнего угла горницы. Метнулась и обрушила что-то тяжёлое прямо на спину немецкого солдата. Он дёрнулся и затих – то ли от неожиданности, то ли от испуга, то ли тень его ранила. Я для пущей убедительности завершила своё страшное дело с помощью всё того же скальпеля… Чтоб уж точно, чтоб наверняка… Он пару раз дёрнулся в судорогах и затих. Я сползла с его головы и какое-то время лежала на полу без движения. Потом опомнилась и села, присматриваясь в полумраке. На меня смотрели глаза нашей покойной мамы…

Мы обнялись и так, обнявшись, немного посидели молча. Конечно, это была Наталья – моя старшая сестра. С возрастом она стала сильно походить на маму: тот же разрез чуть прищуренных глаз, те же ямочки на щёчках, тот же – слегка вправо – наклон головы во время разговора. Даже тембр голоса немного изменился – в нём улавливались мамины интонации.

Потом мы принялись перетаскивать убитых немцев из горницы в сени. Мы долго не рассуждали о том, куда их деть, – прямо за хатой начинался глубокий заросший травой и кустарником овраг, туда мы их и потащили. Кое-как.

Через запасные маленькие двери в сенях, заваленные от недоброго глаза старыми вещами и кучей тряпья, мы выволокли сначала одного, а следом за ним и другого немца, подтянули поочерёдно к самому краю оврага и, изо всех сил раскачав за руки и за ноги, бросили остывающие тела в овраг. Когда они скатывались по склону оврага, слышался хруст и треск кустарника, но дождь здорово приглушал все звуки, помогая нам, как никто другой.

Затем мы кинулись в хату, стараясь опередить очередных непрошеных гостей. Кто же знает, что у этих немцев на уме?

– Обожды, сестриця, дай я покривайло на оконце наброшу, – предусмотрительная Наталья чем-то завесила окно в горнице, заперла двери в дом на засов, затем схватила немецкие карабины и, спустившись в земляной погребок под кладовой, зарыла их там в каком-то схроне, чтоб не нашли при обыске.

Уже потом Наталья рассказала мне, что жители села, боясь немецких облав, умышленно не завешивали окна плотными шторами, чтоб полицаи при случае могли заглянуть и проверить, нет ли кого лишнего в хате. Окна задёргивали небольшими рушниками, закрывавшими лишь половину окна, чтобы не искушать судьбу. По той же причине не запирали и двери – стоило только немцам ненароком увидеть на окнах плотные шторы либо постучаться хотя бы раз в запертую дверь, тут же начинались обыски и допросы. Поэтому и шторы не навешивали, и двери не запирали… Но сейчас был особый случай…

Обо всём этом я узнала потом, а пока быстро сорвала с печи окровавленные занавески, сунула их в печь, чтоб утром сжечь. Конечно, я уже догадалась, что ночью печь затапливать опасно, немцы могут почуять неладное и нагрянуть с проверкой. Потом взяла тряпку, банку с тлеющей лучиной и стала выискивать капли крови, разлетевшиеся по горнице – сначала осмотрела стены, потом стала ползать по полу, вытирая оставшиеся капли, уже подсохшие к тому времени.

Выбравшись из погребка, Наталья присоединилась ко мне. Почти всю ночь мы рыскали по горнице, вычищая застывшие капли крови и не умолкая ни на минуту.

Наталья снова поведала мне историю об уходе мужа и сыновей на фронт, о том, что весточек от них до сих пор нет. Живы ли они, погибли ли – это ей не ведомо. Рассказала, что здесь, в их селе, немцы чувствуют себя хозяевами. Только не добрыми хозяевами, заботящимися о сельчанах, а совсем наоборот: почти каждый день устраивают облавы, допросы, грабят, пытают и безжалостно убивают. Они постоянно ищут партизан, которые мерещатся им в каждой хате:

– Пойманных партизан немцы подвергают жестоким истязаниям, а затем устраивают на глазах у всего села показательные казни – чтоб другим неповадно было. Расстреливают не только пойманных партизан, но все их семьи – за укрывательство. Не жалеют ни женщин, ни детей. Повезло тем, кто сумел, бросив жильё и прихватив кое-какой скарб, добраться через Европу к родным в Португалию, Англию, Канаду, Соединённые Штаты или вообще в Австралию – там не так страшно, как здесь. Там нет войны. Даже в Европе намного спокойнее, чем на Украине, – немцев ведь там, как они судачат, приняли с распростёртыми объятьями, подарив им ключи от городов и сёл. Там, говорят, не было таких бомбёжек и зверств, как здесь, на Украине.

Сестра всё говорила и говорила. Видимо, у неё в мыслях никак не укладывалось, что всё, что происходит – это не кошмарный сон. Словно до сих пор не могла поверить, что такое может происходить на её родной земле. Она и рассказывала обо всём как будто для того, чтоб самой удостовериться, что это правда:

– А иные – у кого оказались родственники в Германии – ринулись туда. Ходят слухи, что немцы не трогают своих – тех, кто имеет немецкие корни, привечают их, относя себя к особой расе. Поэтому, пытаясь спасти своих детей, некоторые семьи покидают насиженные места, только не все до Германии добираются…

Вот так и смогла Наталья передать мне письмо, которое я нашла перед самым уходом на фронт. Не знала сестрёнка, дойдёт ли её письмецо, наудачу передавала. А ведь дошло, родимое!

– В Германию, как оказалось, – печально излагала сестрёнка, – надёжнее письма отправлять, чем родному мужу Егорше с сыновьями за линию фронта: в Германию сейчас через Европу все границы открыты – немецкие посты легко можно было обогнуть через лес. В лес немцы теперь особо не суются – боятся партизан. Вот мирные жители туда-сюда лесами и шастают. Конечно, боятся на немецкий патруль нарваться, но всё равно рискуют, коли нужда есть.

Я пребывала в страшном недоумении – я владела совершенно другой информацией: в моем воображении до сегодняшней ночи немецкий солдат существовал как Великий освободитель. У меня два сына вот-вот, после завершения учебной подготовки, начнут воевать в рядах немецкой армии. Где же правда? Неужели всё, что, живя в Германии, я слышала из радиоприёмников, на службе, от знакомых, была страшная неправда? Неужели не было в Советском Союзе никакого «красного дьявола», стремящегося подмять под себя Европу, а была простая мирная жизнь людей, строящих в своей молодой стране коммунизм и стремящихся к светлому будущему? Обычных людей, не желающих этой войны! Таких как Наталья, Егорша и их сыновья…

Я пробовала пожурить сестру за то, что она к нам в Мюнхен не рванула, но Наталья прервала меня на полуслове:

– Ни за что! Нельзя мне!

– Почему?

– Ну нельзя, и всё тут! Я своих сыновей и Егоршу дождаться должна. Вдруг они вернутся, а меня и в хате не окажется? Не могу я их бросить…

Я запуталась в потоке противоречивой информации, не понимая, что мне делать, с кем быть душою – с сестрой, совсем уже отчаявшейся и не жаждущей какой-либо помощи, или с сыновьями, попавшими в ряды немецкой армии.

Я не знала, стоит ли возвращаться в свой госпиталь, смогу ли теперь зашивать и перевязывать раны людям, которых сегодня ночью с таким ожесточением убивала… Смогу ли менять у них пелёнки и кровавые бинты? Раньше я относилась к раненым немецким бойцам, как к собственным сыновьям, а теперь… Кто они мне теперь? Друзья или враги? Они сегодня ночью чуть не арестовали мою сестру… Возможно, они увели бы её в дом старосты или в комендатуру и стали там пытать, как пытали других односельчан… Или убили бы её прямо на моих глазах…

Что делать? Надо было решать.

А Наталья торопливо продолжала своё повествование, плача от горя и безысходности. Ненадолго замолкала, потом опять рыдала, рассказывая дальше. Я старалась поддержать её, как могла, поэтому практически ничего не успела поведать про себя. Сообщила лишь, что была мобилизована вместе с персоналом госпиталя, где ранее работала, для оказания медицинской помощи раненым немецким солдатам.

Не знаю, по какой причине я не сказала сестре, что мои сыновья теперь тоже немецкие солдаты и воюют на стороне Германии. Сообщила лишь, что, когда меня мобилизовали, дети и муж ещё оставались в Мюнхене. Муж до сих пор преподаёт в Мюнхенском университете, а сыновья ещё студенты, поэтому мобилизация им вряд ли грозит. Соврала, что уже давно не получала из дома никаких весточек и мне неизвестно, где они сейчас и что с ними происходит…

Близился рассвет. Я понимала, что долго у сестры оставаться нельзя – скоро начнут искать убитых нами солдат, тогда к ней в любую минуту может заявиться патруль. Да и в госпитале, не дай бог, хватятся – утро скоро, а мне сегодня придётся ещё ассистировать врачу-хирургу на утренней операции. Надо спешить обратно. Я натянула свой непромокаемый плащ и крепко обняла на прощание любимую сестрёнку.

Уже перед самым уходом, спохватившись, вспомнила о брошенном перед крыльцом рюкзачке, сбегала за ним и выложила на стол принесённые гостинцы. Наталья опять заплакала…

Мы условились, что иногда дождливыми ночами я буду прибегать, и, напомнив Наталье, чтоб она утром, когда рассветёт, не забыла ещё раз поискать в горнице пятна крови, я кинулась обратно в госпиталь. Уже начинало светать, да и прекратившийся на время дождь снова принялся слегка моросить, шурша пожухлой листвой, ещё не прикрытой снегом, и будто оберегая меня в пути. Надо было успеть вернуться до рассвета…

Ночные вылазки

После этой ночи моя жизнь снова перевернулась с ног на голову – я начала ощущать себя лазутчицей в стане врага. Тягучие госпитальные будни прерывались редкими ночными вылазками к сестре. Часто бегать в село не получалось – приходилось выжидать, нужен был дождь, да ещё и обязательно ночью, а выдавались такие ночи всё реже и реже – не за порогом был декабрь, уже подступали зимние морозы.

Я почти не опасалась, что кто-то заметит моё ночное отсутствие – небольшой деревянный вагончик для медсестёр, служивший ранее то ли конторкой, то ли проходной, стоял поодаль от санитарных корпусов и никем не охранялся, поэтому мы могли покидать его беспрепятственно. Да и моим коллегам-медсёстрам было совершенно не до меня – они и сами то убегали на ночное дежурство, то крутили романы с солдатами, а то и просто отсыпались после смены в госпитале.

Все ночные и дневные смены распределялись заранее, но, если вдруг срочно нужна была помощь, в наш вагончик отправляли нарочного, и тогда по его вызову в санитарный корпус бежала первая освободившаяся сестра милосердия. Близких отношений друг с другом мы не поддерживали – у немцев это не принято, а строгого учёта дополнительных смен не велось – мы ведь не получали денежного вознаграждения. Именно поэтому, когда я сообщала, что меня вызвали на ночное дежурство, никто не сомневался, что это так и есть. И никто бы не стал разыскивать меня ночью, бегая по пяти санитарным корпусам. А вот на редких утренних планёрках, которые, конечно, проводились, не каждый день, но всегда в одно и то же время, надо было присутствовать обязательно…

Ночные визиты к сестре, наши посиделки и разговоры до утра не прошли даром. Не скрою, мне было интересно и даже любопытно узнавать от Натальи подробности их жизни до и после прихода немцев. Я всё больше убеждалась, что безобразие, которое творилось в их селе, сложно назвать освобождением от ига красных коммунистов.

Скорее, наоборот – именно сейчас, с приходом немцев, началось самое настоящее иго: шёл шестой месяц войны, в их селе уже были расстреляны все еврейские семьи, не жалели никого – ни женщин, ни детей, несколько соседних сёл и хуторов были сожжены дотла, немцы грабили, убивали, издевались над сельчанами, самовольно заселялись в хаты… Те, кто был посмелее, уходили в партизаны, но за помощь партизанам жителей расстреливали по малейшему навету… И жгли, жгли, жгли… Горела вся округа… С восьми часов вечера и до пяти часов утра в селе был введён комендантский час.

Я пребывала в полном замешательстве: на чьей же стороне правда? Кто сейчас мой друг, а кто враг? Сестра или сыновья?.. И самый главный вопрос: кто же я? Русская или немка? В России остались мои родные, которые, может быть, в эту минуту губят моих сыновей. Я на их стороне? Или всё-таки мне дороже сыновья, которые, возможно, сейчас, даже не ведая того, убивают мужа или сыновей моей сестры Натальи или семью брата Николая?

От таких дум становилось невыносимо больно. Сердце начинало колотиться с удвоенной силой. Я искренне сожалела, что когда-то мы приняли решение расстаться с родными, уехав из России, и невольно оказались по эту сторону фронта. Очень хотелось всё изменить, но я прекрасно понимала, что мои благие намерения – всего лишь помыслы. Ничего изменить уже нельзя…

Опасаясь, что могу попасть в руки немецкого патруля, я всё равно продолжала ночные походы к сестре. В одну из ночей сестра рассказала, что через неделю после нашего сражения с немецкими офицерами их тела нашли в овраге, после чего на площади перед домом старосты были казнены несколько человек. Немцы сначала пытались найти виновных, а потом, не добившись успеха, согнали жителей на площадь, вывели из толпы шестерых – покрепче да покрупнее – и повесили для острастки остальных. Наталье удалось избежать смерти – видимо потому, что жила одна и выглядела изможденной, наверное, немцы решили, что не под силу ей управиться с двумя крепкими молодыми немецкими парнями.

Возвращаясь под утро в госпиталь, я каждый раз всё сильнее ощущала, как мне неприятно помогать раненым немецким солдатам – они стали казаться чужими. Чужими по духу, манерам поведения, речи. Даже во взглядах я начала улавливать что-то высокомерно-пренебрежительное… Мне к тому времени уже перевалило за сорок, и они воспринимали меня как услужливую старушку, заботящуюся о молодых господах. Намного интереснее, душевнее, роднее было там – в оккупированном украинском селе, где всё наполнено воспоминаниями детства, юности, молодости, доброты и беспечности…

Каждый раз, пробравшись околицей к хате сестры, я, прежде чем войти, старательно прислушивалась, затем прокрадывалась на задний двор, подбиралась к сеням, какое-то время выжидала и лишь потом тихонько входила в сени через ту самую махонькую запасную дверь, заваленную для видимости тряпьём, через которую мы вытаскивали убитых немцев.

…Однажды, приняв все меры предосторожности, я вошла в хату Натальи и обмерла: в дальнем углу комнаты, как раз в том, где в первую нашу встречу ютилась Наталья и который не просматривался с улицы, сидел и внимательно смотрел на меня мужчина в гражданской одежде.

Когда я вошла, мужчина дёрнулся, быстро сунув правую руку в карман пиджака, но Наталья кивнула ему, что-то шепнув одними губами. Тогда он неторопливо встал, внимательно на меня посмотрел, попрощался с хозяйкой и исчез в темноте ночи, выйдя через ту маленькую дверку в сенях, через которую только что вошла я. На мой немой вопрос сестра ничего не ответила, и я, понимая, что ставлю её в неловкое положение, стала молча выкладывать принесённые из госпиталя продукты: тушёнку, хлеб, немного сахара россыпью – всё, что смогла сэкономить за эти дни.

Сестра достала из печи чайник с тёплой водой, и мы сели в тот же дальний угол пить кипяток вприкуску с принесённым сахаром. Вдруг сестра, тяжело вздохнув, сказала:

– Нам оружие нужно. Любое. И патроны к нему.

И замолчала, опустив глаза.

– Попробую, но не знаю, смогу ли что достать, нам ведь оружие иметь не положено. Врачам положено иметь пистолеты, но они им ни к чему – в сейфе лежат, не взять… Однако я постараюсь, вдруг что подвернётся.

Я сразу всё поняла: и про мужичка этого в гражданском, и про Наталью. Партизаны. И, как ни странно, была очень довольна. Я радовалась, что сестре хватило смелости не сидеть без дела, ожидая чудесной развязки, а самой встать на защиту родного села. Это она и её односельчане здесь хозяева, а не пришлые немецкие офицеры и их помощники.