Вернувшийся к ответу

«Владыка мира, Ты сотворил праведников, Ты сотворил грешников… А все же не сказано заранее, кем должен быть человек – праведником или грешником».

(Философский трактат «Послание о покаянии», 1746 год)

Пролог

«А у нас сосед играет на кларнете и трубе. А у нас сосед играет… тьфу ты», – сплюнул Аркадий. Надо же, с самого утра привязалась эта глупая мелодия и голос долговязой Пьехи в ушах стоит. Марков вспомнил от кого-то давно услышанное. Когда всемогущий властелин советского телевидения Лапин утверждал программу очередного новогоднего «Голубого огонька», то, зная пристрастие престарелого генсека, в конце совещания снисходительно бубнил: «Пусть Пьеха чего-нибудь промяукает». И вот надо же, не успел сегодня глаза продрать, а в голову назойливо лезет этот хренов многостаночник: и на кларнете он горазд, и на трубе. Прямо Гай Юлий Цезарь от духовых инструментов. Впрочем, песенка эта прекрасного настроения не портила, скорее наоборот. Сварив крепчайшего ароматного кофе, к этому напитку он пристрастился совсем недавно, раньше чаю отдавал предпочтение, вернулся в свой кабинет, подошел к письменному столу, на котором лежали, еще в оберточной упаковке, новые книги. Открыл верхнюю, с удовольствием, но и с некоторым даже удивлением, прочел на обложке: «Аркадий Марков. Собрание сочинений в пяти томах». С отстраненностью непричастного человека перевернул книгу и на оборотной стороне, словно желая убедиться в том, что никакой ошибки нет, долго рассматривал свою собственную фотографию: узкое лицо, ироничный, так ему хотелось думать, взгляд, аккуратно подстриженная бородка клинышком. «Собрание сочинений в пяти томах», – уже вслух прочел Марков и замотал головой, словно отгоняя наваждение и в то же время боясь, что он, этот прекрасный, неповторимый миг, растает, испарится. Но книга, такая ощутимая, такая увесистая, в твердой обложке благородного серого цвета, с золотым обрезом на корешке и его собственной, вне всяких сомнений, фотографией, то бишь Аркадия Маркова, а не кого-нибудь другого, красуется на обложке, и это он – автор пятитомного собрания сочинений. И стало быть – классик? Ну а как же, конечно, классик! Привыкший иронизировать над всем и всеми, в первую очередь над собой, хмыкнул: «Ты б еще как булгаковский Шариков заявил: «Я – красавец». И тут же извлек из податливой памяти, которой втайне гордился, исконное значение этого слова – «классик» в переводе с древнегреческого означает «совершенный». Ох, как охота потешить свое эго, почувствовать себя литературным совершенством, классиком. Но назвать себя так – ну нет! Уж этого он позволить себе не мог, чувство меры ему все-таки не изменяло, и в непростой его жизни спасло не раз, ну или помогало выбраться из весьма щекотливых ситуаций.

Это Пушкин, завершив работу над «Евгением Онегиным», по преданию, скакал на одной ножке и приговаривал: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!». Так то Пушкин, действительно классик, гений от Бога, а ему, Маркову, в голову не лезет ничего иного, как слова из песенки Бори Потемкина: «А у нас сосед играет на кларнете и трубе…»

Перелистал несколько страниц первого тома. Несмотря на все возражения редактора и даже многочисленные с ним ссоры, книга начиналась теми самыми «Алёнкиными рассказами», которые принесли ему первую известность, первый гонорар, до копейки пропитый с поэтом Сашкой Файном во время недельного «запоя»; и Алёнкины слезы, когда она увидела тонюсенькую книжонку и крикнула, краснея от стыда: «Дурак! Большой, а дурак. А я все равно на тебе женюсь». Так и крикнула – женюсь. Как давно это было…

Глава первая

Улица носила романтическое название «Двенадцать тополей». Откуда такое название взялось, не знал никто. Старики поговаривали, что когда-то на этой небольшой улочке действительно была аллея, на которой высилась ровным счётом дюжина тополей, но верилось в это с трудом. Улочка вилась и извивалась, и, как на ней могла выровняться целая аллея, было совершенно непонятно. Только мальчишки, это вечно романтическое племя, дочерна загоревшие под нещадным азиатским солнцем и потому, несмотря на разные национальности, похожие друг на друга как родные братья, продолжали упорно утверждать, что когда-то их улица была прямой, как стрела, и росло на ней именно двенадцать тополей – не больше и не меньше.

Горячее всех утверждали это два вечных спорщика Вовка Рашидов и Аркашка Марков. Вообще-то, Вовку по-настоящему зовут Ильхом, но этим узбекским именем его называют только мать и отец, для пацанов же он просто Вовка.

Однажды, когда мальчишки вечером мастерили самокат, Вовка обратился к своему отцу, только что вернувшемуся с работы. Отец Вовки, даже в несносную ташкентскую жару, ходил в костюме и белой сорочке с галстуком, приезжал сначала на «Победе», потом на «ЗИМе», позже пересел на «Волгу», «Чайку», «ЗиЛ», но это было уже многие годы спустя, когда Рашидовы в правительственную резиденцию переехали, а семья Марковых после землетрясения перебралась в район новостроек, названный каким-то мизантропом Чилёнзор, что в переводе с узбекского означает «змеиное урочище». Впрочем, горожане мало задумывались над значением этого слова, и получить в разрушенном землетрясением городе квартиру на Чилёнзоре было мечтой каждого ташкентца.

А в те годы, когда Шараф Рашидович появлялся на улице, соседи здоровались с ним подчеркнуто почтительно, пацанам же невдомёк было, что этот высокий, рано поседевший человек через несколько лет станет «хозяином республики». Для них он был Вовкин папа, называли они его дядя Шараф и только знали, что домой он, за редким исключением, приезжает в основном поздним вечером, а то и ночью, когда все уже спят. Даже в выходные дни дома он бывал редко, в зоопарк, в кино, в детский парк Вовка ходил чаще всего со своими сверстниками, реже – со старшей сестрой.

А этот день был как раз тем редким случаем, когда Шараф Рашидович вернулся домой засветло.

– Папа, папа, скажите (в их семье, как и в большинстве узбекских семей, было принято к родителям обращаться на «вы»), ведь на нашей улице когда-то давно действительно росли двенадцать тополей, – теребил Вовка отца.

– Не знаю, сынок, может быть, когда-то давно, до войны, но я тогда не в Ташкенте, а в Самарканде жил, – ответил тот, чему-то улыбаясь, погладил сына по голове и ушел в дом.

Мальчишки были разочарованы, они росли в твердом убеждении, что уж кто-кто, а Вовкин отец знает все, не зря же он, единственный на их улице, приезжает домой на машине с водителем и даже по двору ходит не как другие мужики в майках-безрукавках, а в отутюженных рубашках.

(Оглядываясь на будущее)

Москва, 1979 год, декабрь. Мороз за тридцать. В некоторых домах трубы парового отопления полопались. У входа в северный корпус гостиницы «Россия» топчется молодой, но уже абсолютно седой парень – точная внешняя копия своего отца, первого секретаря ЦК партии Узбекистана Шарафа Рашидова. Парню безумно холодно в пальтишке на «рыбьем меху», остроносых чешских туфельках на тонкой кожаной подошве. Но вовнутрь молодой человек не заходит, знает, что его попросту не пустят: читательский билет в публичную библиотеку имени В. И. Ленина краснорожие церберы, стоящие у входа, как документ, удостоверяющий личность, даже не воспринимают. Он мог бы дать им трешку и оказаться внутри, в благословенном тепле, мог кое-что шепнуть швейцару на ухо, он знает эти «волшебные» слова, но не делает ни того, ни другого. Он просто ждет, когда появится кто-то из тех, кто приглашен на сегодняшний банкет. Наконец, появляется его бывший сосед по Ташкенту, Аркашка Марков, несостоявшийся альтист, но ныне весьма преуспевающий журналист и даже автор нескольких книг и киносценариев. Марков, даже не удосуживая цербера взглядом, сует тому под нос красную книжечку с надписью на кожаной обложке «Союз журналистов СССР», кивает небрежно на застывшего, зуб на зуб не попадает, Володю, цедит сквозь зубы: «Этот со мной», – и приятели оказываются в благословенном тепле гостиничного вестибюля. «Самой большой гостиницы в СССР», как пишут о «России» советские газеты, а на самом деле, по стандартам европейского гостиничного сервиса, заштатный трехзвездочный отель.

– Володь, тебя не обламывает, что это ты со мной в гостиницу заходишь, а не я с тобой? – смеется Марков. – Какого хрена ты им не сказал, кто ты такой? Да и фамилию называть необязательно. Ты же в академии КГБ учишься, стражники, поди, твои коллеги, только отставные…

– Да ладно, не хватало им еще об этом знать, – бурчит недовольно Рашидов. – К тому же никаких документов я с собой не ношу, у меня только билет в читалку «Ленинки».

– Ну ты даешь! – неподдельно восхищается Марков. – Как был в школе скромняга, так до сих пор им и остаешься.

Они проходят в огромный, неуютный зал ресторана. В углу, возле диванчиков, сервирован стол на пять персон. На стол и на тех, кто за ним устраивается, с нескрываемым любопытством поглядывают сидящие неподалеку «гости солнечной Грузии». Они сами пытались зарезервировать это «блатное» место, но получили от ворот поворот, услышав от метрдотеля обидное: «Не про вашу честь, здесь сегодня особая компания гулять будет», – и мэтр воздел куда-то к потолку указательный палец.

– Да мы сами… – попытался возразить самый из них горячий, но много чего на своей непростой работе повидавший метрдотель бесцеремонно перебил: «Сами, сами. Сами с усами. Только у вас труба пониже, да дым пожиже».

…Компания, куда пришли Володя Рашидов и Аркадий Марков, отмечает день рождения Алишера, мужа младшей из сестер Рашидовых – Светы. Алишер учится в аспирантуре филфака МГУ, он специалист по какому-то редкому кельтскому фольклору. В гости он позвал своего сокурсника Сашку Авакова, с обидной кличкой Собаков, и брата жены; Володя, в свою очередь, пригласил друга детства Аркашку Маркова, который по своим то ли журналистским, то ли писательским делам ошивается в Москве и занимает в «России» шикарный полулюкс. Пятый гость за столом – средних лет плотный узбек, который, несмотря на уговоры, ни за что не хочет снять с головы тюбетейку. Кажется, его зовут Турсун. В разговоре он не участвует, зато зорко и строго наблюдает за официантами, проявляя явное недовольство их нерасторопностью. С самого начала Турсун выказал обслуге свое негодование. За соседним, грузинским, столом он увидел неведомое ему блюдо в металлических чашечках с длинными ручками.

– Чего такое будет? – спросил Турсун официанта.

– Жюльен, – ответил официант коротко, переминаясь с ноги на ногу.

– Зачем у нас нет? – возмутился Турсун. – Я же сказал – все меню на стол поставь.

– Да у вас и так уже ставить некуда, – попытался возразить официант, но получил ответ, что называется, под дых.

– Ставит некуда – на руки держат будешь, – заявил, как отрезал, Турсун.

Он приехал в Москву в командировку из узбекской провинции – Джизакской области. В том районе, где Турсун нынче секретарь райкома партии, когда-то родился «отец» – сам Шараф-ака Рашидов, первый секретарь ЦК партии Узбекистана, член Политбюро и личный друг Самого – имя Леонида Ильича Брежнева Турсун вслух даже произносить боится. Он человек маленький. И когда едет в Москву, может, нет, обязан, навестить детей хозяина, привезти им дары щедрой узбекской земли. Ну а уж коль случилось такое событие, как день рождения зятя, то нужно все достойно организовать и, само собой, – оплатить. Турсуну хорошо известно, что сам Рашидов такое угодничество не жалует, но еще ему известно и другое: ни разу он не слышал, чтобы кого-то уволили за внимание. И Турсун старается от души. Он ничего не пьет, почти не ест, в разговор не вмешивается, да и не слушает вовсе, о чем говорит молодежь, – все равно не поймет. А думает о том, что, когда этот вечер закончится, он приедет в гостиницу «Москва», где у него забронирован номер, закажет ужин с коньяком и шампанским и еще отсюда, из вестибюля этой гостиницы, позвонит Эмме, пышнотелой блондинке, с которой познакомился еще два года назад, когда приезжал в столицу на партийный съезд.

Его сладостные мечтания нарушает неожиданно изменившийся ход событий. Сын хозяина встает и вместе с бородатым другом выходит из зала. Турсун, чтобы не попадаться на глаза, поотстав, плетется за ними. Сначала парни закуривают, весело смеются, вспоминая какого-то Уйгуна и что в каком-то московском доме чуть пожар не устроил, когда плов готовил; потом направляются вглубь вестибюля, явно собираясь войти в дверь, на которой изображены мужской силуэт и красноречивая буква «М». Сообразив, куда они идут, Турсун обгоняет молодых людей и, растопырив руки, преграждает путь, надрывно восклицая: «Не пущу!»

– Куда не пустишь? – недоумевает Володя.

– Общий тувалет не пущу! Такой человек общий тувалет – ходит никогда нет! – решительно заявляет райкомовский партайгеноссе.

– Так мне что, прямо в коридоре опорожняться, раз в туалет нельзя? – иронично осведомляется Рашидов.

Турсун умоляюще смотрит на бородача.

– Мы так понимаем, вы в этом гостиница живете? – спрашивает он и, получив согласный кивок, предлагает: – К вам в номер поедем, там тувалет ходит будете.

– Аркаша, а ты на каком этаже живешь? На четырнадцатом… Нет, я, честное слово, не доеду, – смеется Володя.

Но подхалим его уже не слушает. Он хватает молодых людей за рукава и тащит в сторону лифтов. На четырнадцатом этаже, опережая всех, Турсун подбегает к дежурной, пытается ей сунуть «четвертак» – двадцать пять рублей – и скороговоркой, округляя глаза, шепчет: «Чистое полосенсе, только быстро, ошень быстро!» Дежурная невозмутима: «В восемнадцатом сегодня уборку производили, там полотенца чистые». Нервы Турсуна, и без того, видимо, напряженные до предела, отказывают. И хотя он по-прежнему шепчет, но кажется, что вопит во весь голос: «Шистое полосенсе, шистое я сказал!»

Аркашка сует Володе в ладонь ключ от номера, подталкивает их с Турсуном к двери. Сам, задержавшись возле дежурной, говорит женщине с усмешкой:

– У вас что, четвертак в карман не помещается? Возьмите деньги и принесите полотенце. Всех дел-то на полминуты.

Ворча себе под нос что-то типа «совсем с ума посходили, чурки нерусские», дежурная удаляется, однако мгновенно возвращается, неся на сгибе руки сразу несколько чистых полотенец. Инцидент исчерпан. Турсун сияет от удовольствия. Он не придуривается, он искреннее считает, что сын «хозяина» в общественный туалет ходить не может. И не должен. Все возвращаются в ресторан. Вечер заканчивается вполне мирно. К жюльенам так никто и не притронулся.

***

…Как-то Маркову пришла в голову любопытная мысль: если бы какому-то градоначальнику вздумалось на одной улице поселить сразу столько знаменитостей, сумел бы он осуществить свой план в таком объеме, как это произошло на улице их ташкентского детства, улице «Двенадцать тополей». Да и то сказать, откуда мог знать какой- то чиновник, что из кого получится. А тогда улица была знаменита разве что своим звучным названием. Даже то, что на этой улице жил главный человек, мало кто знал. Как никто не мог знать, что босоногая Валька станет одной из известнейших в мире балерин, ей будут рукоплескать в самых известных залах; короли и принцы, президенты и финансовые магнаты будут почитать за высочайшую честь и несказанное наслаждение приложиться к Валькиной ручке. Что толстый неповоротливый Павлик по прозвищу Бублик, вечно голодный вдохновенный враль, будет покорять своим редким баритоном любителей и знатоков оперы. Что Никита, в детстве самый робкий на улице, заставит на несколько часов в напряжении застыть всю планету, которую покорит своей смелостью отважного космонавта, дважды Героя Советского Союза, устранившего в открытом космосе поломку корабля и спасшего от неминуемой гибели весь экипаж международной орбитальной станции. Да и самому Аркашке, который больше всего на свете любил читать, если бы в его детские годы кто-то сказал, что его собственные книги будут изданы миллионными тиражами и переводить их станут на самые разные языки во всех частях света, он бы точно никогда в это не поверил. Хотя…

Глава вторая

Шумный, пыльный, разноголосый и разноплемённый город, в котором он родился и вырос, был, как две капли похож на архаичный восточный базар, каковым по сути и являлся – приветливым, неприхотливым, безалаберно неряшливым, в меру лживым и бахвалистым, но неизменно приветливым, добродушным и гостеприимным.

Когда-то несостоявшийся вождь мирового пролетариата, ныне непопулярный политтехнолог Ульянов-Ленин сослал сюда весь цвет неугодной ему российской профессуры, цинично обозвав эту ссылку лучших умов империи «эшелоном науки». Аборигены с любопытством и удивлением взирали на седовласых старцев с непривычными здесь пенсне и бородками клинышком, даже в несносную азиатскую жару не позволявших себе появиться на улице без пиджачной пары и галстука под ослепительно белым крахмальным воротничком. Подъезжая к городскому саду на осликах, которых здесь непочтительно называли «ишак», местные слушали музыку духового оркестра, а облаченного в белый мундир дирижера почитали генералом и никак не меньше. Разделенные широким арыком части города – европейская и азиатская – жили каждая своей жизнью, ничуть друг другу не мешая. Приезжие удивительно быстро и сноровисто научились готовить изумительные узбекские блюда, и теперь в их палисадниках появились неизменные для традиционного азиатского жилища казаны и мангалы, над которыми витали в густом и жарком воздухе ароматы плова и шашлыка.

***

Как от первого попадания фашистской бомбы перемешалась земля, так перемешалось все в этом городе. Сюда со всех концов огромной необъятной страны хлынули эшелоны с эвакуированными, и было просто непонятно, как нашлось место людям, заводам и даже киностудиям в городе, который еще много лет назад, во время голодомора, снискал, а теперь ежедневно подтверждал своей жизнью славу и благороднейший статус: «Ташкент – город хлебный».

***

Семья Аркашкиной матери прибыла в этот край одним из первых эшелонов. От неминуемой гибели семью спасла будущая мать Аркадия, которой в 1941-м едва минуло двенадцать. Когда они втроем – две дочери и мать, старшего брата девчонок еще в 1939-м призвали в Красную армию, – возвращались из эвакопункта, чтобы собрать дома кое-какие вещички в дорогу, по дороге двенадцатилетней Ревекке в туфельку попал камешек и слегка поранил ногу. Она присела на обочину и долго хныкала, жалуясь на боль и не желая идти дальше. Двинулись только после строгого материнского окрика. Их дом уже был виден, когда в него угодила немецкая бомба. Окажись семья возле дома даже на несколько секунд раньше… Словом, обычная для того необычного времени история.

Сначала их отправили в колхоз, где они, все трое, выращивали и собирали хлопок. В 1943-м перебрались в Ташкент, где городские власти выделили эвакуированным по делянке земли, помогли кой-какими стройматериалами. Впрочем, основной стройматериал находился, в буквальном смысле слова, под ногами. Из глины, соломы и кизяка местные в огромных деревянных формовочных корытах месили ногами густую смесь, которая потом, обожженная нещадным азиатским солнцем, превращалась в прочные кирпичи.

Участок эвакуированным харьковчанам выделили на улице «Двенадцать тополей». Тенистая, утопающая в зелени деревьев и садов улица, вернее ее обитатели безропотно восприняли известие о том, что здесь начинается стройка, а вместе с ней – все сопутствующие неудобства.

Есть у узбеков древний обычай. Называется он хашар. Буквальный перевод мало что скажет, а по смыслу – сообща, всем миром. Хашаром строят, хашаром проводят свадьбы и похороны. Интересная деталь: когда люди собираются на хашар, то здороваются не традиционным «ассалом алейкум», а говорят «не уставать вам». На хашар никого не зовут – люди приходят сами. И несут с собой, что считают нужным. Если являются на стройку к соседу, то не ждут, пока их обеспечат лопатами или другим инструментом, приносят с собой. Вот так хашаром и начали строить жилье для тех, кого война, лишив крова, занесла в Ташкент, где и двери, и сердца были открыты.

Но двадцатиметровую комнату, которая полагалась семье из трех человек, еще предстояло построить, а пока надо было где-то жить. Эвакуированных устроили в семью расстрелянного «врага народа». Хозяйкой здесь была еще не старая черноволосая женщина по имени Мария, с первого мгновения возненавидевшая постояльцев. У Марии было четверо детей – шестилетние двойняшки-девчонки, четырехлетний пацаненок и старший сын – двенадцатилетний Саша, которого все называли Шуриком. Шурик по сути и был главой семьи.

Отец Шурика, биндюжник Семен, руководил артелью, которая на своих лошадях-тяжеловесах, «битюгах», перевозила всякие грузы. Лошади все как одна подобрались вороные. Однажды возили муку на местный хлебозавод. К вечеру устали все – и люди, и кони. Нарядчик с хлебозавода стал подгонять грузчиков. Артельный, Сеня Марков, благодушно прогудел: «Да погоди ты, мил человек. У моей черной банды уже копыта отваливаются. Вот отдохнут малость, и тогда продолжим». В стране, где бдительными гражданами было написано друг на друга пять миллионов доносов, еще один донос лег куда надо. Кого имел в виду артельный Семен Марков, говоря «черная банда», разбираться не стали. «Особая тройка» приговорила его к расстрелу, приговор исполнили незамедлительно. Шурику в ту пору восемь лет уже исполнилось. Учился он в третьем классе. Но не доучился. Пошел работать на ткацкую фабрику и кормил семью, как когда-то говаривали – сампят, то есть из пяти человек, включая его самого. Мария как при муже нигде дня не проработала, так и после его расстрела привычкам своим не изменила…

***

О том, что в их доме появились эвакуированные, Шурик узнал через неделю – семь дней с фабрики домой не уходил, ночевал на складе, где мотки пряжи были теплее любой перины. Вернувшись домой переодеться, увидел во дворе незнакомую девчонку.

– А я знаю, тебя Шурик зовут, – затараторила она. – А меня Ревекка, но можно просто Рива. Нас из Харькова эвакуировали, мы сначала в колхозе жили, а теперь сюда переехали, комнату строим…

– Да погоди ты, оглушила совсем, – степенно прервал ее Шурик. – Имя какое-то у тебя чудное – Рива. Это как же будет по-русски?

– Ну не знаю, – растерялась девочка. – Мама меня Ривочка называет.

– Ишь ты, Ривочка, – хмыкнул паренек. Это имя ему чем-то понравилось, и он, неожиданно сам для себя, сказал девчушке: – Ну, тогда и я тебя так буду звать.

Саша Марков и Ривочка не расставались тридцать лет, ну разве лишь тогда, когда его в армию призвали, на три года. Ну так то не в счет…

Комнаты эвакуированных были построены к началу весны, и нашедшие в Ташкенте кров люди, из разных краев Союза, на разных языках и наречиях говорившие, перебрались в свои новые жилища – пятнадцать глинобитных кибиток, замкнутых в единый двор. Первомай 1944 года отмечали сообща. Женщины наготовили, что удалось, Саша по просьбе Ривочки сколотил из досок длинный стол и лавки, места всем хватило. Одна из разбитных бабенок протянула пареньку стакан с брагой – других напитков на столе не было: «Выпей-ка с нами, ты же у нас единственный на весь стол мужчина». Шурик стакан взял, но пить не стал – брага шибанула в нос чем-то прокисшим, противным. Он поел немного плова и отправился на фабрику – в праздничные дни платили по двойному тарифу, упустить такую возможность тринадцатилетний кормилец целой семьи Саша Марков себе позволить просто не мог.

***

Ривочка и ее старшая сестра Маша продолжили прерванную войной учебу в школе, их мать устроилась работать на завод, где из семян хлопка отжимали продукт первой необходимости для всех местных жителей – хлопковое масло. Сима Ароновна обзавелась грелкой и, когда работала в ночную смену, наполняла резиновый сосуд еще теплой тягучей жидкостью, прятала грелку под подол широкой тяжелой юбки и торопилась на базар. Там пронырливые перекупщики ждали «товар» до пяти утра, не позже. То, что делала Сима, четко было прописано в Уголовном кодексе. По военным временам – статья расстрельная. Однако ни страха, ни угрызений совести она не испытывала, а истово осуществляла самую святую для женщины миссию – кормила своих детей.

Тогда же, в 1944-м, с фронта пришло извещение. Матери сообщали, что ее сын – разведчик Аркадий Бухман пропал без вести. Баба Сима, как к тому времени величал эту сорокатрехлетнюю женщину весь двор, внешне на письмо отреагировала весьма стойко. Она перечитывала извещение по многу раз всем соседям и своим детям, неизменно добавляя, что материнское сердце знает точно – сын найдется. Непременно найдется. Вот только согнулась она с тех пор, как от непомерной тяжести, обрушившейся на нее. Да так больше никогда, до конца дней своих, и не распрямилась.

И фильмы о войне смотреть перестала. Даже когда телевизоры появились, выходила из комнаты, едва только первые выстрелы звучали или на экране появлялся человек в военной форме.