Причина надеяться

Ханна

– Ты разговаривала по телефону в туалете?

Мама, с которой я совершенно точно не по чистой случайности встречаюсь в коридоре, скептически смотрит на меня.

Усмехнувшись, я говорю «да», как будто в мире нет ничего более нормального, чем запираться в ванной, чтобы поболтать по телефону. Во времена, когда я была подростком, действительно так и было, потому что моя комната граничит с маминой, которую она использует и как спальню, и как гостиную. А сквозь тонкие как бумага стены можно подслушать каждое слово.

Непривычно три года спустя снова переехать в свою старую комнату в ее маленьком доме. Хотя нас с мамой всегда связывали хорошие отношения, последний год оставил на них свой след. Мы обе знаем, что мое возвращение домой будет только временным решением, пока я опять не смогу сама платить за съемную квартиру.

– С кем ты так долго разговаривала? – спрашивает мама, когда я следую за ней на кухню. Я собиралась почистить и поставить вариться картошку, но она уже сделала это сама.

– С парнем, который хочет нанять меня на работу.

Радостное удивление у нее на лице заставляет меня пожалеть о выборе слов. Черт, прозвучало так, словно это что-то серьезное. Как что-то, чего она для меня желает. Она не проявила ни капли понимания к тому, что я отказалась от предложения Кришана, и с тех пор каждый день интересуется, как продвигаются поиски работы.

– Ничего особенного. Выступление в пабе. Но музыка…

Она вздыхает и поправляет хвост на затылке. Раньше у нее были такие же кудри орехового цвета, как у меня, но сейчас их пронизывают серебристые пряди.

– Работа за ящик пива, значит. Ты серьезно, Ханна? Разве сейчас тебе это как-то поможет?

Протиснувшись мимо нее к плите, я помешиваю соус, кипящий на медленном огне.

– Да.

– Я надеялась, что ты начнешь вести себя более реалистично. – Она не со зла, и мне приходится напоминать себе об этом, чтобы не обижаться. Или хотя бы не слишком сильно. – Знаю, когда-то ты прошла длинный путь. Но для этого потребовалось много удачи.

Я ее использовала, эту удачу. Потратила. И израсходовала. Я в курсе.

– А такая удача не повторяется в жизни дважды, – заканчивает мысль мама.

Она стоит позади меня, и даже не видя ее лицо, я знаю, что она смотрит на старый, выцветший полароидный снимок, который висит на холодильнике. На нем она и папа в моем возрасте сидят здесь, в этом доме, на кухонном полу и едят пиццу из картонной коробки. В тот день они только въехали сюда, почти не имея мебели, без электричества и проточной воды. Они были невероятно счастливы вместе и еще, наверное, даже не думали заводить ребенка. Судя по тому, как они светятся на нечеткой фотографии, про ребенка, который уже был у папы, они тоже сумели благополучно забыть.

Мысль о том, что за этой внешней картинкой уже скрывались проблемы, посещает меня – и даже становится как-то неловко – в первый раз. Несмотря на постоянную занятость работой, тесноту и неоплаченные счета, я очень долго думала, что родители – пара мечты. Воплощение любви и романтики – вопреки всему. Для всех стало потрясением, когда они развелись. С тех пор мама утверждает, что уже пережила великую любовь и не будет второй раз просить у жизни такого счастья.

– А может, повторяется, – бормочу я, наверное больше себе самой, чем ей. – Но если не попробуешь, никогда не узнаешь. – Кладу венчик в раковину и уменьшаю огонь, пока не выкипела вода в кастрюле с картошкой. – Но не волнуйся. Это выступление – не старт несомненно головокружительной карьеры.

Мама в курсе, над кем я насмехаюсь, когда так говорю. Хвастливые владельцы баров вечно клянутся, что к ним то и дело заглядывают искатели новых талантов, агенты и боссы известных лейблов и только и ждут, как бы заключить контракт с низкооплачиваемым артистом, который мешает людям общаться или терпит недовольный свист из зала, потому что публика хочет посмотреть футбольный матч, а не слушать живую музыку. Разумеется, все это ерунда: я знаю это, с тех пор как в пятнадцать лет в первый и последний раз повелась на такие обещания.

Однако Сойер Ричардсон, который выглядит довольно молодым и чересчур дружелюбным для хозяина паба в доках, ничего не обещал. Он попросил о помощи.

– Я делаю это не ради денег. Я делаю это ради музыки. И ради себя самой.

Мне слышно, как мама вздыхает. Потом ставит чашку и доливает чай.

– Я просто беспокоюсь, Ханна.

– Знаю. – Я до сих пор не сказала ей, что Аллен, в офисе художественной мастерской которого я раньше работала, к сожалению, больше не может взять меня на эту должность. Он бы взял, написал он мне в электронном письме. Но, естественно, уже нанял нового сотрудника и не может уволить его только из-за того, что опять появилась я. Нет, Аллен честный парень. Но хочет сделать мне сертификат, с которым я могла бы выдать себя за няню в Букингемском дворце. – Я ничего не жду от этого выступления, – говорю я, оглянувшись на маму. У нее такой вид, будто я вот-вот совершу очередную глупость, которая разрушит мою жизнь. На этот раз окончательно.

А я ведь просто хочу петь. Время от времени, если не получится по-другому. Не обязательно второй раз грезить о карьере. Но иногда снова брать в руки гитару и пробуждать эмоции звуками – этого я хочу. Я хочу, чтобы меня слышали.

Кришан прав, я в этом нуждаюсь.

– Я просто хочу убедиться, что все еще могу достучаться до людей. – Что я все еще Хейл. – А если за это и ящик пива дадут, то хотя бы Лейн обрадуется.

– Иди сюда, – ворчит мама. Она ставит кружку на стол, раскрывает объятия и ждет, пока я подойду, чтобы прижать меня к груди.

У меня заходится сердце. Она целую вечность не обнимала меня по-настоящему. Ни разу, с тех пор как поклялась, что никогда меня не простит.

Вспомнив об этом, я невольно цепенею.

По ней не скажешь, что она меня не простила. Она переживает и помогает во всем, что мне нужно, чтобы снова встать на ноги.

Но те слова она так и не взяла назад.

Сойер

Если отполирую стойку еще немного, то смогу проверять в ореховом дереве, хорошо ли на мне сидит шляпа.

Недавно Седрик после пары сообщений в WhatsApp несколько раз спросил меня, почему я нервничаю. Откуда он вообще узнал, что я нервничаю? И почему я правда нервничаю? Потому что зайдет певица, которой от меня что-то нужно – а именно концерт?

Как обычно, «У Штертебеккера» кажется странно заброшенным, когда тут никого нет, кроме меня. Закрытый паб чем-то напоминает корабль-призрак. Стулья, сцена, бочки-столики и лодки с веслами, выполняющие функцию диванов, – все они выглядят грустно, когда нет посетителей, а каждый звук громко отражается в пустом помещении. Стекла и витражные абажуры притягивают пыль, как будто пытаются спрятаться, потому что стыдятся своего бессмысленного существования. Не могу себе представить, что когда-нибудь закрою этот паб. Наверное, тогда я и на втором этаже больше жить не смогу, так как мне будут мерещиться звуки бродящих внизу клиентов.

Эта мысль заставляет меня рассмеяться над самим собой. В тот же момент сквозь приоткрытую для проветривания переднюю дверь падает тень. Сначала я вижу только тоненький силуэт – намного тоньше, чем ожидал. В нашу первую встречу Хейл буквально тонула в мешковатой парке. Сегодня она одета во что-то, подчеркивающее ее миниатюрную фигуру, хотя мне пока и не видно, во что именно. Свет послеполуденного солнца играет в ее локонах, и, скорее всего, она сейчас рассматривает красно-белую табличку прямо над входом: «Парни и девчонки Ливерпуля, поддержите наши местные группы».

Ей должно понравиться.

– Привет, – говорит она. – Извини, я немного опоздала.

Я отмахиваюсь:

– Тут все в первый раз опаздывают. Я тоже. Если бы ты пришла вовремя, то стояла бы перед дверью.

– Начинаю понимать, почему твою задницу нужно спасать. Я уже собиралась поворачивать обратно, поскольку подумала, что вряд ли здесь будет еще паб. Может, тебе вывеску повесить?

– Ты уже приступила к спасательной операции?

Была уже такая вывеска, причем не одна. Но моя идея оформить деревянную табличку в виде корабля оказалась даже слишком хороша: ее крали быстрее, чем она успевала привлечь клиентов.

– Заходи, я тебе все покажу.

Когда она переступает порог, я замечаю, что у нее с собой гитара: она принесла ее в чехле за спиной. Хейл с любопытством осматривается.

– Бар, стулья, лодки, чтобы почилить, – без необходимости говорю я. – Пол, потолок… еще у меня есть воздух.

– Да, ты прав. Похоже, это действительно паб. – Хейл улыбается, что, в свою очередь, вызывает улыбку у меня. Просто потому, что я не ошибся: именно такой я представлял себе ее улыбку. У нее синие глаза – я точно помню. Но при тусклом свете они кажутся очень темными.

– Представить тебе все свечи на столах по именам? – Чувствую себя идиотом.

– У меня ужасная память на имена, – серьезно отвечает она. – Но объясни, что за название у паба. «У Шторте… Штерте…»

– «У Штертебеккера».

– Звучит… по-шведски?

– Близко, но мимо. По-немецки. Говорят, Клаус Штертебеккер был пиратом в XIV веке.

Ее взгляд скользит по открыткам и фотографиям кораблей и портов за барной стойкой.

– А ты любишь истории про пиратов?

– А какой мальчишка их не любит? – возмущенно откликаюсь я. – Но прежде всего я хотел позлить родителей. Это место называлось Yellow Submarine[16], пока я его не переименовал. Из-за туристов. Я решил доказать, что можно держать паб, не скатываясь в такую пошлятину.

У нее на губах по-прежнему играет милая улыбка.

– Ясно. И поэтому, значит, теперь твою задницу нужно спасать?

Я пожимаю плечами:

– Сама видишь: посетителей нет.

Она смотрит на большие ретро-часы над баром.

– Как драматично. Почти два часа до открытия, а перед дверью еще никто не стоит и не ждет, когда его впустят.

– Вижу, ты поняла проблему во всем ее страшном масштабе. Давай это изменим.

Я ловлю себя на том, что слишком долго смотрю на нее, пытаясь разглядеть синеву в ее глазах, но все равно ничего не могу с собой поделать. Сначала ее улыбка становится шире, а потом она смущенно отводит взгляд, и он падает на маленькую сцену в дальнем конце зала, перемещается на гитару, микрофонную стойку и останавливается на рояле.

– Ты играешь?

Мы задаем этот вопрос одновременно. Неловкий момент, и секунду мы смотрим друг на друга с одинаковым замешательством.

Я первым качаю головой:

– Всегда хотел научиться, но… С «Собачьим вальсом» я справляюсь. На большее не способен.

– Наверняка у хозяина такого заведения всегда много дел. – Хейл поднимается по единственной ступеньке. Подушечки ее пальцев гладят веревку, которой огорожена сцена, затем она кладет на пол сперва свою гитару, а за ней – джинсовую куртку.

– Не жди чего-то особенного. Большинство произведений я разучивала сама.

– На чем ты еще играешь? – Я остаюсь стоять между столиками, в то время как она садится за рояль. И на краткий миг прикрывает глаза, когда кончики ее пальцев касаются клавиш, но не нажимают ни на одну.

– На скрипке, – негромко произносит она. – Но ее у меня нет.

А я уже и не рассчитывал на ответ. Мне знакомо чувство, в которое она окунулась: Хейл уже мысленно воспроизводит мелодию, ноты которой знает наизусть.

– Думаю, ты принята. Что будешь пить?

Она ненадолго замирает. На мгновение все ее внимание сосредотачивается на мне, и она размышляет, как будто принимает важное решение: что же хочет выпить после обеда.

– Может, колу? Или нет, подожди… У тебя есть капучино, кофе с молоком или что-то типа того?

– Конечно. – Развернувшись, я направляюсь к кофемашине за баром, и в чашку льется флэт уайт. Дурацкая мода рисовать узоры на кофе, к счастью, уже прошла, и тем не менее я спохватываюсь уже после того, как беру деревянную палочку и изображаю на молочной пенке очертания парусника. Хейл между тем пробует несколько нот, а я втайне благодарю Седрика, потому что без его брюзжания, вероятно, опять отложил бы настройку рояля.

Хейл спрыгивает со сцены, когда я заканчиваю готовить кофе, идет мне навстречу до самой барной стойки и берет кружку.

– Мне вечно снится один и тот же кошмар, – говорит она с робкой усмешкой, – в котором я разливаю что-то на «Бехштейн»[17].

– У меня, слава богу, не «Бехштейн». Мой рояль пережил уже один или два пивных душа.

Она улыбается над чашкой, где пенный кораблик уже лишился паруса.

– Похоже на ту лодочку перед дверью.

Я наклоняюсь вперед, чуть ближе к ней, чтобы лучше видеть. Она не пользовалась парфюмом, я чувствую только легкий запах шампуня и что-то теплое и мягкое.

– Ты права. Без паруса он выглядит как «Мингалей». – Как она вообще обратила внимание на старую маленькую моторную лодку у причала?

– Она принадлежит пабу?

– Она принадлежит только мне.

Ее взгляд встречается с моим. Быстрый и глубокий взгляд, от которого у меня сердце уходит в пятки. Боже. Она милая. Я заметил это на вокзале и убедился в этом во время телефонного разговора. И все равно меня поражает, насколько она на самом деле милая.

Хейл собирается что-то сказать, но, передумав, просто отступает на шаг назад и отворачивается. Первым порывом было снова сократить расстояние между нами, потому что – черт возьми – ее застенчивое поведение срабатывает как сила притяжения, на которую мое тело словно рефлекторно стремится ответить. Я остаюсь на месте только из-за того, что мозг генерирует полупонятные предостережения: она подумает, что я к ней пристаю.

Что это был за взгляд? В первый момент я четко увидел желание. А во второй – испуг.

– Я не совершаю на ней налеты на круизные лайнеры с туристами, – неловко выдаю я. – Если ты вдруг так подумала.

– Жаль. Звучит захватывающе. – Она отпивает кофе, после чего ставит чашку и сбегает обратно на сцену, словно ей необходимо отдалиться от меня на максимальную дистанцию.

– Изначально я готовила кое-что другое, но сейчас мне в голову пришла новая идея. Хотя насчет текста я не уверена, и… не важно. – Она достает свою гитару, прислоняется поясницей к барному табурету, который для нее слишком высок, и наигрывает мелодию, которую я тут же узнаю: это Mingulay Boat Song.

Я отлично запомнил ее голос, когда она пела Yesterday. Теперь же, в этой очень старой шотландской песне, рассказывающей о глубокой тоске по родной гавани, он звучит совершено иначе. Шанти оживают в многозвучии высоких и низких голосов, которые дополняют и подчеркивают друг друга, делая инструменты излишними. Когда их исполняет один голос, они звучат просто и невыразительно. Обычно.

Однако голосу Хейл не нужны другие. Она поет не старую народную песню, которую пели тысячи людей до нее. С закрытыми глазами под звуки гитары она своим прекрасным голосом пробуждает к жизни чувство, о котором рассказывается в песне.

После первого припева она останавливается и с забавным видом приподнимает плечи.

– Текст не ложится, так и знала.

Я бы ничего не заметил, даже пой она бесконечно одну и ту же строчку.

– И ты, наверное, тоже думал о чем-то другом.

Хейл выглядит неуверенно, и я жалею, что промолчал. Она не должна решить, что мне не понравилось. Но если я признаюсь, как глубоко меня тронуло сочетание ее голоса и старинной песни, которую я полюбил еще в детстве, в лучшем случае она будет считать меня сентиментальным идиотом, а в худшем – психом.

Ханна

– Нет, – говорит Сойер. – Это… Это было круто. Я просто…

– Все нормально. – Ему не нужно ничего говорить, я сама все понимаю. Он хотел не Beatles, а что-то модное, современное, чтобы привлечь в паб молодежь. А я просто возвращаюсь назад на несколько веков и пою то, что, наверное, даже его дедушка считает древностью. Моя тяга к старинной музыке всегда сталкивалась с критикой со стороны публики.

Хотя, конечно, в этот паб она бы вписалась идеально… Он обставлен классически, но не старомодно. И чуть ли не по минимуму, по сравнению с другими барами, которые до такой степени забиты всяким хламом, что тебе еле-еле хватает места отпустить собственные мысли. Морские детали ограничиваются старыми лодками, в которых можно сидеть, и бочками в качестве столиков, вокруг которых можно стоять. Декор состоит исключительно из ламп, настоящих свечей, морских карт в рамках на стенах и пары-тройки растений. Тут ничего не стоит просто так, каждый предмет выполняет свою функцию. Создается впечатление, будто все здесь направлено на то, чтобы в центре внимания находились люди.

Щедро заполнена лишь стена позади бара, где сотни почтовых открыток показывают прекраснейшие места в мире, так что не видно ни сантиметра голой стены. Видимо, гости посылают их Сойеру каждый раз, когда покидают страну.

При виде рояля у меня чешутся пальцы. Я так давно не играла – будет крайне неразумно начинать именно на прослушивании безо всякой подготовки. Но это уникальный шанс, и кто знает, повторится ли он когда-нибудь.

Есть одна песня, с помощью которой мне удавалось завоевать даже самую критично настроенную публику. Она могла бы стать моим прорывом и вывести из ливерпульских закоулков и переходов на большую сцену.

Я была так близка. Смогу ли я вообще спеть ее снова, после того как все проиграла?

Наверное, первые ноты я беру, просто чтобы узнать, возможно ли это. А потом льется магия музыки, и я бы уже не сумела остановиться, даже если бы очень захотела.

Nightingale Деми Ловато и в оригинальном исполнении начинается очень тихо, но я усиливаю этот эффект, почти шепчу, вместо того чтобы петь, прячу хрупкие тона за фортепьянными звуками и очень медленно выпускаю собственный голос из-под вуали музыки, пока не наступает момент в конце первого куплета, когда он впервые по-настоящему взлетает вверх.

В первом куплете песня набирает силу, голос делается высоким, свободным и чистым. Человек, о котором рассказывается в песне, ищет что-то. Что-то, в чем отчаянно нуждается. И знает, что оно где-то там. Припев выходит на такую высоту, словно стремится вынести голос исполнителя, мой голос, за пределы этих стен и пронести над городом, чтобы его услышали.

Вот чего мне не хватало. Быть услышанной.

Теперь больше эмоций во втором куплете. Осторожность, рывок, затем смирение, снова надежда – и короткий неуверенный смешок, в котором кроется едва ли не отчаяние. Я всегда интерпретирую песни немного иначе, но лишить эту композицию сорвавшегося смеха там, где смеется Деми, было бы преступлением. Я бросаю взгляд на Сойера, пока пою эту строчку. И его чертовски тяжело оторвать, этот взгляд. Я тоже не знаю[18]. Скорее всего, я бы продолжила просто смотреть на него – он ведь сегодня мой единственный слушатель, – но он слегка наклоняет голову, и теперь мне видно только поля его шляпы.

Второй припев совсем немного отличается от первого, и в то же время он абсолютно другой. Там, где в первом преобладала вырвавшаяся сила, сейчас властвует чувство. Моя героиня нашла то, что искала. Но она не уверена. Это оно? Может ли это быть реальностью?

Я склоняюсь над роялем и закрываю глаза на последних нотах припева, потому что начинается мое любимое место: бридж[19].

Бридж и последний припев в моей интерпретации позволяют показать все. В словах играют безудержная страсть, почти грубая злость, голосу позволено стать громче, хрипеть, царапаться, сердце бьется у самого горла, а по тому, что глаза становятся мокрыми, я осознаю, что все получилось. Секунда – и вновь переход к тихим тонам, тревожным вопросам, глубокому сомнению. Дыхание практически не попадает в живот, потому что его сводит от неуверенности. Меня буквально охватывает облегчение, когда песня вновь наращивает силу, когда мелодия – не текст! – дает понять, что героиня, черт побери, заслужила счастье, которое так долго ищет.

Последние слова угасают, за ними следуют последние фортепьянные ноты, и я вслушиваюсь в мгновение, когда песня растворяется и просто исчезает.

И вот ее уже нет. Я могла бы спеть ее еще раз, еще хоть сотню раз. Но она больше никогда не будет такой же, какой была только что.

Это я и люблю в музыке. Она трогает сердца, бередит души. А потом просто уходит, не оставляя после себя ничего зримого. Зато в людях она способна оставить глубокие неизгладимые следы. Может менять людей.

Сняв руки с клавиш, я поворачиваюсь к Сойеру.

Но он… ушел. Просто ушел.

Теперь я действительно ничего не понимаю. Я все испортила? Может, для него это слишком попсово, может, слишком драматично… Может, эта песня не подходит его пабу, все может быть. Но тогда мог бы сказать мне, что сыграть.

Я ведь не плохо спела. Или плохо? Нельзя же растерять весь талант и ничего не заметить, при этом думая, что у тебя хорошо получается. Или можно?

Мне казалось, что получилось даже больше чем хорошо. Замечательно. И искренне. Я глубже погрузилась в песню, прочувствовала ее сердцем сильнее, чем когда-либо прежде.

Почему этот парень просто вышел из зала, пока я ему пела?

Это не должно меня задевать. Я знаю, что хорошо пела. Но… я надеялась, что он тоже будет так думать.

Наконец он все-таки возвращается из задней комнаты и идет ко мне. Одна рука в кармане, другая – на затылке.

Я неловко приподнимаю плечи.

– Сыграть что-нибудь другое?

– Нет. Нет, это было… С ума сойти. Я… Я только не понимаю, что ты делаешь здесь.

Это застало меня врасплох.

– Прохожу прослушивание? До сих пор я думала, что план такой.

– Ты хорошо поешь.

– Спасибо. – На самом деле одного «спасибо» недостаточно. Его слова правда много для меня значат. Впрочем, не хватает еще какого-то «но».

– Но если бы я умел так петь, то давал бы концерты и выступал в больших залах и на стадионах, а не в пабах, о которых никто не знает.

– Никто из больших залов и стадионов не появляется на вокзалах и не просит меня об этом, – небрежно отвечаю я, однако внутренне уже на иголках. Мне известно, что люди говорят после этого. Почти все говорят одно и то же.

– Может, тебе поучаствовать в «Голосе»[20] или вроде того?

В яблочко, Сойер. Прямое попадание.

Я подумаю, хочется сказать мне. Так было бы проще всего свернуть эту тему. Вместо этого я выбираю правду и осмеливаюсь сделать шаг туда, где будет сложно.

– Там я уже была.

Предплечьем он немного сдвигает назад шляпу.

– Что случилось, почему они не захотели тебя брать?

– Они захотели. Я спела Nightingale, как и сейчас. – Но не так хорошо, как сейчас. Тогда я гораздо хуже понимала эту песню, чем сегодня. – Все четверо повернулись.

– Ого. Это можно посмотреть на YouTube или где-то еще?

Вот здесь становится сложно.

– Нет. Я не пришла на встречу с наставником. Это означало, что я выбываю, и они даже не показали мое слепое прослушивание.

– Хм. – Он смотрит на меня. Наверное, не знает, что сказать. Меня трогает, что он беспокоится, как бы не обидеть меня неправильными словами. – Ты нашла что-то получше?

– Не смогла. – Будет лучше, если на этом он остановится.

Сойер шумно выдыхает.

– Тоже хорошо. Даже очень, почти идеально. Цена на твое выступление взлетела бы до небес, если бы ты выиграла в «Голосе».

У меня на губах появляется улыбка. Спасибо, Сойер. Спасибо, что делаешь сложные вещи легче.

– Значит, песня тебя не отпугнула?

Он на секунду поднимает на меня взгляд, словно не понимает, что я имею в виду. Потом смеется, качает головой и смотрит на клавиши рояля.