Мальчик как мальчик

– Не может быть, – ахнуло сразу трое или четверо бездельников. Кто-то даже бокал выронил.

– В психиатрическую, – отчетливо произнес Арчибальд у левой кулисы.

– Поездом. В метро. На «Красных Воротах», – вздохнул Иван и понурил голову.

Я просто любовался тобой. Только сейчас заметил приколотую на груди иконку: это была черно-белая фотка Курта Кобэйна.

Ты тоже был мастером инсталляции. А может, просто сподхалимничал. Ты же знал, что мне по возрасту полагалось любить «Нирвану».

Пока я так думал, Маргарита оставила своего героя и кинулась, как тигрица, к Бездомному:

– Что ты сказал? Повтори! Какой профессор?

– У него контракт с Мастером, – пробормотал Иван. – Он сам про это говорил. И он недоволен. Он придет, вот увидите.

Маргарита – мятущаяся душа – так и заметалась по сцене.

Я перевел взгляд на Мастера и хмыкнул удивленно. Юра Ким превзошел себя. Его герой остался стоять недвижно, прислоняясь к стене с мухоморами, и в то же время было очевидно, что эта минута действия полностью и только отдана ему. Он выглядел обреченным – не убитым, но обреченным, и от этого было еще страшнее. Он молчал. Потом медленно поднял руку и стянул с головы черный берет.

Я невольно вздрогнул.

Бросившись к Мастеру, Маргарита зашептала ему на ухо что-то непонятное, неслышное зрителю, – я не люблю этот прием в театре, он отдает абсурдом, – а Мастер глядел поверх нее, словно желал первым увидеть того, кто придет. Проектор по-прежнему заливал стену бессмысленным прерывистым светом, нагнетая тревогу. Рояль помалкивал, и даже пианист куда-то пропал.

– Профессор, – объявил тут Иван свистящим шепотом. – Профессор Воланд.

Стало темно и почему-то холодно. Где-то тоскливо проскрипела дверь. Все замерли.

И фигура появилась.

Долгорукий пианист собрал длинные волосы в косичку, переоделся и перевоплотился (ну, сходства можно было и не замечать. Просто нам хотелось сэкономить на массовке, а Савелий ко всему прочему превосходно играл на ф-но). Теперь Воланд, суровый и сумрачный, стоял на сцене ровно по центру, притягивая взгляды. Бриллиант блестел у него на пальце, и было совершенно понятно: никакой он не профессор. А самый настоящий генеральный директор этого мира.

– Фильм – смыть, – приказал Воланд глухо. – Тираж изъять и уничтожить. Теперь все – вон.

У левой кулисы вдруг вскинулся Арчибальд:

– Все вон! – завопил он неожиданным фальцетом.

Тусовщики сгинули. Последним убрался сам чернобородый Гельминт. На сцене остались стоять четверо:

– молчаливый Мастер с беретом в опущенной руке;

– Маргарита, для чего-то подхватившая книгу;

– юный поэт Иван Бездомный – с горящим взором, устремленным на Воланда;

– сам W.

И вот он-то первым нарушил гнетущую тишину:

– А вот и я! – сказал он, повернувшись к публике. – Здравствуй, Мастер.

Тот, кому пожелали здоровья, кивнул. Сжимая свою шляпу с отчетливо заметной буквой «W», он держался прямо; весь его хмель куда-то делся.

– Так для чего ты написал о Всаднике в белом плаще, с алым подбоем? – спросил Воланд. – И о том, чьего имени я не хочу называть?

Мастер поднял глаза на говорившего. Невесело усмехнулся.

– Я считал это делом жизни, – сказал он просто.

W. вскинул брови:

– О, как ты прав, Мастер. И как ты глуп. Теперь дело сделано, кончена и жизнь, не так ли?

Маргарита, что недоверчиво ловила каждый звук, здесь не выдержала и воскликнула, заламывая руки:

– Нет, нет, нет, нет. Пощади его, пощади. Он не ведает, что творит. Это же ребенок, большой ребенок. Вот у него и шапочка… – и тут уж она понесла полную околесину, пока темный профессор не остановил ее жестом:

– Оставь это, женщина. Он больше не мальчик. Пусть и был им когда-то, когда ставил подпись. Ты помнишь, как это было, Мастер?

Ответом был еле слышимый стон. Мастер закрыл глаза ладонью и покачнулся. А поэт Иван Бездомный почему-то отступил на шаг, будто боялся, что Мастер схватит его за руку и уронит. Но Мастер не схватил его и сам не упал.

– Ты обманул меня, Волан-де-Морт, – прошептал он, не открывая глаз.

– Извольте объясниться. Когда же?

– Ты взял в залог мою душу. Я думал, что она останется со мной. Но где она? Ее нет. Я никого не люблю на свете. Ничего не чувствую. Я как мертвый. Я потерял даже свое имя… его-то ты зачем забрал, а, дьявол?

– Имя, имя, – протянул Воланд. – Зачем тебе имя? Поставить на обложку? А чем плох псевдоним? Он отлично звучит. Ты же брэндовый автор, как говорил… твой бывший издатель… Разве нет?

Мастер страдальчески махнул рукой.

– Его ты тоже погубил, – сказал он. – Хотя Миша вообще ни в чем не виноват.

– Вернемся к нашему делу, – не дослушав, продолжал Воланд. – Ты вспомнил о залоге? Заметь: он за это время сильно упал в цене. Так часто бывает с залогами по кредиту, особенно на нестабильном рынке. Хочешь знать, что стало с твоей душой? Она усохла. Скукожилась. За нее теперь и ста долларов не выручишь.

– Тогда верни ее, – сказал Мастер.

Воланд рассмеялся своим сытным смехом.

– А вот и нет, – ответил он. – Контракт есть контракт. Проценты по кредиту еще не выплачены. И потом, может, я коллекционер. Знаешь, на Амазонке есть такие дикари, которые коллекционируют сушеные головы? Вешают их на заборе, как тыквы на Хеллоуин… Так и здесь. С тою лишь разницей, что душа обычно пахнет куда хуже.

– Мучитель, – прошептала Маргарита. – Он всё вернет тебе. Всё с процентами. Он будет писать романы для тебя. И один, самый лучший. Он станет бестселлером. Я помогу ему… мы даже на обложке напишем: «Мастер и Маргарита»…

– Довольно, – длинной рукой Воланд хлопнул себя по коленке. – Прекрати этот балаган, Марго. И учти: твоя душа пахнет не намного приятней.

Мастер открыл рот. Ему не хватало воздуха.

– Итак, ты всё понимаешь, – сказал ему Воланд. – А коли это так, я могу сказать тебе: ты превосходный писатель. И твой «Алый Подбой» в миллион раз круче всего этого дьявольского дерьма… «Чертовы Яйца», это надо же было придумать… а раз это поняли пятьдесят тысяч глупых человек, – он показал куда-то в публику, – ты думаешь, я этого не понимаю? Мне только обидно, что это роман не обо мне.

– Можно писать не так, как любишь, – тихо сказал Мастер. – Но нельзя писать о том, кого не любишь.

– Воистину так, – сказал Воланд. – Ты действительно вырос.

Маргарита словно очнулась. Бросила книгу на пол и стала неузнаваемой. Ее глаза бегали, она дышала часто-часто. Длинными пальцами она теребила кудряшки и выглядела совершеннейшей шлюхой.

– Мальчики, мальчики, ну чего же вы делаете такое, – начала она визгливой скороговоркой. – Давайте вы помиритесь. Вы что, ревнуете? Я вас обоих очень-очень… ну хотите, я вас поцелую?

Впрочем, она не двигалась с места. Воланд и Мастер ее и не слушали. Они смотрели друг другу в глаза, будто прощались.

– Фалернского, – сказал W., не оглядываясь.

За его спиной из ниоткуда возник официант с подносом. На подносе было только два бокала.

Двое, по-прежнему глядя лишь друг на друга, взяли бокалы за ножки. В бокалах густо переливалось янтарное вино. Алмаз на пальце Воланда отбрасывал отблески.

Иван Бездомный наблюдал за происходящим и не мог ничего понять. Он тоже не трогался с места. Порывался сделать что-то, и даже поднимал руку, словно желая что-то сказать, но всякий раз останавливался. Маргарита метнулась к нему и внезапно прильнула к его груди, оказавшись на голову ниже, – и стало окончательно ясно, что на сцене происходит страшное, небывалое и непоправимое.

– Прощай, Мастер, – сказал Воланд.

– Прощай.

С этими словами оба подняли бокалы и, вначале пригубив, медленно выпили до дна.

Софиты стали медленно гаснуть, и фигуры растворились в темноте.

А после – фонари летели мимо, и дорожные указатели всплывали, указывая стрелками, куда не нужно поворачивать. Молчаливый водитель даже не глядел в их сторону. Петрович знал ночную Москву, как свои пять пальцев.

Ты устроился рядом с ним. И по детской своей привычке вглядывался в сияние улиц. Понятное дело, в Питере не было таких высоток, и встречные «бентли» не так часто слепили фарами.

Светка нервничала. Мы сидели рядом на заднем сиденье. От самого театра не разговаривали ни о чем. Сцена с наказанием Мастера вымотала нас всех. И даже меня, который просто смотрел.

– Утверждаем сценарий? – спросила потом Светка (вполголоса).

Я пожал плечами.

– Было забавно видеть, как вы обнимались, – сказал я. – Тоже спонтанная находка?

– Ничего. Пусть привыкает.

Светка прищурилась на фонари:

– Если ты думаешь, что меня тянет к мальчикам… Успокойся. Пока еще не тянет.

Несколько минут мы молчали.

– Хочется выпить, – сказал я затем. – Заедем куда-нибудь?

– Тихо. Митька услышит. Ему спать пора.

Нет, ты не слышал. Ты о чем-то размышлял там, на своем переднем сиденье. Провожал глазами светящиеся вывески.

Наконец обернулся. И спросил, застенчиво улыбаясь:

– Может, посидим где-нибудь?

– Никаких посиделок! – очень правдиво рассердилась Светка. – Завтра репетиция. Насмотрелся, как мужики пьют? Они же, Серега, потом фалернское-то добили в гримерке… Юрка с Савелием…

– С пьянством, допустим, надо бороться, – заявил я. – На спектакле компот нальем.

Мы притормозили возле твоего подъезда. Полковничье окно светилось (ты так и не разоблачил Виталия Иваныча, уважал его и побаивался). Выскочив, ты помахал рукой.

– Иванычу привет, – сказала Светка.

– Я постою, подышу воздухом, – сообщил ты нечестным голосом. – Укачивает в вашем «порше».

Посмеявшись, мы уехали.

Остановились у испанского ресторана в Останкино и отпустили водителя. Нас здесь знали и как будто даже готовились.

Мы уселись за мраморной колонной. Спросили гаспаччо, жареного ягненка и красного каталонского вина. По правде, хотелось чего-то другого, да поскорее. Несколько минут я боролся с собой и победил. Мягко улыбаясь, официант принес из бара стакан, в котором болтались ледышки.

Светка хотела что-то сказать, но сдержалась.

Я ковырял вилкой остывшую ягнятину. Светка рассказывала мне театральные новости. Я посвятил ее в кое-какие финансовые схемы, которые сам же и придумал. По всем раскладам выходило, что мы еще долго сможем жить более или менее красиво.

Когда в кармане заиграл звонок, я скривился от досады. Прожевал ягненка, вытер руку салфеткой и только тогда ответил.