Стихотворения и поэмы для 11 класса
НОBЫЕ СТИХИ
НОBЫЙ ПОЭТСтарый корвет – самый юный и модныйтысячу лет.Вышел на улицу без намордникастарый поэт.В ужасе дети. Полыми флейтамисвищет скелет.Вдруг проклянёт он наше столетие,страшный поэт?Мэтр партизанит хромой куртизанкоюпод марафет.Танки похожи на запонкив грязном снегу манжет.Ежесекундно рождается зановоновый поэт.В жизни для женщин, в хохоте встречныхсмерти ища,старый поэт, ты бессмертен и вечен,как человеческая душа!Душа народа на предъявителя.Возраста нет.Где моя вера, шар из финифти?Слово в зените через запрет?Новые русские, извините,я – старый поэт.ОЗЕРО ЖАЛОСТИТвои очи – Женевское озеро.Запрокинутая печаль.Кто-то бросил? Сама ли бросила?Жаль. На жизни написано: «ЖАЛЬ».Вспышки чаек, как приступы боли,что ко мне, задышав, спешат.Точно пристальные магнолии,украшающие ландшафт.Сплющен озера лик монголоидный.Вам в душе не летать уже…Нелетающие магнолии,или парусник в форме «Ж».Упредивши мужские шалости,пережив успех и позор,мы спускаемся к озеру Жалости,может, главному из озёр.Жизнь истоптана, как сандалии.В диафрагме люди несутэто чувство горизонтальное,сообщающееся, как сосуд.Вздёрни брючный манжет, точно жалюзи!И летит, взяв тебя в полон,персональное озеро Жалости,перепончатое, как баллон.Жаль, жалейка не повторится!Жаль – Кустурица не Бежар,жаль – что курица не жар-птица,жаль.Жаль прокладки, увы, не лампадки,озаряющие алтарь.А шарпея, смятого в складки,что, не жаль?Жальче, что моей боли схваткитебя бросят в озноб и жар?Почему это всё продолжается,как элегия Балтрушайтиса?Кто у чаши отбил эмаль?Мы устали жалеть? Пожалуйста!Нету озера! Нету жалости!Опустите брючные жалюзи.Проживём без жалости… Жаль.Понимаю, есть женские козыри,шулер некая, точка ru! —шулер, некая точка рю,чашу лермонтовскую допью…Тебе фото Женевского озера,точно зеркальце, подарю.ОТКАТБлагодарю тебя за святочныйпевучий сад.Мы заменили слово «взяточник»на благозвучное «откат».Мы в мировом правопорядкеживём фарцой.С нас Бог берёт, как пчёлы взятки,пыльцой.Как хорошо в душе, и в лимфах,и в голове.Господь мне посылает рифмы,себе взял – две.Отказ от родовой фазенды.Отказ от сдачи на лотках.Откатывающиеся проценты.В иные времена – откат.А по ущельям и аркадамакант цветёт.Я научился жить откатом,отказом отэкономических загадок,пустых задач.Ночь открывается закатом!Люблю закат!Откатываются тревоги,от волн откат.Откатывающиеся дорогиведут назад.Отряд ушёл беспрецедентно:четверо ничком лежат.Господь забрал себе проценты.Откат…* * *Я хочу Тебя услыхать.Я Тебя услыхать хочу.Роза, ставшая усыхать,шорох вечности обретя,мне напомнит каракульчу.Звук – пустышка, белиберда.Стакан, звякнувший по кольцу.Я хочу услыхать Тебя,прядь, что нотным ключам под стать,и кишку, что бурчит опять, —я хочу Тебя услыхать —блузки шелесты по плечу…Всю Тебя хочу.СОСКУЧИЛСЯКак скученно жить в толпе.Соскучился по Тебе.По нашему Сууксу.Тоскую. Такой закрут.По курточке из лоскут,которую мы с Тобойкупили на Оксфорд-street.Ты скажешь, что моросит…Скучаю по моросьбе.Весь саксаулочный Крым,что скалит зубы в тепле,не сравнится с теплом Твоим.Соскучился по Тебе.По взбалмошному лескус шлагбаумовой каймой,как по авиаписьму,отосланному Тобой.Соскучился по шажку,запнувшемуся в дому.Соскучился по соску,напрягшемуся твоему.Всю кучерскую Москвуревную я потому,что жили мы пять минут,и снова опять во тьму!И нас спасти не придутни Иешуа, ни Проку-…Все яблочки из прейску-червивые, точно Q.Угу!Я – совсем ку-ку!Сейчас заскулю как су-ка бескудниковская! Хочузамученные жемчу-жины серых Твоих глазищ!Ты тоже не возразишь,что хочешь на Оксфорд-street.Гитара в небе летит.При чём она? А при том!Сказал мне Андре Бретоно том,что летит она,похожая на биде!Паскуды! Пошли все на!..Соскучился по Тебе.Соскучился и т. п…ПРОЩАЙ, САЙГАЧОНОК!Вертолётной охоты загадка —тень, скакнувшая по холмам.Как глазастый детёныш сайгака,умерла Франсуаза Саган.Нынче кажется несуразно —когда мне, учащая пульс,ты представилась: «Франсуаза»,как сказала бы – «Здравствуй, грусть».Стала горьким слоганом фраза.Мне хотелось всего и сразу.Я обидел тебя, Франсуаза.С длинноногой ушёл, как хам.Мы с тобой – скандальные профи,персонажи для PAL/SECAM.Виноватую чашечку кофене допью с Франсуазой Саган.Кеды белые, как картофельежедневных телереклам.Кто вмонтирован в современность —Магомет или Иисус?Нашей дезе: «Да здравствует ненависть!»отвечаешь ты: «Здравствуй, грусть».Нашим дням, ты сказала бы – полный,не Великий пост, а постец.Сайгачонку сломали крестец.Абажур протрезвевший вспомниттвою фразу: «Bonjour, tristesse».Я теперь брожу по Парижу,Грусть нелепа, как омнибус.Всё прекрасно и не паршиво.Наспех с кем-нибудь обнимусь.Вдруг ты выглянешь, сайгачонок,и в глазах твоих огорчённых —Bonjour, грусть…Там Гольбейн пьёт с Куртом Кобейном…Тома Круза ждёт в гости Пруст.Все обиды теперь – до фени…Точно кайф мечты наизусть,мне над чашечками кофейнымиповторяешь ты: «Здравствуй, грусть».Инакомыслие кокаина.Ты простила. У ангелов стресс.Мне прощаться с тобой наивно.До тебя лишь один присест.Груз души, что в тебе повинна,тяготит. Абажур нетрезв.Прощай, грусть. Твой «bonjour, tristesse!»Как ты там? С кем шнуруешь кеды?Я от ужаса отшучусь:«Сайгачонок, бонжур, покедова!»Прощай, грусть!ПЛОХОЙ ПОЧЕРКПортится почерк. Не разберёшь,что накарябал.Портится почерк. Стиль нехорош,но не характер.Солнце, напрягшись, как массажист,дышит, как поршень.У миллионов испорчена жизнь,воздух испорчен.Почки в порядке, но не понятьсердца каракуль.Точно «Варяг» или буквочка «ять»,тонет кораблик.Я тороплюсь. Сквозь летящую дичь,сквозь нескладуху —скоропись духа успеть бы постичь,скоропись духа!Бешеным веером по февралючиркнули сани.Я загогулину эту люблючистописанья!Скоропись духа гуляет здесьвне школьных правил.«Надежды нету – надежда есть»(Апостол Павел).Почерк исчез, как в туннеле свет.Незримый Боже!Чем тебя больше на свете нет —тем тебя больше!СЕМИДЫРЬЕВ день рожденья подарилимне заморский дылбушир.Сальвадорье. Семидырье.Трёх вакханок чёрных дыр.Что пророчат их проделки?Чтобы вновь башку разбил?Кабинет мой в Переделкиносвищет сквозняками дыр.В каждой женщине – семь дыр:уши, ноздри, рот и др.Но иного счастья дляесть девятая дыра.Автор в огненном тюрбанепродуцирует стриптиз —гениальный Мастурбатор?Фиолетовый флейтист?Праздник – шумная Ходынка.Но душа заштопана;закупоренная дырка.Кто бежит за штопором?Ищет рай душа Яндырова,потеряв ориентир.Что в подарок мне вкодировалгений, прародитель дыр?Сбросьте иго истеричек!Дар – возможность стать собой.Супернеэгоцентричность —быть дырой.Радырадырадыра —возрождаемся, даря.Сталин – Дали семинарий.Что же, Господи, нам делать?!И какое семидарьежить с звездою № 9!* * *Памяти Алексея Хвостенко
Пост-трупы звёзд.Отрубился Хвост.Прохвосты пишут про Хвоста.Ворчит святая простотаиз-под хвоста.Звезда чиста.Прошу Христапонять Хвоста…Бомж музыки над площадью Восста…ты вроде пешеходного моста,пылишь над нами, в дырках, как бигудь…Забудь.Прости короткой жизни муть.Мети бородкой Млечный Путь.BЕСЁЛЕНЬКИЕ СТРОЧКИИ потом Тебя не будет.Не со мной. А вообще.Никто больше не осудитмой воротничок в борще.Прекратится белый холмик —мой и твой ориентир.Превратится в страшный холоджизнь, что нам я посвятил.Оказалось, что на делевсё ушло на пустяки.Мы с Тобою не успелиглавного произнести.Превратится в дырку бублик,всё иное не стерпя.А потом меня не будет.Без меня. И без Тебя.ПРЕМЬЕРАКрик прорезал великолепиесмятых ужасов. Се ля ви.Чехов умер от эпилепсиина премьере фильма «Свои».Умер парень с фамилией Чехов:фильм – от ужасов жизни суд.Не до смехов. Не до успехов.Люди в саване тело несут.Клочья пены эпилептической.«Скорая» торопится, но без раболепия,полицаю в пузо эпилептическоетычет ножиком эпилепсия.Вы скажите, актёр Евланов,гениально сыграв простоту,почему страшней всех экрановсмерть глядит в четвёртом ряду?Кем он был? Ничего достоверного.На фасаде лестница, как порез.В день рождения Достоевскоговдруг прозреем через болезнь?Он пришёл без друга, без женщины.В небеса, как дуга троллейбуса.Из процентщины, из прожженщинывырывается эпилепсия!Я стою, представитель плебса,мну фуражечку очумело.Продолжается эпилепсия.Это ещё премьера.ДОМ ОТДЫХАОзеро отдыха возле Орехово.Шахматно воткнуты в водную гладьбелые бюсты – кто только приехал,бюсты из бронзы – кому уезжать.Быть отдыхающим – это профессия.Рядом летают тарелки борща.Сушатся трусики фильдеперсовые —всё сообща.Утром журфиксы. Журчанье Вивальди.А за стенойслышно, как писает в умывальниктрижды герой.В небо свинцовое запускаютсядетям шары,будто качают вишнёвые яйцав небе слоны.Не рокируется. Не киряется.Скорби бабуль.Ты – золотая, словно кираса.Скоро – буль-буль…* * *Люблю неслышный почтальона,вечерним солнцем полный напослед,прозрачный, словно ломтики лимона,пронзительный велосипед.ИBАН-ЦАРЕBИЧНагни позвоночник ликующий.Когда, безоглядно и древне,Тебя волшебной лягушкойначну превращать в царевну.Ю. Д.Юрий Владимирович Давыдов.Смущал он, получив «Триумф»,блатною шапочкой ликвидовнаполеоновский треух.Бывалый зэк, свистя Вертинского,знал, что прогресс реакционен.За пазухою с четвертинкоюбыл празднично эрекционен.На сердце ссадины найдут его.Стыдил он критика надутого:мол, муж большого прилежанияи ма-алого дарования.Бледнели брежневы и сусловы,когда, загадочней хасидов,за правду сексуальным сусликомпод свист выскакивал Давыдов.Не залезал он в телеящики.Мне нашу жизнь собой являл.И клинышек его тельняшкизвенел, как клавиша цимбал.Вне своры был, с билетом волчьим.Он верил в жизни торжество.Жизнь поступила с ним, как сволочь,когда покинула его.ДИРИЖЁРКАДеклассированные вурдалакиуподобились комарью.Ты мне снишься во фраке,дирижируешь жизнь мою!Я чувствую переносицейвзгляд напряжённый твой.Ко мне лицом повернёшься,ко всем – другой стороной.Волнуется смятый бархат.Обёрнутое ко мне,твоё дыхание пахнетмолодым каберне.Музыкально-зеркальная зомби,ты стоишь ко мне – боже мой! —обернувшаяся лицом ты! —а ко всем – другой стороной…И какой-то восторженный трепетговорит тебе: «Распахнись!»Возникающий ветер треплетвзмахи крохотные ресниц.Когда же лапы и рукирукоплещут, как столб водяной,ко мне повернёшься лучшей,главной своей стороной!И красные ушки в патлахпросвечивают, красны.И, как фартук, болтаются фалдыкак продолженье спины.Те фалды, как скрытые крыльяу узниц страшной страны, —как будто кузнечики Крыма,что в чёрное облачены.За тобою лиц анфиладыи беснующийся балкон.Напрягаются обе фалды,изгибающиеся в поклон.И под фалдами треугольничекпроступает эмблемой треф.Так бывает у горничных,реже – у королев.BИРТУАЛЬНОЕ BРУЧЕНИЕ1Я вручаю Пастернаковскую премиюмёртвому собрату своему,Бог нас ввёл в одно стихотворение,женщину любили мы – одну.Пришло время говорить о Фельтринелли.Против Партии пошёл мой побратим.Люди от инстинкта офигели,совесть к Фигнер послана фельдъегерем,может, террор имитировал интим?Как спагетти, уплетал он телеграммы,профиль его к Джакометти ревновал,я обложку книги coma amoc именем Джакомо рифмовал.В нём жила угрюмая отвага:быть влюблённым в Пастернака, злить печать,на свободу выпустить «Живаго»и в дублёнки женщин наряжать!Я вручаю Фельтринелли-сынузолотой отцовский реквизит,как когда-то ему, мальчику, посыльным,Дилана автограф привозил.Чтобы мы, убогие, имели,если б Фельтринелли не помог?!По спинному мозгу Фельтринеллидьявола шёл с Богом диалог…2Усмехаясь, ус бикфордовый змеился,шёл сомнамбулический роман…Было явное самоубийство,когда шёл взрывать опору под Милан!Женщина, что нас объединяла,режиссировала размах.Точно астероид идеалав нас присутствовал Пастернак.Как поэт с чудовищною мукой,никакой не красный бригадир,он мою протянутую рукукаменной десницей прихватил.Он стоит, вдев фонари, как запонки,олигарх, поэт, бойскаут, шалопай.Говорю ему: «Прости, Джан Джакомо!»Умоляю: «Только не прощай!»Разоржаться мировой жеребщине,не поняв понятье «апельсин»!Тайный смысл аппассионатной женщины,тая, отлетит, необъясним…На майдане апельсины опреснили,нынче цвет оранжевый в ходу.Апельсины, апельсины, апельсиныменя встретят головешками в аду.3Жизнь прошла. Но светятся из мрака,в честь неё зажжённые в ночи,общим пламенем на знаке Пастернакадве – мужских – горящие свечи.ХОББИНеабстрактный скульптор,бесспорный Поллок,собираю скальпымыслящих бейсболок.Мысли несовковые,от которых падаю,и гребут совковоюс козырьком лопатою.Проступают мысливверх ногами скорби.Это моя миссия,это моё хобби.Нету преступления —в мыслях, но – ей-богу (!),хорошо бы от Ленинанайти бейсболку!ПЕСЕНКАСпит месяц набекрень,как козырёк на лбу.Всё в мире дребедень,но я тебя люблю!Усадьба – а-ля Лувр.Ус Чаплина – дабл’ю.Вздохнут духи «Аллюр»,а я тебя – люблю!Купите ТераФлю,кончайте terror, бля!Курите коноплю!А я люблю – тебя!Как дятел, я долблю,верблюдов веселя.Цепочкой из дабл’южужжжжитполётшмеля —шмаляйте по шмелю!И, вызывая смеху нашего зверья,ты скажешь: «Больше всехлюблю тебя!» А я?МАРЛЯ BРЕМЕНИЯ поздравляю Вас, Марлен Мартынович!Изящный носитель крутых седин.Я бы назвал Вас – Марлен Монтирович,Марлен Картинович,Антиминфинович,друзьям – Мартелевич,врагам – Мортирович.Антимундирович такой один.Нет Маркса, Ленина – есть Мэрилин.Марлен, как «шмалер», незаменим.Для нас Вы были Политехничевич,хрычи хрущёвские Вам ленты резали,аполитичный, не чечевичный,Вы – очевидец новой поэзии!Когда нас душат новые циники,наследнички, нынешние ЦК,мы посылаем их на Хуциева!Пока работаем на века!Марлен Мартынович, надежда малаябыла когда-то, сейчас – не то.Время – как рана с присохшей марлеюот Мэрилин к Марлон Брандо.Марлен, Вы в инее, как Папа Карло.Пой с Бобом Марли у красных стен,когда ландшафтники Вашей марлейКремль запаковывают, Марлен.В губерниях скука и троекуровщина.Нет Маркса, Ленина, но есть Марлен!Я бы назвал Вас – Марлен Триумфович.Вы – марли времени феномен.КЛАРНЕТПо полю древней битвы,где памятник Шкуро,летит опасной бритвойорлиное перо.И мы предполагаем,что где-то вознесёнорёл за облаками,и белоснежный он.Чтоб наш талант не скурвилсяво Владике Монро,светает белокуроемэрлиное перо.Пусть дрочит государство,гоняется за ним…Прицельный дротик дартса,увы, неуловим!Поэзия есть тайнадревней Политбюро.Летает нелетальнотранзитное перо.Арина Родионовна,платок повязан «Першингом»,чтоб беды милой Родиныказались лёгким пёрышком.Серебряной расчёскойлетело НЛО,но времени причёскаисходит от него.Пьеро, в церкви не пукнувший,увидит над метронезримо в ручке пушкинскойдрожащее перо.Холмы наши и овныпоэтому легки,как будто нарисованыпоэтом от руки.ЗАГАДКА ЛФИЗасунув руки в брючные патрубы,будто катая ядра возбуждения для,Вы мне сказали про солдат Партии:«Нужна в хозяйстве и грязная метла!»Сейчас всё кажется сентиментальщиной,чудно:Вы были главным эпохи подметальщиком,я – выметаемое дерьмо.Опали крылышки махаонные.Команда подметальщиков, увы, мертва.Осталась самострельная, самоходная,самоуправляемая метла.Зачем Вы стали погромщиком маньяковским?Стали демоном ненависти, любви?Тайным собирателем картин Маковского?Почти тёзка Ильфа – ЛФИ.Зачем Вас вымели? Вывернули выдрою?Сдали замминистром в Йошкар-Олу?Может быть, за то, что мне тайну выдалипро государственную метлу?В склепе запакованный в стиль нашего Капоне,как гранит рокфоровский исчервлён,кто расслышит стон ваш заупокойный,Леонид Фёдорович Ильичёв?ПАМЯТИ НАТАШИ ГОЛОBИНОЙДружили как в кавалерии.Врагов посылали на…Учила меня акварелитьНаташа Головина.«Что моет нам кисти? Развене женский эмансипат?Андрюша, попробуй грязьюкрасивое написать!»Называется нейтральтиномзадумчивый смыв кистей.Впоследствии Тарантиноиспользовал слив страстей.Когда мы в Никольском-Урюпинеобнимались под сериал,доцент Хрипунов, похрюкивая,хрусть томную потирал.Была ты скуласта, банзаиста.Я гол и тощ, как горбыль.Любил ли тебя? Не знаю.Оказывается – любил.Мы были с тобою в паре.Потом я пошёл один.Обмывки страстей создаличудовищный нейтральтин.Карданной церковной башней,густой вызывая стыд,рисунок твой карандашныйв моей мастерской висит.Выходит шедевр тем краше,чем больше в мире дерьма.Оправдано кредо наше,Наташа Головина.* * *Михаилу Жванецкому
Проктолог – отоларингологу:«Сквозь лярву вижу вашу голову.В дыру тоннеля бесконтрольногоя вижу божий свет и горлинку».Проктолог – отоларингологу:«Ночами и парторги голые!Вглядитесь в глубину парторгову!Отари Ларина потрогала».Проктолог – отоларингологу:«Не запивай пулярку колою!Путь к воскрешенью зафрахтованнам Франкенштейном и Фрадковым».Проктолог – отоларингологу:«Патрон наш срок не пролонгировалС тротилом тачка припаркована.С одной Тобою нет прокола».Проктолог – отоларингологу:«У Ларри Кинга prick с приколами.Россия славится расколами.Ахматова сгубила Горенко».Ты, Миша, брутто-гениаленмеж непробудных гениталий.Стране, дежурящий, ты дорогкак практикующий проктолог!Пускай другие врут с три короба:«Шнур популярнее Киркорова».СОМНАМБУЛАПолемизировал с Магометом.Как подсолнечник, жёлт прикидом.Маяковский был первым скинхедом?Может, скажете – первым шахидом?!Но наивная боль кубистаперехлёстывала сквозь это.Сомнамбулическое самоубийствовозвратило его в поэта.Он парит над Москвой лубочной,над Лубянкою криминальной.Гениальный он был любовник,остальное – конгениально.И в отличие от смоковницыс саксаулами,революция Маяковского —сексуальная!«Мяу-ковский» – вопили кошки.«Мао-конский» – глас протодьякона.Поэт играет в собственные кости.Как в небе «Як» или совесть св. Якова.Зазывая в глаза огромные,Киберматерью была его Лили.Убивались или любили.Или – или.Лилю Брик клеймили интриги:«Чёрный пояс на ней с резинками».Местечковый акцент меняли комбригина метерлинковской.Не любил его критик в кофточке.Наш народ так его и не понял.Нацепив на лацкан морковку,уходил Маяковский по небу.Озарённая преступлением,вся страна подымалась в гору.Окровавленными ступенямипо шинелям шли «разговоры».Рты заклеены, как конверты.Не удерживаюсь от трюизма:Маяковский – первая жертвагосударственного терроризма.ПАМЯТИ ЮРИЯ ЩЕКОЧИХИНАПо шляпам, по пням из велюра,по зеркалу с рожей кривой,под траурным солнцем июля —отравленный сволотой,блуждает улыбочкой Юра,последний российский святой.* * *Суперстары. Супостаты.Хрущёв круче Троцкого.Он своих крестьян подставилв эпицентре Тоцкого.* * *Используйте силу свою.Мы гости со стороны.Вы бьёте по острию.Я гвоздь от иной стены.Мне спину согнули дугой,по шляпку вбили вовнутрь.Я гвоздь от стены другой.Слабо Вам перевернуть?!Битый ноготь черней, чем дёготь, —боязно глаз впереть.Назад невозможно дёргать.Невозможно – вперёд.Вы сами в крови. Всё испортив,ошибся конторский вождь.Сияет стена напротив —та, от которой я гвоздь.Я выпрямлюсь. Я найду.Мы гости иной страны.По шляпку в тебя войду —я гвоздь от Твоей стены.* * *Мост. Огни и лодки.Речушки борозда.Баржа с седеющей бородкойползла, как старая дыра.АПЕЛЬСИНЫ, АПЕЛЬСИНЫ…Нью-йоркский отель «Челси» – антибуржуазный, наверное, самый несуразный отель в мире. Он похож на огромный вокзал десятых годов, с чугунными решётками галерей – даже, кажется, угольной гарью попахивает. Впрочем, может, это тянет сладковатым запретным дымком из комнат.
Здесь умер от белой горячки Дилан Томас. Лидер рок-группы «Секс пистолс» здесь или зарезал, или был зарезан своей любовницей. Здесь вечно ломаются лифты, здесь мало челяди и бытовых удобств, но именно за это здесь платят деньги. Это стиль жизни целого общественного слоя людей, озабоченных социальным переустройством мира, по энергии тяготеющих к «белым дырам», носящих полувоенные сумки через плечо и швейцарские офицерские крестовые красные перочинные ножи. Здесь квартирует Вива, модель Энди Уорхола, подарившая мне, испугавшемуся СПИДа, спрей, чтобы обрызгать унитазы и ванную.
За телефонным коммутатором сидит хозяин Стенли Барт, похожий на затурканного дилетанта-скрипача не от мира сего. Он по рассеянности вечно подключает вас к неземным цивилизациям.
В лифте поднимаются к себе режиссёры подпольного кино, звёзды протеста, бритый под ноль бакунинец в мотоциклетной куртке, мулатки в брюках из золотого позумента и пиджаках, надетых на голое тело. На их пальцах зажигаются изумруды, будто незанятые такси.
Обитатели отеля помнили мою историю.
Для них это была история поэта, его мгновенной славы. Он приехал из медвежьей снежной страны, разорённой войной и строительством социализма.
Сюда приехал он на выступления. Известный драматург, уехав на месяц, поселил его в своём трёхкомнатном номере в «Челси». Крохотная прихожая вела в огромную гостиную с полом, застеленным серым войлоком. Далее следовала спальня.
Началась мода на него. Международный город закатывал ему приемы, первая дама страны приглашала на чай. Звезда андеграунда режиссер Ширли Кларк затеяла документальный фильм о его жизни. У него кружилась голова.
Эта европейка была одним из доказательств его головокружения.
Она была фоторепортёром. Порвав с буржуазной средой отца, кажется, австрийского лесовика, она стала люмпеном левой элиты, круга Кастро и Кортасара. Магниевая вспышка подчёркивала её близость к иным стихиям. Она была звёздна, стройна, иронична, остра на язык, по-западному одновременно энергична и беззаботна. Она влетала в судьбы, как маленький солнечный смерч восторженной и восторгающей энергии, заряжая напряжением не нашего поля. «Бабочка-буря» – мог бы повторить про неё поэт.
Едва она вбежала в моё повествование, как по страницам закружились солнечные зайчики, слова заволновались, замелькали. Быстрые и маленькие пальчики, забежав сзади, зажали мне глаза.
– Бабочка-буря! – безошибочно завопил я.
Это был небесный роман.
Взяв командировку в журнале, она прилетала на его выступления в любой край света. Хотя он и подозревал, что она не всегда пользуется услугами самолётов. Когда в сентябре из-за гроз аэропорт был закрыт, она как-то ухитрилась прилететь и полдня сушилась.
Её чёрная беспечная стрижка была удобна для аэродромов, раскосый взгляд вечно щурился от непостижимого света, скулы лукаво напоминали, что гунны действительно доходили до Европы. Её тонкий нос и нервные, как бусинки, раздутые ноздри говорили о таланте капризном и безрассудном, а чуть припухлые губы придавали лицу озадаченное выражение. Она носила шикарно скроенные одежды из дешёвых тканей. Ей шёл оранжевый. Он звал её подпольной кличкой Апельсин.
Для его суровой снежной страны апельсины были ввозной диковиной. Кроме того, в апельсинном горьком запахе ему чудилась какая-то катастрофа, срыв в её жизни, о котором она не говорила и от которого забывалась с ним. Он не давал ей расплачиваться, комплексуя с любой валютой.
Не зная языка, что она понимала в его славянских песнях? Но она чуяла за исступлённостью исполнения прорывы судьбы, за его романтическими эскападами, провинциальной неотёсанностью и развязностью поп-звезды ей чудилась птица иного полёта. В тот день он получил первый аванс за пластинку. «Прибарахлюсь, – тоскливо думал он, возвращаясь в отель. – Куплю тачку. Домой гостинцев привезу».
В отеле его ждала телеграмма: «Прилетаю ночью тчк Апельсин». У него бешено заколотилось сердце. Он лёг на диван, дремал. Потом пошёл во фруктовую лавку, которых много вокруг «Челси». Там при вас выжимали соки из моркови, репы, апельсинов, манго – новая блажь большого города. Буйвологлазый бармен прессовал апельсины.
– Мне надо с собой апельсинов.
– Сколько? – презрительно промычал буйвол.
– Четыре тыщи.
На Западе продающие ничему не удивляются. В лавке оказалось полторы тысячи. Он зашёл ещё в две.
Плавные негры в ковбойках, отдуваясь, возили в тележках тяжкие картонные ящики к лифту. Подымали на десятый этаж. Постояльцы «Челси», вздохнув, невозмутимо смекнули, что совершается выгодная фруктовая сделка. Он отключил телефон и заперся.
Она приехала в десять вечера. С мокрой от дождя головой, в чёрном клеенчатом проливном плаще. Она жмурилась.
Он открыл ей со спутанной причёской, в расстёгнутой полузаправленной рубахе. По его растерянному виду она поняла, что она не вовремя. Её лицо осунулось. Сразу стала видна паутинка усталости после полёта. У него кто-то есть! Она сейчас же развернётся и уйдёт.
Его сердце колотилось. Сдерживаясь изо всех сил, он глухо и безразлично сказал:
– Проходи в комнату. Я сейчас. Не зажигай света – замыкание.
И замешкался с её вещами в полутёмном предбаннике.
Ах так! Она ещё не знала, что сейчас сделает, но чувствовала, что это будет что-то страшное. Она сейчас сразу всё обнаружит. Она с размаху отворила дверь в комнату. Она споткнулась. Она остолбенела. Пол пылал.
Тёмная пустынная комната была снизу озарена сплошным раскалённым булыжником пола.
Пол горел у неё под ногами. Она решила, что рехнулась. Она поплыла.
Четыре тысячи апельсинов были плотно уложены один к одному, как огненная мостовая. Из некоторых вырывались язычки пламени. В центре подпрыгивал одинокий стул, будто ему поджаривали зад и жгли ноги. Потолок плыл алыми кругами.
С перехваченным дыханием он глядел из-за её плеча. Он сам не ожидал такого. Он и сам словно забыл, как четыре часа на карачках укладывал эти чёртовы скользкие апельсины, как через каждые двадцать укладывал шаровую свечку из оранжевого воска, как на одной ноге, теряя равновесие, длинной лучиной, чтобы не раздавить их, зажигал, свечи. Пламя озаряло пупырчатые верхушки, будто они и вправду раскалились. А может, это уже горели апельсины? И все они оранжево орали о тебе.