***
Сидели в спальне. Аля – завернутая до подбородка в плед, опоенная валерьянкой, заклеенная пластырем (всего лишь царапина, длинная, но не глубокая), и так вовремя подоспевший приятель Коля – в кресле.
Над креслом висел старый-старый, не отцепленный от стенки только по лени и всегдашней забывчивости постер – привет из ранней юности. На постере запечатлен был герой алининых девичьих грёз, лохматый вокалист давно уже почившей бесславно рок-группы. Черные его глаза сейчас, в десятом часу вечера, смотрели сочувственно и ободряюще. Ему-то большей части и адресовала Алина свои сбивчивые объяснения, а совсем не худому, несуразному и длинноносому Кольке.
– Я уже на Мая была… с тобой по телефону разговаривала… мужчина навстречу… В черной куртке. Не знаю, откуда взялся, не было никого! Честное слово!
– Может, всё же заявишь в милицию? И всё-таки к врачу? Мало ли чего?
– Ага… – хотела засмеяться, но вместо этого почему-то всхлипнула. – Расскажу им, что мужчина превратился в пантеру и меня поцарапал… А я его газовым баллончиком… А он и исчез.
– Слушай, а может, и не было никакой пантеры? – вдохновенно предположил Колька. – Просто мужик, сама говоришь, в черном был. И темно. И ты испугалась. А плечо он тебе ножиком поцарапал!
Долго молчала. То ли та валерьянка, наконец, подействовала, то ли еще что – захлестнуло полнейшее равнодушное отупение. От плеча волнами расходилась теплая, слабенькая боль. В голове звенело, но очень тихо. Мысли в порядок не пришли, только притихли в изнеможении.
– Не знаю, Коль… Я ни в чем не уверена. Не помню уже. И знаешь, мне теперь плевать.
Зябко поежилась. Колька выпрямился в кресле, словно бы захотел подскочить и обнять, но порыву не поддался. Колька когда-то пытался ухлестывать, кажется, но как же давно это было… Первый или второй курс? Первая археологичка. Значит, на первом. Восемь лет прошло.
– Врача нужно вызвать.
Было лень. Опять ощущение – обойдется. И еще – какая-то нереальность, бредовость ситуации… Пантера в центре города. Нет, к врачу нужно. Наверно, и к психиатру тоже. Но потерпит. Позже. Не сейчас…
– Завтра к врачу схожу, больничный возьму. Недельку дома посижу.
– Смотри сама. Очень нехорошо выглядит, если честно. И лучше бы заявила в милицию. Вдруг маньяк?
– Плевать… – прикрыла глаза, щекой ткнулась в подушку. Было знобко и странно – голова кружилась, хотелось пить, но еще больше хотелось лежать и ни о чем не думать. – Ноги моей после восьми вечера на улице теперь не будет. Переночуй у меня сегодня, ладно? В гостиной диван… А здесь в шкафу одеяло и подушка… В холодильнике жратва… А я…
– Ага. Спи.
***
Бежала по холодной серой равнине.
Крошечные колючие льдинки лезли в глаза, ветер свистел в ушах, хрустел и шуршал, крошась, наст. Пахло снегом и хвоей. Еще далекими-далекими цепными псами вперемешку с дымом – пахло человеком. Но этот ненавистный прилипчивый запах уже позади, за спиной. Впереди другие запахи, дикие и резкие. Вкусные. Есть хочется смертельно. Еще трепыхающийся в последних конвульсиях заяц или даже пусть белка – есть там нечего, обычная мышь в меху, но хоть что-то. Лучше бы было возвращаться назад, к дыму, там попробовать натаскать куриц, только рискованно. Люди и собаки. Особенно – люди. Их почему-то трогать нельзя, но очень уж хочется есть… И было холодно, а коротенькая жесткая шесть грела слабо.
Поперек побежали петли – недавно здесь прошла лиса. Её почти песий крепкий дух еще витал в воздухе. Лисы – мерзкие создания. Жадные, юркие, хитрые. Могут испортить всю охоту. А вон там, дальше, в сторону леса – промчался лось. Но был давно, да и не по зубам он – слишком большой и злой. Еще здесь водятся куропатки, они жирненькие, неповоротливые, но их запаха нет сегодня в воздухе. Вряд ли удастся отыскать в эту ночь хоть одну…
Есть хотелось всё сильней.
***
– Алина.... Аля, мне пора на работу. Ты как, ничего?
Спросонья не сразу поняла, кто и чего от нее хочет. Потом поняла, села. Серый утренний свет бил в глаза ослепительной яркостью, четкие черные мазки теней лежали по углам. С кухни остро тянуло помойкой. Мусор не вынесла вчера, конечно. Нелепый Коля с порога смотрел испытующе. От него навязчиво пахло шампунем и мятной зубной пастой. Всеобщая резкость раздражала.
– Да, ничего. Ты иди…
Спать и спать, и спать… Проваливаясь в чехарду еловых лап, глухого уханья филинов и перекличек синиц, успела услышать про "Не забудь позвонить на работу, предупредить" и "Обязательно сходи к врачу". Даже вроде угукнула в ответ, но в этом позже никакой уверенности не было.
Глава 2. Охота
СКАЗАНИЯ СИБИРИ. ЛЕГЕНДА О ЧЕРНОЙ РЕЧКЕ
Говорят, "Ырташ" по-татарски означает "Черная река". Может, конечно, не черная он, и не река, так, речушка, но, говорят, могуч и велик в старину был Ырташ, кормилец и поилец себер татарларов. А так ли, неведомо теперь.
Говорят еще, что когда Ырташ был настолько широк, что пущенная стрела едва-едва достигала другого берега, а Атулу-батыр был так молод, что еще бегал на женскую половину лакомиться урамой , на берегу Ырташа стояло селение, небольшое и небогатое, но жил в нем люд работящий, ленью не сидел.
И случилось так, что у уважаемого и богатого человека Сабыр-абыя любимая жена понесла. Долгое время духи были неласковы к красавице Нафизе, много раз приносила она в жертву черных баранов, но только на седьмой год сделалась не порожняя. Сабир-абый возрадовался и сразу призвал сихерче, чтобы тот дал предсказание о судьбе ребенка. Привечал при встрече, говорил ласково, просил назвать судьбу будущего ребенка и духов задобрить, чтобы наследник родился.
Сихерче призвал духов и сказал, что у Сабир-абыя дочь родится. И еще сказал, что девочка будет любима духами, но больше детей у Сабир-абыя не будет. Разгневался Сабир-абый, прогнал сихерче, даже не приветив на прощание, как принято привечать мудрого человека. На пороге сихерче пробормотал только:
– Пусть падет на тебя проклятье. Не захотел дочери – и не будет у тебя дочери! И сыновей не будет!
И, словно пена на реке, истаял.
Старики говорили, что не к добру сердить ведуна, теперь духи навсегда отвернутся от Сабыр-абыя и впредь не будет ему удачи. И в тот же день погиб лучший баран стада абыя.
Испугался Сабыр, помолился духам, принес им в жертву балан и казылыки, велел послать за сихерче, чтобы его уважить, но того и след простыл.
А через девять лун пришло время Нафизе-апа рожать, привели к ее постели самую мудрую кентек инэ в селении. Тяжело рожала Нафиза-апа, три дня и три ночи, и трех баранов зарезал для духов Сабыр-абый. Не услышали духи. Тогда кентек инэ призвала в помощь Умай-ана, и великая богиня прислала в дом путника в потрепанном жилэне и старом тубэтее. Откуда он пришел, никто не ведал, и никто не знал его лица. Имени своего странный человек тоже не назвал, пошёл прямо к Сабыр-абыю. О чем говорили, не ведомо, только скоро путник ушел, даже не отведав баурсака. Сабыр-абый вышел с темным лицом и велел повесить над всеми окнами и дверями агыйыки.
Вскорости Нафиза разродилась, и в тот момент, когда дитя вышло из чрева, ушла к прародителям. Кентек-инэ приняла дитя и нашла у него на пятке родимое пятно в виде змеи. Тогда она явилась к Сабыр-абыю и сказала:
– Дочь у тебя родилась, господин, а жена умерла. А у ребенка на пятке пятно – змея. Худой знак, духи пометили. Не проживет долго.
Закручинился Сабыр, еще больше лицом потемнел.
– Путник ко мне приходил, мудрая женщина. Сихерче тот, что жену и меня проклял. Велел дочь ему пообещать в жены, едва достигнет шестнадцати лет, чтобы жива осталась. Я и сговорил. Теперь не знаю, как от обещания освободиться.
– Правильно сделал, что агыйыками дом увешал, а еще запри дочь, чтобы никто и никогда ее лица не видел, и всем говори, что уродлива дочь твоя настолько, что и людям показать стыдно. Авось и откажется от уродины твой колдун. А если не откажется, тайно свези в другое селение и там за хорошего человека отдай.
Так и поступил Сабыр-абый. Прилюдно назвал дочь "Коркун", что означает "Уродливая", и никому не показал. Даже празднества в честь рождения и наречения отменил, ни одного гостя в дом не пригласил.
Только девочка родилась настоящей красавицей и, когда никто не слышал, называл ее Сабыр Фираёй.
Долго горевал по жене Сабыр и не брал другую. Да и не хотел никто сговариваться, на несчастье дочерей и сестер посылать – все ведь слышали про проклятье обиженного сихерче. Время шло, Коркун-Фирая росла, становилась девушкой. Такой красивой, что Сабыр-абый и наглядеться не мог, пуще зеницы ока берег. Даже радоваться стал, что никто кроме него такой красоты не видит – волосы густые, как у лошади грива, до пола достают, глаза черные, как ночь, лицо круглое, как золотая монета, сама статная. Держал дочь взаперти, даже Солнышку и Луне не показывал, без покрывала за порог не пускал.
Вот гуляет однажды Коркун около реки – по весне широко разлился Ырташ; видит – в воде былинка торчит, а на былинке маленький мышонок сидит, из последних сил держится, вот-вот упадет и утонет. Пожалела красавица мышонка, подобрала подол и пошла за ним в воду. По щиколотку зашла – холодит вода ноги, промокли сапожки, а былиночка все далеко. По колено зашла – совсем замерзла, а былиночка далеко, мышонок пищит на ней, плачет. А страшно дальше идти, совсем платье замочит, отец спросит, отчего платье мокрое. Придется говорить, что посмела без разрешения подол подымать да в воду лезть. Да жалко тварь живую – зашла по пояс. Совсем худо стало, показалось ей – в лёд превращается. Оступилась и в водоворот попала. С жизнью попрощалась уже, думает, наказали духи за непослушание.
Тем временем ехал мимо молодой батыр благородного происхождения. Видит, человек в воде тонет. Не испугался, прямо на коне в воду бросился. В самый последний момент вытащил. Смотрит – девушка. Покрывало сползло, и открылось батыру, что прекрасна она, как луна в небе. И полюбил ее всем сердцем в тот же миг. Очнулась Коркун, испугалась, спряталась опять под покрывало.
Говорит батыр ласково:
– Кто ты, девица? Открой свое имя, ибо прекрасна ты, что глаз не отвесть.
– Коркун, дочь Сабыр-абыя меня кличут.
