Причина надеяться
– Нет. Просто… телефон зазвонил.
– Телефон. – Я всегда глубоко сконцентрирована, когда пою. Но тем не менее со слухом у меня все отлично. Ни одному из своих чувств я не доверяю больше, чем слуху.
– Да, – тянет он так убедительно, что я почти на сто процентов уверена, что он, во-первых, говорит неправду, а во-вторых, хочет, чтобы я это поняла. – Телефон.
– И кто звонил?
– Абонент недоступен.
На этот раз я не могу сдержать настоящий смех. В этом виновата его открытая улыбка; эти искорки, из-за которых его глаза кажутся одновременно и зелеными, и карими, и золотыми; и смутное подозрение, почему он на самом деле вышел из зала. Там, где сбоку его рыжевато-русые волосы выглядывают из-под шляпы, видно, что они мокрые. А раньше не были. Также частично закатанные рукава, нижние края которых потемнели, указывают на то, что в задней комнате он быстро плеснул воды себе в лицо. Влажная ткань частично обнажает татуировки у него на предплечьях: справа – темно-красная змея, а слева – разноцветный зимородок, который расправил крылья и слетает с ветки. Потрясающая работа, они обе выполнены в акварельном стиле, скорее всего одним и тем же тату-мастером. Картинки выглядят почти трехмерными, а главное, зимородок идеально гармонирует с венами и сухожилиями под кожей. Мне чуть ли не силой приходится заставить себя отвести от них взгляд.
Вдобавок ко всему этот еще только что такой абсолютно уверенный в себе Сойер Ричардсон теперь будто… занервничал. Что не мешает ему и дальше улыбаться. А от этого, в свою очередь, у меня сердце уходит в пятки.
Извините, но где учат так улыбаться? Как он может так обезоруживающе честно признаваться в своем смущении, похоже совершенно об этом не беспокоясь? Выглядит так, будто он наслаждается этим волнением.
Во время прослушивания я расслабилась. У меня уже много лет не возникало проблем с боязнью сцены, и даже спустя столько времени они не вернулись. Однако сейчас покалывает в животе, словно я стою перед многочисленной публикой, полностью состоящей из людей, чье мнение для меня очень важно. А мы ведь здесь совсем одни.
– Значит, выступление будет? – осторожно спрашиваю я.
– Я разрыдаюсь, если нет. – Сойер дает мне знак рукой, чтобы я следовала за ним, и мы идем к бару. Пока я допиваю кофе, он вытаскивает толстую книгу в кожаном переплете. С виду ужасно древнюю.
– Вахтенный журнал, – поясняет он, заметив мой восхищенный взгляд, раскрывает его и показывает, что, невзирая на старинный внешний вид, внутри прячется актуальный календарь. Потом Сойер снова разворачивается и шагает к полке, заставленной бутылками с виски и джином, пробегается по ним взглядом. – Перейдем к твоему гонорару.
Я смеюсь:
– Будем считать, что я достаточно напилась кофе, чтобы обсуждать сумму.
– Ладно. Тогда, может, хочешь еще один? Или ведро? Годовой абонемент?
– Говори уже, сколько ты можешь заплатить. – Он наверняка заметил, что я очень хочу играть. Но все равно не буду делать это бесплатно. Музыканты, которые так поступают, обесценивают всех остальных и, следовательно, саму работу, которой они увлечены. Но… – Мы договоримся.
– Двести двадцать фунтов, – предлагает он. – За два с половиной часа, включая перерывы.
Я не подаю вида, что удивлена. Это честно. Не самая выгодная сделка в мире, но владельцы баров, которые предлагают реалистичное вознаграждение, вместо того чтобы делать вид, будто предоставляют тебе бесплатную рекламу и большой прорыв в карьере, встречаются довольно-таки редко. Тем не менее меня тянет немножко поторговаться.
– Двести пятьдесят. И если понравится, буду играть дольше.
– Ты собиралась спасать мне задницу, а не губить, – спокойно отвечает он. – Двести тридцать. И бесплатная выпивка для твоих друзей.
– Двести пятьдесят. У меня нет друзей.
– Двести тридцать, и я одолжу тебе своих.
– То есть двести тридцать фунтов и бесплатные напитки для твоих друзей?
– И для меня. Идет? – Он протягивает мне руку.
– Договорились. – Мне нравится его рукопожатие. Крепкое и теплое, как будто сделка о том, что мы друзья, уже вступила в силу.
Он заглядывает в свое расписание.
– О’кей. Когда ты можешь?
– С десятого апреля. – От этих слов становится легче на душе. Постоянное давление ослабевает так внезапно, что почти начинает немного кружиться голова.
Он поднимает голову, и мы встречаемся взглядами.
– Это же почти через три недели.
А на что он рассчитывал? Что я приду петь в субботу?
Смотрела ли я когда-нибудь в такие интересные глаза? То, что они зелено-карие, я давно заметила, однако перелив цветов словно гипнотизирует. Коричневые точки между зелеными во внутреннем круге радужки светлые, янтарные, почти золотые. Но к краю становятся все темнее.
Мозг посылает полезную информацию о том, что я уже достаточно долго на него пялюсь, и я прочищаю горло.
– Раньше не получится. До тех пор я еще буду ездить туда-обратно.
– Понятно. А если по вечерам я буду отвозить тебя домой?
О боже мой, стоит только об этом подумать!..
– Раньше правда никак, у меня перед… переездом еще много дел.
– Хорошо. – Он листает вахтенный журнал-календарь. – Десятое апреля. Это пятница. Берем ее?
Я киваю, а прежде, чем успеваю вслух сказать «да», замечаю, что на эту дату в календаре уже стоит отметка, но мне не удается прочесть ее вверх ногами. Сойер невозмутимо перечеркивает ее, после чего записывает на бумаге более крупными буквами: «ХЕЙЛ».
– И кому тебе теперь придется отказать? – тихо спрашиваю у него я. А себе задаю немой вопрос: почему он делает это ради меня?
– Одной пташке по имени Лиам Галлахер. – Он пожимает плечами. – Пусть приходит снова, когда вернет Ноа[21].
У меня вырывается смех. Поразительно, как у этого парня получается так быстро снимать напряжение. Он действует на меня почти как… сцена. Я ожидаю нервозности, ведь у меня для этого есть все причины. Но она не наступает, а вместо этого сердце вдруг наполняется храбростью, и я даже не представляю, откуда она берется.
– Бедный Лиам.
– Да. Но счастливый Сойер. Будет здорово, Хейл, жду с нетерпением.
– Правда? Ты даже не нарисовал сердечко вокруг моего имени.
Господи. Я действительно только что это сказала? Говорю же, без понятия, откуда это берется! Этот парень что-то со мной сотворил. Надеюсь, ничего, что отразится в анализе крови.
Сойер не опускает взгляд и удерживает мой. Не глядя рисует две дуги, соединяющиеся в кривое сердце вокруг четырех букв. И при этом срезает половину правой палочки у Л.
– Так лучше?
– Сойдет, – хрипло отзываюсь я. Сердцебиение резко меняет ритм. Я с невероятной остротой ощущаю каждый удар. В одно мгновение шутка превращается в нечто серьезное, и я осознаю, чем прямо сейчас занимаюсь. Беззастенчиво флиртую с этим парнем, притворяюсь перед ним Хейл, которой больше не являюсь, и заставляю его поверить, что все нормально.
Мама права, мне нужно заботиться совсем о других вещах. Но дело не только в этом. Просто нечестно обманывать его только потому, что мне хочется жить обычной легкой жизнью.
Выбраться из тупиковой ситуации мне помогает случай, потому что в соседней комнате, куда недавно исчезал Сойер, раздается звонок.
– Кто-то стоит у черного хода. Наверное, доставка, или пиво привезли, или что-то типа того. Извини, я на минуту. – Коснувшись края шляпы, он широко улыбается и скрывается за дверью позади бара. Вскоре после этого я слышу, как он что-то говорит, а кто-то отвечает ему громким хриплым смехом. Потом ревет мотор, и их голоса растворяются в шуме.
«Это всего лишь работа, – мысленно повторяю я. – Ради этого я здесь. Чтобы петь».
Было бы мерзко притворяться перед Сойером, будто меня интересует что-то, кроме места на его сцене. А большего он и сам от меня не захочет, если узнает поближе.
Во рту появляется горький привкус, и я тянусь к ручке, которой только что писал Сойер, а второй рукой пододвигаю к себе подставку под пиво.
«Мне пора уходить. Буду здесь десятого апреля в 18:30. Хейл».
Затем бегу к сцене, натягиваю крутку и закидываю на плечо чехол с гитарой.
«У меня есть работа, – тихо твержу себе я, выскальзывая через переднюю дверь. – Маленькая работа, но зато работа с моей гитарой. Я смогу вернуть себе небольшую часть того, что когда-то имела».
Снаружи меня ослепляет солнце над сверкающей гаванью в Брансуик-док. Пришвартованная моторная лодка с тихим скрипом ударяется в разрезанную пополам автомобильную шину, отделяющую ее от причала. Теперь я вижу и небольшую надпись на носу: «Мингалей».
Хотела бы я, чтобы все действительно было так просто, как казалось в последние полчаса. Хотела бы вернуться в Ливерпуль, домой, и продолжить жить так, словно ничего не произошло. Словно еще смогу вести нормальную жизнь.
Но для осознания того, насколько наивно это желание, мне хватает представить, как я бегу обратно к Сойеру Ричардсону с его гипнотическими глазами и зимородком на руке, чтобы сказать ему, куда должна сейчас отправиться.
Сойер
Твою мать, с какой же скоростью она сбежала? И почему?
Когда я уже готов сдаться, поскольку все указывает на то, что она ушла в другом направлении, мне все-таки удается заметить ее, идущую вдоль пристани. Сзади она выглядит как гитара на ножках, ее миниатюрная фигура полностью скрывается за огромным чехлом.
– Хейл, подожди!
Она оборачивается. Лиззи сказала, что девушка испугается, если я просто погонюсь за ней как влюбленная дворняжка. По крайней мере, в первой части она права (про дворняжку – нет) и ей хватило находчивости подбросить мне идею.
– Ты… Ты забыла медиатор. – Я протягиваю ей свой, на который она уставилась с таким видом, будто он в любой момент взорвется.
– Я играю без медиатора.
Я знаю. Она перебирает струны пальцами. Ее манера игры просто не сработала бы с медиатором.
Блин, неужели Лиззи со своими мудрыми советами и решениями на все случаи жизни не могла просто пойти со мной, чтобы подсказать, что на это ответить?
– Без? Как странно.
Ее взгляд говорит: «Да, все это сейчас очень странно». И она права, чертовски права.
– Разве тебе не надо уже открываться? – спрашивает Хейл.
– Только что пришла моя сотрудница. – А ты? Почему ты так неожиданно сбежала? – Настолько плохой кофе?
– Что? – Она растерянно смотрит на меня, потом у нее дергаются уголки рта. Кажется, что это происходит против ее воли. – Нет, он был хороший. Лучший за долгое время.
– Слишком много чести. Это всего лишь кофе.
– Ты даже не представляешь, насколько вкус кофе важен.
– Хочешь еще один?
Короткий вздох. Затем она говорит:
– Нет, спасибо. Мне нужно успеть на поезд.
– Но ты вернешься?
– Конечно. – Она хмурится. Здесь, на улице, при свете дня, ее глаза будто светятся. – Мы ведь договорились. С чего бы мне не вернуться?
– Прости. – Она права, опять права. Грубо обвинять ее в том, что она не появится на выступлении. Почему же часть меня тем не менее в этом сомневается? Есть в ней что-то неуловимое. И я бы очень хотел понять, что именно. Но стоит мне попытаться это поймать, она сделает шаг назад.
– Может, – осторожно задаю вопрос я и придвигаюсь к ней всего на полшага, – все равно возьмешь медиатор?
– Это правда не мой.
– Да, это мой.
Что-то в этом признании ее удивляет.
– Но я отдам его тебе, – продолжаю я. – Например, в обмен на твой номер телефона? Идет?
– Нет, – отвечает Хейл. Это можно было бы расценивать как ясный отказ, который я бы спокойно принял (по крайней мере, пока она не скроется из виду). Вот только ее улыбка совсем не подходит для отказа. Она облизывает нижнюю губу, переносит вес на стоящую впереди ногу, приближаясь ко мне на миллиметр, и у меня в голове почти не остается мыслей: только вихрь смятения.
Я сам ненавижу парней, которые не понимают слово «нет», но… твою мать. Конкретно это «нет» я совсем не понимаю.
– О’кей.
Хейл откидывает локоны с лица, и ветер, дующий с Мерси, тут же возвращает их обратно. Я представляю себе, как отвожу ее волосы назад, так что пряди трепещут вокруг моих пальцев. Наверное, пора притормозить фантазию, у меня так пересохло во рту, что теперь я не смог бы сказать ни слова.
– Я… – начинает она, – у меня… в данный момент нет телефона.
В то время как мое заикание можно описать только как жалкое, она заикается самым очаровательным образом. Я теряюсь в идее отключить кислород нашему общему заиканию. Если сейчас я просто возьму в ладони ее маленькое личико и поцелую… Готов поспорить на что угодно, что она не оттолкнет меня ни на дорогу, ни за ограждение набережной. И не скажет «нет». Она ответит на мой поцелуй.
Мой мозг уже представляет вкус губ Хейл по мимолетному запаху ее кожи.
К сожалению, я абсолютно уверен, что после поцелуя она просто оставит меня здесь и уйдет.
Что-то в ней невозможно удержать. Оно испаряется. Мне бы скорее удалось поймать ветер или волны в гавани.
Последняя, отчаянная попытка, после которой я сдамся.
– Могу просто одолжить тебе его. Мой медиатор. А при возможности просто вернешь его.
Я искренне жалею о своих словах, видя, как она с трудом подбирает ответ.
– Сойер…
Да, а что еще ей сказать, если она не хочет оскорбить меня или обидеть?
– Черт, я просто идиот. Несу всякую чушь, а хочу просто…
– Я понимаю, – перебивает меня она. – Но я…
– Ты… этого не хочешь. – Скажи уже, Хейл. Быстро и безболезненно.
– Я…
Проклятье, что бы она сейчас ни произнесла, я так явно ощущаю ее взгляд на моих губах, как будто она касается их своими. Хейл ищет слова и выглядит при этом далеко не счастливой… но ее глаза светятся так ярко, словно утро после ночной грозы.
– Прямо сейчас мне нужна только работа, Сойер. Если это проблема, то…
– Это не проблема. – Я выпаливаю ответ быстрее, чем успеваю о нем подумать. – Конечно нет. Извини, если я…
А затем очень медленно наступает понимание: я ошибся. Под трилби у меня на лбу выступает пот. Она хочет выступить. Поэтому пела так, что мне снесло крышу. Она флиртовала со мной только ради выступления. Она делала свою чертову работу, поскольку не знала, что выступление и так было у нее в кармане с самой первой ноты дурацкой песни The Beatles на вокзале.
Я киваю.
– Конечно. И медиатор тебе тоже не нужен.
Она едва заметным движением качает головой.
– Нет.
Больше всего мне хочется закинуть эту штуку куда подальше в воду, но вместо этого я заставляю себя по меньшей мере сделать независимый вид.
– Но я все равно жду десятое число. Будет здорово. – Может, мне стоит взять выходной на тот вечер, выкурить косячок, пойти в яхт-клуб и напиться там в хлам, пока они не вышвырнут меня оттуда. Да, это будет здорово.
– Да, точно. Что ж, значит… – У нее дергаются ладони, как будто она инстинктивно хотела дотронуться на прощание до моей руки или быстро обнять. Но, вовремя опомнившись, она просто просовывает большие пальцы под ремни чехла для гитары. Потом бормочет, что ей надо успеть на поезд, и вот она уже ушла.
Тупая идея пойти десятого напиваться в яхт-клуб.
Почему бы не сразу сегодня вечером, да что уж там, прямо сейчас и в «У Штертебеккера»?
Так меня хотя бы никто не выгонит, когда начнет становиться весело.
Ханна
Я все сделала правильно.
Мимо меня проносятся леса, луга, дворы и поселки, а я все повторяю эти слова, хотя вовсе в них не сомневаюсь. Я не рассказала маме про прослушивание, когда относила гитару обратно в свою комнату. Она бы обязательно прочла лекцию о том, что сейчас у меня на самом деле другие проблемы. И она права. Наверное, только потому я и не хочу это выслушивать.
От вокзала Саутпарк до дома номер один по Роффорд-стрит около десяти минут пешком. С первого шага этого пути кажется, будто я пробираюсь сквозь густую массу, а каждый следующий требует все больше усилий. Под конец ноги словно начинают весить тонну, кровоточить и липнуть к асфальту, а все тело кричит: «Развернись! Уходи куда-то в другое место. Плевать, в какое. Беги!»
Разум может быть сколько угодно прагматичным, понимая, что нужно идти дальше. Но инстинкт все равно хочет убраться отсюда.
Каждый чертов день я оказываюсь сильнее, чем инстинкт, миную шлагбаум и здороваюсь с ворчливым охранником, сидящим в прокуренной стеклянной каморке. Шаги до железных ворот хуже всего. Жестяной звон дверного звонка, жужжание камеры, пока она поворачивается. А затем почти успокаивающее гудение, когда ворота открываются. Мне приходится навалиться на дверь всем весом, чтобы она распахнулась, а потом медленно захлопнулась у меня за спиной. Возможно, я чересчур восприимчива к звукам, однако от скрипа, с которым закрываются эти ворота, и у более стойких женщин случались панические атаки.
Сегодня мне удается держать в узде ледяной ужас. Как полагается, я сразу иду в первое серое малоэтажное здание с надписью «Тюремное руководство». Сотрудница за стойкой коротко приветствует меня по имени, печатает что-то в компьютере и сверяет время, на которое меня выпускали, по большим электронным часам над письменным столом. Снова что-то печатает. Что я пришла вовремя, полагаю. Я всегда прихожу вовремя. Ее коллега направляется ко мне с алкотестером. Она весело пожимает плечами, пока я дую в трубку. Мы обе знаем, что я соблюдаю правила, но ведь это ее работа – проконтролировать меня по возвращении.
Я сдаю личные вещи, которых и так не много-то осталось. Если бы я взяла у Сойера медиатор, мне бы пришлось положить его на поддон.
Меня ощупывают, а я надеюсь, что сегодня мне выпадет счастливый жребий: анализы мочи и крови делаются выборочно. Это унизительно, но я никогда не издаю ни звука. Программа перехода от закрытого содержания на условный срок, которая позволяет выходить из тюрьмы на несколько часов в течение дня, – это новый проект в женском исправительном учреждении закрытого типа в Саутпорте. Она отлично зарекомендовала себя в Шотландии, но у нас многие относятся к открытой тюрьме скептически. Меня включили в программу на последние несколько недель перед освобождением, чтобы я могла найти новую работу и жилье и легче влилась в обычную жизнь. Но предписания очень строгие, и единственной ошибки будет достаточно – например, одного опоздания из-за упущенного поезда, – чтобы поставить под угрозу как мое участие, так и досрочное освобождение.
– Все чисто, – улыбается тюремщица. – На сегодня все.
Я с облегчением ее благодарю.
– От мисс Тэтлок мы, кстати, тоже скоро избавимся, – кричит женщина за компьютером напарнице. Она часто ведет себя сварливо и пренебрежительно, но, думаю, она не со зла. Скорее всего, в такой профессии необходимо выставлять четкие рамки.
Вторая сотрудница новенькая, пухленькая женщина с рыжими волосами и красными щеками. Она гораздо добрее, и, по-моему, я ей нравлюсь.
– Правда? Я так и думала. Ты сегодня выглядишь такой расслабленной, Ханна.
Так и было. На пару мгновений я ощутила себя свободной и не думала о тесных стенах, железных решетках с колючей проволокой и запертых дверях.
Интересно, сегодня днем все прошло бы так же, знай Сойер, кого нанял в свой паб?
– И когда же настанет этот день? – спрашивает рыжеволосая надзирательница.
Мне приходится сделать очень глубокий вдох, чтобы произнести всего два слова:
– Десятого апреля.
Ханна
Двор и общие комнаты будут открыты для всех еще несколько минут, но я нигде не могу найти Мию, поэтому иду прямиком в нашу камеру. В тесном, вытянутом как труба помещении слева находится письменный стол со стулом, который можно задвинуть под стол до самой спинки, чтобы пройти мимо него. За ним два высоких узких шкафчика относительно прикрывают унитаз и раковину размером не больше тарелки для мюсли. Напротив письменного стола стоит двухъярусная кровать. Наше окно выходит на север, и это означает, что в эту комнату никогда не заглядывает солнце. Зато за решеткой и узкой полоской двора, прямо по ту сторону колючей проволоки, видны луга, где иногда пасутся коровы с телятами. Впрочем, наблюдая за ними, я успокаиваюсь всего на долю секунды. Затем появляется мысль, что, по всей вероятности, когда-нибудь их отправят на бойню.
– Как прошел свободный день? – Мия лежит на спине на верхней койке, уперевшись босыми ногами в покрывало и облокотив на бедра блокнот для рисования. – Прослушивание стоило того, чтобы пропускать йогу?
– Можно и так сказать. – А это кое-что значит! С тех пор как мисс Бентон на волонтерской основе начала вести йогу в женском крыле, мы с Мией не пропустили почти ни одного занятия. Мисс Бентон около восьмидесяти, однако в плане гибкости и терпения она превосходит всех нас.
– Это значит, что тебя взяли?
– Да. – Усевшись верхом на наш единственный стул, я рассказываю Мии, как прошел день, включая недопонимание с матерью, которая считает абсолютно неправильным планировать выступление, пока у меня даже работы настоящей нет. В некотором смысле она права, поскольку одно из условий досрочного освобождения заключается в том, что я должна прилагать серьезные усилия, чтобы устроиться на честную работу. Но я подала несколько заявок, и ответы на них не придут быстрее, потому что я просто не пою. Пока я говорю о прослушивании, Мия прекращает рисовать. Иногда она о чем-то переспрашивает или смеется. Особенно когда я пересказываю слова Сойера.
«Я буду по ней скучать», – проносится в голове непрошеная мысль. Кто бы мог подумать? Мое уголовное дело заканчивается там, где дело Мии только начинается, и в первые недели я жутко ее боялась. Два маленьких шрама на моем теле доказывают, что страх был не совсем беспочвенным. Но даже если вы ненавидите и боитесь друг друга, рано или поздно все равно начинаете разговаривать, когда никого другого рядом нет. Вы становитесь честными, когда ложь больше не дает вам никакого преимущества. А когда так много времени проводите вместе и часто обмениваетесь откровениями, то узнаете друг друга ближе. Заглянув за внешний фасад, выясняете, что даже за яростью, ненавистью и непринятием могут таиться лишь одиночество и безнадежность. В какой-то момент за долгие месяцы нашего закрытого содержания, в котором каждая ночь растягивалась до бесконечности, и появилось чувство, что нам предстоит состариться тут вместе, – мы стали подругами.
– И знаешь, что я тогда ответила? – Меня запоздало подташнивает, когда я только об этом думаю. – Спросила его, не хочет ли он нарисовать сердечко у моего имени.
Мия переворачивается в кровати на живот и смотрит на меня вниз.
– Не могла ты такого сказать!
– Через секунду я подумала то же самое. Но сказала. А он просто молча так и сделал.
– А он умеет флиртовать. Да и ты тоже.
Я сама растерялась от того, как это было легко. И как приятно. Хотя и глупо.
– Бьюсь об заклад, он красавчик.
А я бьюсь об заклад, что у меня горят щеки, пока я пытаюсь описать ей Сойера.
– Он… классный. Не как тот парень из рекламы нижнего белья, который висит у тебя над спинкой кровати. А скорее как кто-то… настоящий. Приземленный, но при этом уникальный, понимаешь? Мне это нравится.
– Расскажи подробней, – просит Мия. – Давай же, Ханна, самый горячий парень, которого я увижу вживую в ближайшие месяцы, – это Сальный Калетти.
Мы, как обычно, издаем синхронный звук, будто нас тошнит. Нас обеих воротит от самовлюбленного надзирателя Калетти, которого за версту чуешь по запаху парфюма, когда утром он входит в наше крыло. Ни для кого не секрет, что он предоставляет привилегии женщинам-заключенным, если они ведут себя с ним чуточку любезней, и мы обе уже убедились, что если какая-то девушка не принимает его сальные приставания, то он неизбежно начинает точить на нее зуб.
– О’кей, убедила. Итак, у Сойера невероятно красивый голос.
– Обо мне ты тоже так говорила!
– Потому что это правда!
В голосе Мии чувствуется такая глубина и что-то одновременно хриплое и мягкое. Как будто гладишь бархат против ворса.
– Но в твоем случае меня это так не заводит.
Мия смеется.
– Как он выглядит? Темные волосы? – Мия обожает темноволосых.
– Думаю, рыже-русые. На нем была шляпа, а в прошлый раз, на вокзале, – шапка.
– Тогда у него наверняка вообще нет волос. Или, по крайней мере, недостаточно, чтобы за них потянуть.
– Даже если и так! Не будь такой легкомысленной! У него пирсинг: несколько сережек в ушах и одна в брови…
– А значит, точно и кое-где еще!
– Как знать? И татуировки.
Этого Мии хватает, чтобы замурлыкать. Тату в ее списке стоят даже выше, чем густые темные волосы, у нее самой их много.
– Рассказывай дальше!
– Говорю же: он… уникальный. У него разноцветный зимородок на предплечье. – И это определенно не тот тип татуировок, на который рассчитывала Мия. – Среди прочего. И он немного выше меня.