Вернувшийся к ответу
Сына своего Аркашу она просто боготворила. По ее рассказам выходило, что Аркадий обладал незаурядным умом и всегда стремился учиться. Когда у нее уже было трое детей, молодая вдова перебралась из маленького еврейского местечка в Харьков, с единственной целью – дать сыну образование. Аркадий блестяще закончил рабфак, легко поступил в институт, ему как одаренному юноше предоставили место в общежитии, дали стипендию.
Никогда до этого не работавшая женщина закончила недельные курсы продавцов и стала торговать конфетами с лотка. Девчонки росли, требовали кукол и бантов, сын по воскресеньям приходил к маме и сестренкам. Все было прекрасно, даже замечательно. Вот только денег не хватало. Тогда она скопила, сколько смогла, пришла к директору торга и выложила на стол скопленное. Позже эту историю рассказывала так:
– Я сказала ему прямо. Товарищ директор, у меня трое детей. Денег с конфет не хватает. Что же мне воровать прикажете. Войдите в мое положение, поставьте меня на пиво. Директор был умный человек, он поставил меня на пиво.
Слушая этот рассказ, Аркашка, его назвали в честь погибшего на войне дяди, хохотал от души: «Бабушка, а ты пиво чем разбавляла? Водой из крана или из арыка?» Бабка непритворно сердилась: «Из какого еще арыка? Не было в Харькове никаких арыков». Она быстро успокаивалась, хитро щурилась:
– Ну, я немножко не доливала и пены делала побольше, – и твердо добавляла: – Но я никогда пиво не разбавляла. Весь Харьков знал: у Симы Ароновны пиво настоящее, без обмана.
Когда пришло извещение, что Аркадий пропал без вести, мать заявила дочерям: «Из Ташкента мы никуда не поедем, пока Аркашенька не найдется. Последние письма от нас он получал с местными адресами и, когда объявится, искать нас будет здесь, а не в Харькове. Тем более он из писем знает, что наш дом фашисты разбомбили». Она твердила это, пока не закончилась война и еще шестнадцать долгих послевоенных лет. До тех пор, пока в 1961 году не пришла похоронка, где было сказано, что гвардии капитан, командир разведчиков Аркадий Бухман, оставаясь верным воинскому долгу, за свободу и независимость Родины пал смертью храбрых.
***
У бабы Симы было в жизни три врага: Буденный, Гитлер и Митька. В годы Гражданской войны лихие конники в серых вислоухих шлемах с криво нашитыми красными звездами, во главе со своим впоследствии легендарным командармом и будущим маршалом, о котором пели всенародно известные песни, дотла разорили их семейное поместье на Украине. Семья была зажиточной, к юной Симочке приходили гувернантка и учителя, ее обучали различным наукам и языкам, она свободно говорила не только на еврейских языках идиш и древний иврит, но и прекрасно знала русский, немецкий, французский… Зажиточной жизни лишил ее Буденный. Гитлер отнял у нее сына. Бравый Митька отнял старшую дочь.
Митька был лихим парнем, вернувшимся с фронта с сияющей на выцветшей гимнастерке единственной медалью, но зато с редким трофеем – мотоциклом марки «Харлей». Женихом по тем временам он считался завидным, окрестные девчонки спорили между собой за право прокатиться с ним на его тарахтящем и нещадно дымящем исчадии ада. Митька взирал на их ссоры равнодушно, лишь перекатывал во рту дымящуюся папироску, да на педаль газа нажимал. После того как мотоцикл рухнул в глубокий овраг, не удержавшись на кромке, врачи Митьку кое-как по частям собрали, а вот старшую дочь бабы Симы спасти не удалось.
***
Возвращаясь с ткацкой фабрики и перекусив – краюха хлеба, луковица и стакан ледяной воды из-под крана, – Шурик спешил к Ривочке. Она рассказывала ему о своих новостях. Он слушал внимательно, дымя дешевой папироской – рабочий человек как-никак, курит на свои, может позволить. О себе, если Ривочка спрашивала, почти не говорил. Работа есть работа, о чем тут толковать. Но слушать умел, как никто другой. Если узнавал, что кто-то на его подружку на улице или в школе взглянул косо или еще того хуже – слово дурное бросил, – расправа наступал мгновенно. Силой и статью его природа не обидела, в отца-биндюжника пошел. Кто-то из пацанов постарше его как-то раз попытался наставить на путь истинный: «Чего ты, Шурка, за эту еврейку горло дерешь?» – но бит был жестоко и нещадно. Так бит, что даже участковому милиционеру пришлось потом Шурику внушение делать:
– Ты, Марков, гляди мне. Я тебя уважаю за то, что ты паренек рабочий, семью кормишь. Но уважение уважением, а закон нарушать не позволю. Кулаки не распускай. Иначе – посажу.
Ривочка закончила семилетку, поступила работать на фабрику, где детские коляски делали. Когда им с Шуриком исполнилось по восемнадцать, он, как о само собой разумеющемся, сказал: «В субботу у тебя короткий день, паспорт с собой захвати, после работы в загс пойдем, распишемся».
Вернувшись домой, Шурик зубным порошком до снежного сияния надраил свои единственные парусиновые туфли, раскалив на углях утюг, вывел острую стрелку на единственных же брюках. Тем же занималась и суженая. Платье, в котором ходила она на работу, для торжественного случая ну никак не годилось – штопаное-перештопанное. В летнем ситцевом, в веселый мелкий цветочек, выглядевшим куда как поприличнее, вроде еще рановато. Но последний день марта выдался на редкость для этого времени года теплым, и она пошла в летнем.
В загсе народу было немного, через полчаса их расписали. Крашеная тетка, не вынимая изо рта папироски, поздравила новую ячейку советского общества, велела обменяться кольцами и поцеловаться. Колец у них не было. Послушно поцеловались. Первый раз.
Ривочка от мамы скрывать в то утро не стала, что они с Шуриком «сегодня женятся». Баба Сима всплакнула, как же без этого, но особо не возражала. Саша, обстоятельный не по годам, ей нравился и то, как относится он к ее теперь уже единственной дочери, она видела, и материнским сердцем чувствовала, что и дочь этого парня полюбила. Вот только отношение будущей свекрови к своей дочери ее беспокоило не на шутку.
Из загса пришли в дом к Ривочке. Во дворе уже был накрыт стол, все соседи собрались. Жили-то как одна семья, вот и молодоженов по-семейному решили поздравить.
Уже к столу собрались, когда Ривочка сказала: «Саша, нехорошо получается. Как же можно без твоей мамы, без сестренок, братишки?»
До сих пор она его, как все, называла Шуриком, а в этот день, впервые назвала Сашей. Он вроде и не удивился, но по поводу своей семьи отреагировал хмуро: «Не надо им тут быть. Потом к ним пойдем». Лишь несколько месяцев спустя, уже когда в армию уходил, Саша признался, что тоже утром, в день регистрации, сказал обо всем своей матери. Та устроила грандиозный скандал и заявила, что в свой дом «эту голодранку» на порог не пустит и вообще знать ее не хочет. Привыкшая всю жизнь прятаться за спину мужа, а потом – сына, хотя и малолетнего, Мария не на шутку испугалась, что Шурик все свое внимание переключит теперь на молодую жену.
Глава третья
Мальчишка родился крупный, здоровенький. В связи с рождением сына призывнику Александру Маркову в военкомате оформили отсрочку от службы в армии – на три месяца. Уезжая, он просил жену только об одном: чтобы каждый месяц в письме присылала ему фотографию сына. Служил артиллерист Марков хорошо. Через полтора года получил отпуск на десять суток, вместе с дорогой. На второй день после того, как до дому добрался, взял юный папаша своего малыша, который едва-едва первые шаги начал делать, и отправился с ним на прогулку. Сынок все время норовил встать на четвереньки, Сашу это забавляло, сердце его было переполнено радостью и счастьем. Подошедший военный патруль он не заметил и лишь когда услышал строгий окрик капитана, распрямился и по-уставному отдал честь. Под приглядом патрульных отвел сынка домой и под их же конвоем был препровожден на гауптвахту, где и просидел до окончания своего отпуска. Слезы Ривочки на начальника «губы» никакого впечатления не произвели. Упиваясь своей властью, офицер, прихлебывая чай, объяснил этой пигалице, что солдат нарушил воинский устав, не поприветствовал, как положено, старшего по званию и понес за это заслуженное наказание. И никакие дети здесь оправданием служить не могут. Конечно, по малости возраста Аркадий этого эпизода не помнил, знал только со слов родителей, как отец, приехавший в отпуск, видел сына от силы несколько часов.
А вот как отец вернулся из армии, Аркаша запомнил отчетливо, хоть и было ему всего три годика. Поздней ночью в окно их комнаты кто-то громко постучал и в комнату не вошел, а вбежал какой-то дядька, насквозь пропахший табаком. И кололся он своей несносной щетиной, подхватив сынка на руки, больно-пребольно. А еще запомнилось, что на диване, куда его из кровати спать переложили, было полно крошек от печенья – отец из армии гостинчик привез. Утром вся окрестная малышня собралась в Безымянном дворе – так на улице «Двенадцать тополей» их двор называли, потому что порядковый номер ему как в 1944 году присвоить не удосужились, так и забыли об этом. Все с завистью рассматривали настоящую солдатскую пилотку с красной звездочкой и зеленые погоны с латунными пушечками. Павлик-Бублик тотчас предложил обменять пилотку на настоящий перочинный ножик с двумя лезвиями, но отцовские трофеи Аркашка не променял бы ни на какие ценности в мире. К тому же всем и в Безымянном дворе, и во всей округе было известно, что никакого ножика у Бублика нет и он просто врет.
***
…Считается, что самые вдохновенные врунишки на свете – это дети. А может, они вовсе и не врут, а просто сочиняют и рассказывают о такой жизни, которую хотят видеть и в которой хотят жить. Вот так и появляются отцы-пожарники, летчики, полярники. У тех же ребятишек, у которых отцов не было вовсе, все они были непременно героями, пали смертью храбрых, совершив самый героический за всю войну подвиг. Говорят, ложь без корысти – это поэзия. Спорный, что и сказать, постулат. Но если кто и врет без всякой корысти, так это дети. Впрочем, в Безымянном дворе исключением из общего правила был Бублик. По поводу несуществующего отца он, как и все, сочинял небылицы, утверждая при этом, что отец его продолжает в никому не ведомом краю совершать героические подвиги и вскоре непременно вернется со множеством орденов и уж обязательно – генералом.
«Генеральский» сын Паша Каплун родом был из местечковой еврейской семьи, эвакуированной в Ташкент из Украины. Его бабушка и дедушка торговали на площади перед Оперным театром газ-водой, сироп для которой варили у себя во дворе из дешевых фруктов. Когда пацаны бегали на площадь, дядя Миша и тетя Бетя, бабушка и дедушка Бублика, непременно угощали их щекочущей нос газировкой, щедро добавляя двойную порцию сиропа. Пацаны только не понимали, почему при этом тетя Бетя всегда утирала внезапно выступавшие у нее слезы. Много лет спустя Аркадий узнал, что эшелон, в котором эвакуировалась семья Каплун, попал под бомбежку, где погибли их двое маленьких детей. Уцелели только они сами да старшая дочь…
Павлик рос как сорняк. Мать его работала воспитательницей в интернате, домой приходила поздно, а то и вовсе по нескольку дней не приходила. Соседи, сочувствуя, Павлика подкармливали, но аппетит у Бублика был отменный, и в скудные послевоенные годы соседских подачек ему было явно недостаточно. Растущий организм требовал своего, Бублик тащил все, что плохо лежало. Было у него два несомненных таланта, данных ему природой-матерью. Он невыразимо хорошо пел и… не боялся кипятка. Если первый талант был редким, но хотя бы объяснимым, то второй явно относился к разряду феноменальных. Еду в те годы хозяйки готовили в палисадниках, на примусах и керосинках. В Безымянном дворе во время приготовления еды нужно было быть бдительными. Стоило кому-то отвернуться, тотчас, аки коршун, появлялся невесть откуда Бублик, безбоязненно запускал свою лапу в кипящий бульон, преспокойно вылавливал кусок мяса или курицы и мгновенно исчезал. Заперевшись со своей добычей в комнате, он дверь никому не открывал, на крики, брань и угрозы соседей не реагировал.
Годам к тринадцати школу Бублик забросил, превратился в бродяжку, шлялся по базарам, пел на вокзале, поговаривали, что пристрастился к анаше и в итоге загремел в колонию для несовершеннолетних.
Машина времени(Оглядываясь на будущее)
В знаменитом миланском «Ла Скала» давали «Трубадура». Аркадий стоял возле афиши как вкопанный. Афиша извещала, что партию графа Ди Луна исполняет известный баритон, лауреат множества международных конкурсов Пабло Каплун. Красовавшаяся на афише фотография знаменитого баритона, хотя и в гриме, не оставляла сомнений, что это не кто иной, как Бублик. К тому же совпадение имени, фамилии и внешности было слишком очевидным, дабы оказаться случайностью. До начала оставалось всего полчаса, пришлось брать билет в ложу, но любопытство взяло верх, и Аркадий безропотно выложил кругленькую сумму.
Когда на сцене появился постаревший, но все же без всяких сомнений – Бублик, – Марков озадаченно покачал головой. С тех пор, как в 1852 году Джузеппе Верди завершил работу над «Трубадуром», партия графа Ди Луна считалась одной из сложнейших для баритонов. «Зачатки» музыкального образования не прошли даром, и теперь Аркадий с волнением ждал, что же покажет друг его далекого детства. Но баритон Каплуна превзошел все ожидания публики. В Di geloso amor sprezzato Каплун взял такой темп, что это могло обернуться катастрофой для баритона. Зал замер в напряженном волнении. Но Бублик был великолепен. Голос его звучал столь выразительно, а в мимике, да и во всей плотной фигуре – столько экспрессии, что даже зрителям, не знающим итальянского языка, а в зале было полно зарубежных туристов, и тем было понятно, о чем поет граф Ди Луна.
Аркадий давно не был в опере, но «Трубадура» помнил прекрасно и сейчас с нетерпением ожидал сцены графа Ди Луна с Азученой. Марков еще с юных лет почти наизусть знал слова этой арии. И сейчас, когда он слушал чистый, почти звенящий, без малейшей вибрации великолепный баритон, исчез со сцены неповоротливый, неряшливый в детстве Бублик; даже жестокий и беспощадный граф Ди Луна превратился в нежного и страстного любовника, обуреваемого любовью и ревностью.
«Свет ее улыбки заставляет померкнуть сияние звезд. Ах, если бы ее лучистый взгляд мог погасить ярость, бушующую в моем сердце…», – пел Каплун, да нет, вовсе не Каплун, а граф Ди Луна, влюбленный, страстный, ревнующий и нежный.
Когда отгремели овации и опустился занавес, Марков отправился за кулисы. Но попасть в грим-уборную знаменитого баритона оказалось не так-то просто. Дверь осаждали экзальтированные дамы с роскошными букетами цветов и целая куча театральных репортеров. Трое дюжих охранников стояли стеной у двери. Марков понял, что через этот заслон ему не прорваться, и громко, что было сил, крикнул: «Бублик, открой». Он, собственно, не ждал, что из этой отчаянной выходки что-то получится, но дверь внезапно распахнулась, крепкая лапа уцепилась за лацкан его пиджака и втащила в гримерку.
– Музыкант! Какими судьбами? – назвал его Павлик старым, детским еще прозвищем. В голосе его, впрочем, не было ни удивления, ни восторга, ни даже особой радости. Скорее просто констатация факта.
– Увидел на афише твое имя, фотографию и решил…
– Понятно, понятно, – перебил его Бублик и тут же заговорил памятной Аркадию еще с детства скороговоркой. – Хорошо, что ты пришел именно сейчас. Редкий случай. Последняя модель «мерседеса», индивидуальная сборка, в порядке подхалимажа сделали для Папы Римского, но ему не понравилась кожа в салоне. Велел избавиться. Продают по нереально низкой цене. Очередь из желающих – от Милана до Рима. А тут ты. Понятное дело, что я решу вопрос в твою пользу. Бери и не думай.
– Послушай, Бублик, – Аркадий присел в кресло и, увидев пепельницу, закурил. – Я сегодня получил огромное удовольствие от твоего пения. На афише написано, что ты лауреат многих международных конкурсов. Надеюсь, это не блеф.
– С ума сошел, что ли? Какой блеф? Истинная правда.
– Так на кой хрен тебе эта афера с «мерседесом». Это же, как я понимаю, как твои перочинные ножики с двумя лезвиями, которых у тебя сроду не было. Ну то ладно, то в детстве было. А теперь? Тебе что, денег не хватает?
– Денег навалом, – признался Каплун, тяжело вздохнув, потом рассмеялся беззаботно: – Привычка, знаешь ли. Может, адреналина в организме недостаточно, как думаешь?
– Мозгов у тебя недостаточно, – невежливо брякнул Аркадий. – В очереди за голосами ты был первым, а там, где умишко раздавали, – последним, вот тебе и не досталось. Ладно, лауреат, пойдем, посидим где-нибудь полчасика, у меня ночью самолет…
В уютном ресторанчике возле «Ла Скалы» Каплун поведал другу детства свою поистине удивительную историю.
***
Он действительно оказался в колонии для несовершеннолетних, где жизнь его поначалу была просто невыносимой. Жестокие малолетние преступники над толстяком Бубликом попросту издевались: его нещадно били, заставляли вне очереди мыть полы и отхожее место, прислуживать местным «авторитетам». Близился Первомай, в колонию должна была приехать какая-то важная комиссия, начальство из кожи вон лезло, чтобы подготовить хороший концерт художественной самодеятельности, что было весьма проблематично – контингент колонии обладал по большей части иными талантами. Каплун оказался истинной находкой и палочкой-выручалочкой для начальства. Его прослушали. Начальник колонии и зам по воспитательной работе были в полнейшем восторге. Бублик понял, что пришел его час, и шанса своего не упустил. Он не стал напрямую жаловаться, что его третируют, а просто под предлогом частых репетиций попросился на время подготовки пожить в подсобке клуба. Начальство свой контингент знало хорошо, оперработа была поставлена, стукачи полную картину обрисовали. Ценного певца перевели из барака, как он и просил, в клуб. Больше он своих мучителей практически не видел. Комиссия оценила таланты нового зэка по достоинству, и Каплуна включили в состав объединенной концертной бригады художественной самодеятельности колоний для несовершеннолетних, которая колесила чуть ли не по всему Союзу. На одном из концертов оказалась ни больше ни меньше великая Елена Образцова. Услышав голос юного вокалиста, народная артистка, лауреат Ленинской премии, Герой Соцтруда, депутат Верховного Совета СССР и прочая, и прочая, и прочая не стала размениваться по мелочам, а обратилась сразу к министру внутренних дел Советского Союза Щелокову. Выпивая с ним водочку в перерыве между заседаниями сессии Верховного Совета, Елена Васильевна собственноручно соорудила министру затейливый бутерброд с черной икрой и ломтиком свежего огурчика, продолжая убеждать:
– Послушай, Николай Анисимович, я по всему Союзу езжу, можно сказать, дома не живу, таланты разыскиваю. А тут такой голос, уникальный голос, поверь моему слову!
– Но он же осужден, – вяло возражал министр.
– Подумаешь, осужден! – горячилась Образцова. – Мальчишка, ребенок по сути. Что он мог такого натворить, что его в тюрьме надо держать?! В конце концов, он же не убил никого. И потом он уже целый год с концертной бригадой гастролирует, ничего плохого за ним не замечено. Я знаю, я специально узнавала.
Депутатов позвали в зал заседаний. Щелоков, не торопясь, выпил еще рюмку, глянул на бутерброд с икрой, но предпочел маринованный грибочек и благодушно проговорил:
– Какой же мужик тебе, свет очей наших Елена Васильевна, отказать посмеет? Только не я. Будь по-твоему, забирай соловья своего. Я распоряжусь завтра, чтобы все чин чином оформили.
Потом Каплун оказался в интернате при Московской консерватории, учился в консерватории. Успех на международном конкурсе Елены Образцовой, многочисленные гастроли, конкурсы, успешная карьера признанного во всем мире оперного певца.
– А где ты живешь, есть семья?
– Живу в Испании, – ответил Павел-Пабло. – Женат на графине. Страшная, как смертный грех, на ведьму похожа, только клюки не хватает. Но богатая и меня любит до обожания. Совместных детей нет, но есть сын от первого, недолгого брака, еще в Союзе. Парень хороший, но по глупости вляпался, четыре года дали.
– За что? – поинтересовался Аркадий.
– От осинки не родятся апельсинки, – невесело усмехнулся Бублик. – За мошенничество. Лучше бы он мой голос унаследовал, чем мой характер. – Видно, этот разговор был ему в тягость, он поспешил сменить тему. – Ну а ты-то сам как? Какими судьбами в Милане? Слышал, ты писателем стал…
– Да, пишу, издаюсь. Вот и в Милан, собственно, приехал подписывать договор на перевод и издание в Италии нового романа…
Пора было прощаться. Уже через три часа Аркадий сидел в кресле самолета, улетающего в Москву. После легкого ужина, предложенного стюардессами, весь салон погрузился в сон, только Маркову не спалось. Встреча с другом детства разбередила душу, и он памятью, вновь и вновь, все возвращался и возвращался в тот Безымянный двор на улице «Двенадцать тополей». А когда все же задремал, то приснился ему Бублик, вытаскивающий из кипящей кастрюли почему-то не кусок мяса, а парик графа Ди Луна.
Глава четвертая
Все мальчишки их двора разом пошли в школу. Первого сентября, наряженные в одинаковую форму и фуражки с блестящими козырьками, со скрипучими портфелями, к ручкам которых было привязано два мешочка – с завтраком и чернильницей-невыливайкой, – они отправились – первый раз в первый класс. Аркашка смотрел на эти козырьки фуражек, в которых отражалось солнце, на успевшие промаслиться от бутербродов мешочки и думал о том, как несправедлива жизнь. Почему те же самые пацаны, с которыми он еще вчера бегал босиком по улице, сегодня одеты в эти прекраснее гимнастерки и брюки с остро отглаженными стрелками, а он по-прежнему идет в детский сад, где их, всей группой, будут сажать на горшки, а в обед заставят есть противный, отдающий тряпками суп из рыбных консервов. И с вечным насморком гундосый Андрюшка, после того как нянька заставит его высморкаться в полу ее длинного халата, будет надсадно орать: «Отдай мои сопли обратно». А рыжая Лариска, как всегда, наябедничает, что Аркашка опять свой суп Шавкатику отдал. Ну разве это жизнь?..
Вечером, когда взрослые приходили с работы, новоиспеченные школьники усаживались во дворе за длинным столом – родители проверяли у своих чад домашние задания.
– Ашотик, ишак карабахский, – горячился темпераментный дядя Андроник и норовил отвесить подзатыльник своему отпрыску. – Почему читать не знаешь? Что, трудно запомнить четыре буквы? Вот, смотри – «ма» и «ма». «Мама» тут написано, понимаешь – я твою маму ненавидел! – «мама» написано. «Ишак карабахский» преданно смотрел отцу в глаза, нещадно тер остриженную «под ноль» голову, но никак не мог взять в разумение, как из двух отдельных слогов «ма» и «ма» получается слово «мама».
«Дядя Андроник, здесь букв только две: «м» и «а», – пытался вмешаться Аркашка, но тут же получал энергичный отпор: «Слушай, малчик, не мешай-а, иды дэлом займис».
Через месяц Аркашка, отираясь возле первоклашек, свободно читал по складам, букварь знал чуть не наизусть, считал и запросто складывал двузначные числа. В январе первоклашки пошли на долгие зимние каникулы, уроки, к их радости, делать было не надо, а вот Аркаша загрустил – привык уже, что после детского сада помогает своим товарищам по двору готовить домашние задания. В эти январские дни отец принес из магазина новенькую книжку в яркой обложке. Читать отец и мать любили, книг в доме было достаточно, но новая чем-то привлекла внимание мальчишки. Утром он проснулся чуть свет и с нетерпением ждал, когда родители уйдут на работу. Схватил книжку, прочитал на обложке: «Остров сокровищ», – и снова юркнул под одеяло. «У меня горло болит», – пожаловался он бабушке, когда та пришла собирать его в детский сад. Баба Сима, внука обожавшая, заглянула в его горлышко, нашла, что оно покраснело, и отправилась на кухню кипятить молоко и готовить своему любимцу гоголь-моголь, в который по случаю болезни добавила какао – этот «праздничный» гоголь-моголь назывался у них в семье шоколадным и готовился нечасто.
Не все в этой первой своей книге понял маленький читатель, которому едва исполнилось четыре с половиной года. Но понял детским своим естеством, пусть пока еще и не осознанно, что книги переносят его в новый, неведомый, но такой прекрасный мир.
Детские книжки были ему теперь неинтересны, он их помнил наизусть. Стал читать запоем, хаотично, все, что было в их доме и в домах соседей. В голове его творился хаос и сумбур, сны ребенку снились фантасмагорические. В этих снах Арамис сражался на шпагах с Капитаном Сорви-голова, Евгений Онегин охотился в Аравийской пустыне на львов вместе с Григорием Печориным, а Павел Власов из горьковской «Матери» без ума влюбился в Миледи…
Жизнь воспитательниц детского сада, куда ходил маленький Марков, изменилась в корне. Заняты они теперь были только во время завтрака и обеда. Все остальное время принадлежало Аркаше. Он пересказывал сверстникам прочитанное накануне, щедро разбавляя содержание книг своими фантазиями и домыслами. Кто знает, может, именно тогда и зародилась в нем эта неистребимая и всепоглощающая тяга к сочинительству…