Евгений Андреевич Салиас де Турнемир
Золушка
Copyright © 2023 «Седьмая книга». Редакция, аннотация, электронная версия, оформление
Copyright © 2023 Зыбин Ю.А. Редакция, литературная обработка, перевод, примечания
Посвящается
Наталии Александровне Пуссар…La marraine ne fit que toucher Cendrillon avec sa baguette, et en même temps ses habits furent changés en des habits d’or et d’argent…
…Elle se leva et s’enfuit aussi légèrement, qu’aurait fait une biche. Le prince la suivit, mais ne put l’attraper. Elle laissa tomber une de ses pantoufles de verre, que le prince ramassa…
PerraultКрестная лишь прикоснулась к Золушке своей палочкой, и в следующий миг вся ее одежда вспыхнула и засияла золотом и серебром…
Она ускользала от принца, словно лань, и задержать ее ему не удалось. Ему досталась лишь хрустальная туфелька, случайно соскользнувшая с ее ножки…
ПерроЧасть первая
Глава 1
Через широкую, извилистую реку, быстро бегущую в крутых, зеленеющих берегах, перекинулся сеткой легкий, красный мост. Издали он кажется игрушкой, забавой, капризом какого-то богатого затейника. Масса тонких жердочек и палочек, хитро и замысловато переплетающихся и ярко выкрашенных, без перил наверху, без устоев и пролетов внизу, выглядит простой, огромной паутиной, которую соткал на солнце между двух берегов какой-нибудь гигант-паук. И издали положительно кажется, что довольно лишь одного удара вихря, чтобы сбросить и разнести бесследно эту висящую в воздухе красную паутину.
Да, издали! Но вблизи эта паутина – громадное сооружение. И выткал ее не просто гигант-паук, а иной богатырь создал. И богатырь этот – разум людской.
Богатырь нашего времени, который перестал уноситься за облака, который уже не летает на крылатом коне по поднебесью в поисках за царевной красотой, а довольствуется земными помыслами и похотями… У него новый бог, здесь, у себя, на земле, бог, которому он поклонился. Польза и злато! Все – для пользы, а за злато – все!..
Искусное сооружение – железнодорожный мост, соединяет два берега реки, а на них две маленькие станции… а затем, и два городка и, наконец, две столицы, и два царства, и два народа… И когда-нибудь, скоро, он соединит две части света…
Мост этот перекинулся через реку на «Северной железной дороге», протянувшейся лентой от нового Вавилона, Парижа, до границы Франции и чужих пределов.
На склонах крутых берегов, густо заросших травой и полевыми цветами, нет ни дорог, ни тропинок… Зданий или какого-нибудь крупного строения поблизости тоже нет, только в одном конце моста стоит сторожевой домик около двух застав, которые преграждают шоссе, идущее через полотно железной дороги. По мосту ходит и носится взад и вперед, молнией, с берега на берег, лишь одно почти сказочное чудовище или апокалипсический зверь, или позднейшее исчадие ада – дьявол девятнадцатого века – паровоз. Много злата и много зла развозит он по миру, но все же злата меньше, а зла больше… Злато рассыпается и улетучивается, а зло остается, глубокие корни пускает, пышно расцветает и дает скороспелые плоды.
В ясный и жаркий день перед сумерками, под самым мостом, в прохладной тени, упавшей на зеленый берег от громадного сооружения, в свежей и душистой траве лежала на спине и сладко спала девочка лет пятнадцати… Крайне смуглые, плотные руки с темно-синими жилками, оголенные по плечи от засученных ради жары рукавов, закинуты под голову; немного расстегнутый ворот платья обнажает смуглую, матово-желтую шею и грудь. Белый воротничок, наметанный на живую нитку к вороту платья, оторвался с краю, отстал и, топорщась вверх, шевелится от ее сильного, но ровного дыхания… Серенькое платье из дешевой материи, безукоризненно чистое, но поношенное, плотно облегает без складок изящное и миниатюрное тело девочки. Это платье слишком износилось, измылось, и, как бы простая кисейка, даже как бы дымка, обвивает полудетскую грудь, стан и протянутые ноги. Из-под платья высунулись поношенные, но свежевычищенные ботинки с высокими, сбитыми каблуками и с двумя дырками на одной из них… Чулки ярко белы, но кое-где искусно заштопаны.
Лицо девочки оригинально красивое, правильно овальное, сухое, поразительно смугло, но замечательно чисто и свежо. Румянец на щеках выступил теперь от сна и жары и исчезнет тотчас при пробуждении… Вокруг маленькой головки рассыпались на подложенных руках и на траве, густой массой, замысловато вьющиеся кудри черных, как смоль, волос.
Около нее в траве брошены – простенькая соломенная шляпка, пучок полевых цветов, перевязанных полинялой лентой, и школьная корзинка, где три истрепанные книжки: молитвенник, грамматика и арифметика. Вокруг спящей хлопотливо и уже давно суетиться кузнечик, и даже уже два раза сидел и качался на ее ровно колыхающейся груди и водил усами, будто разглядывая и обнюхивая ее. Удивительным ли казалось ему, что это за существо появилось тут, в его царстве, или она, улегшись здесь, помешала ему, заслонив собой его жилище, родной шесток, где, быть может, ждет его семья. Две белые бабочки тоже долго вьются над ней, порхая и играя над ее лицом и сложенными под головой руками…
Уже около получасу дремлет здесь девочка… Она встала ранехонько, уже сбегала за три километра в школу, потом справила разные поручения матери по лавкам и по знакомым в соседнем местечке Териэль и устала…
Но вот, где-то вдали, на горизонте, послышался глухой гул… потом замер, потом раздался снова, ближе и громче и стал все приближаться.
Скоро гул превратился в непрерывный грохот, все более и более оглушительный, будто рассыпающийся каменьями по всей окрестности… Раздались острые, резкие, пронзительные свистки… Наконец, пронесся страшный, грохочущий гром, который, казалось, глубоко проникал в недра земли, от которого сразу будто притаилась вся живая тварь кругом, содрогнулся и затрепетал мост, и отозвалась стоном дотоле мирно катившаяся внизу река.
Девочка очнулась, открыла яркие черные глаза, и лицо ее тотчас же выразило крайний испуг… В одно мгновенье вскочила она на ноги. В несколько прыжков сильных и ловких, словно дикая серна, взлетела она на гору – пространство шагов в десять, – и очутилась на выезде с моста, где были заставы, а поодаль небольшой сторожевой домик.
Она тревожно глянула на приближающийся поезд…
Паровоз шипел, выпуская пар с боков, и будто зверь на двух белых крыльях, с двумя тусклыми глазами, упертыми в землю, громыхал и несся, но казалось… стоит на мосту метрах в пяти от нее!
Девочка в два скачка перемахнула полотно железной дороги. Но когда она была на второй паре рельсов, за ней пахнуло ветром, а поезд уже взвизгнул на первой паре, и мчась покрыл то место, где она только что пролетела.
Она быстро нагнулась, взяла с земли свернутый красный флаг, обернулась и, выпрямившись, высоко подняла с ним руку.
Это была ее служба: «signaler le train», то есть, объявлять путь свободным.
Машинист с седой бородой все видел, перегнулся с тендера в сторону девочки и, вскинув руки со сжатыми кулаками, отчаянно крикнул:
– Проклятое создание! И ведь так каждый раз!..
Но поезд был уже далеко, и слов она не слышала.
Машинист обернулся к кочегару, нагнувшемуся у угля с лопатой, и взволнованно прибавил:
– Несчастный ребенок! Sacré nom de nom…[1]
– Toujours – Elzà Gazelle?[2] – усмехнулся тот равнодушно.
– Да. Эльзà! И прозвище газели не поможет, увидите. Не нынче, завтра будет раздавлена. Et une belle enfant[3] – вот что обидно. Этого оставить нельзя. Сегодня же отошлю докладную. Словесно наших чертей шефов и начальство не проймешь.
Девочка, однако, видела угрожающий жест машиниста и грустно задумчивым взором своих красивых черных глаз, будто неприязненно, провожала вдаль поезд. А он, как сказочный дракон, хрипя и обрызгивая землю злобной пеной, извивался железным туловищем и ускользал по зеленой равнине.
«Опять, пожалуется на станции», – подумала девочка, которую машинист назвал так же, как ее называли все в местечке…
Настоящее ее имя было Louise-Anna-Elzire Caradol, но все звали ее уменьшительным третьего имени: Эльзà. И всегда, в силу привычки, все как бы бессознательно прибавляли прозвище, бог весть, когда и кем, но метко данное. Прозвище это: «газель» вполне шло к девочке с оригинальным типом лица, совершенно чуждым ее среде.
Во всей ее фигуре сухощаво крепкой, грациозно сильной, в дико блестящих глазах, всегда будто неприязненно и недоверчиво взирающих на людей, во всех нервно-быстрых, будто пугливых, но страстных движениях, в легкой, но резкой поступи, в порывистых, но мягких и красивых изгибах тела, сказывался именно дикий горный зверек – газель.
Глава 2
Поезд исчез за холмом, но гул длился еще с минуту и вдруг, после долгого свистка, сразу замер. Поезд остановился на маленькой станции за полторы километра от моста и сторожевого домика. Эльза, между тем, отворила настежь обе заставы на шоссе, пересекающем железнодорожное полотно, и ломовой извозчик, дожидавшийся проезда, двинулся с места.
Огромная и длинная повозка на двух почти двухметровых колесах, нагруженная мешками с мукой и запряженная красивым толстогрудым першероном[4], будто зашипела, давя в порошок щебень, густо рассыпанный по шоссе… Сильный, серый в яблоках, рабочий конь с громадным хомутом, украшенным сверкающими медными бляхами и голубым мохнатым мехом, мощно и как-то даже важно, без малейших усилий, шагнул на рельсы. За повозкой двинулся молодой малый в синей блузе с бичом в руках. Картуз его был сдвинут на затылок, а на загорелом лице, потном и лоснящемся, было бросающееся в глаза выражение бессмысленного самодовольства и беспечной дерзости. Вздернутый толстый нос, маленькие серые глаза, прищуренные вдобавок от солнца, схваченные виски и широкие скулы, и, наконец, большой ухмыляющийся рот с недостающими зубами – все сразу производило отталкивающее впечатление. Когда повозка переехала рельсы, блузник[5] крикнул на першерона и конь сразу стал. Он подошел к Эльзе, сделал, шутя, бичом на караул, как бы ружьем, и затем выговорил резко, будто бросил слова:
– Bonjour, Gazelle![6]
– Bonjour, monsieur Philippe[7], – отозвалась девочка сухо, не посмотрев на него.
– А ведь когда-нибудь, вы попадете под поезд, прыгая как вот сейчас.
Девочка не ответила.
– Все еще сердитесь, Газель?
Она снова промолчала, но покосилась на свой домик.
– Silence complet![8] – насмешливо воскликнул Филипп. – Ей-Богу, подумаешь, преступление. На то хорошенькие девчонки и существуют, чтобы их целовали. Они очень это любят, и только прикидываются, что обижены.
– Вот вы с такими и водитесь, а меня оставьте! – вымолвила Эльза вполголоса, глядя в землю.
– Jamais![9] И я хочу вас предупредить, Газель, что это было в первый раз, но не в последний. Всякий раз, что я буду проезжать здесь, я буду вас целовать.
Эльза вскинула на блузника свои опущенные глаза, и взгляд ее вдруг гневно загорелся, большие черные глаза, казалось, стали еще больше и еще чернее.
– Никогда этого больше не будет! – медленно, но твердо выговорила она и с презрением смерила молодого малого. В голосе ее прозвучал такой горделивый гнев, что блузник насмешливо расхохотался и стал крутить усы.
– Скажите, а с кем вы добровольно и сладко целуетесь? Я бы хотел видеть этого счастливчика.
Эльза не ответила и, повернувшись, неторопливо двинулась к дому, но чутко прислушиваясь, не движется ли он за ней?
Малый, самодовольно ухмыляясь, шагнул к повозке, хлопнул бичом, вскрикнул: «Ohé!» и лошадь зашагала по шоссе. Несколько раз он обернулся на заставу, и видел, что девочка не входит в домик.
Эльза ждала, и когда блузник был далеко, она вернулась на полотно, спустилась снова под мост, где впопыхах оставила шляпку, корзинку с книгами и цветы.
Собрав все, она вернулась наверх, села в тени куста на траву, около одной из застав, и стала было перебирать и перевязывать цветы, но через минуту бросила букет и легла на траву. Подсунув снова руки под голову, она вытянулась на спине и, широко раскрыв свои умные выпуклые глаза, с сенью длинных ресниц, устремила их в далекое, голубое небо.
«Как же там хорошо, как просторно и тихо!» – тотчас же, и как бывало всегда, подумала она.
Она задумалась, потом вздохнула протяжно и еще глубже задумалась, вполне забыв все окружающее. Черные брови начали потихоньку сдвигаться, и резкая складка, как бы чуждая юному лицу, легла между тонких бровей, придав полудетским его чертам не просто угрюмое и озабоченное, а почти страдающее выражение.
Но вскоре лицо снова просветлело в новой полудремоте, напавшей против воли. Минуты две дышала она ровно и спокойно, но вдруг, будто от толчка, снова открыла глаза. Внутренняя бессознательная тревога, привычка быть озабоченной, разбудила ее.
«Скоро пора запирать заставы!» – будто кто-то произнес ей во сне.
Она прислушалась чутким и привычным ухом, не слыхать ли свистков идущего поезда. Но в воздухе все было тихо и безмолвно. Только вдали, на станции, однообразно и протяжно без перерыва гудел дежурный паровоз, да на реке пиликали кулики, прыгая по песчаному берегу, да еще где-то в густой траве, полусожженной летним солнцем, трещали невидимые кузнечики.
Потом на шоссе раздался стук экипажа и конский топот, и появилась соломенная колясочка с элегантной дамой и извозчиком, правившим парой лошадок пони и быстро промелькнув через заставы и через рельсы, умчалась.
«La comtesse d’Hauteville…»[10] – подумала девочка, и пользуясь тем, что укрыта кустами, не стала подыматься, чтобы поклониться графине, сладко зевнула несколько раз, вынула руки из-под головы, потянулась и, наконец, лениво поднявшись, села, задумчиво продолжая где-то парить. Упрямые пряди нависли черными локонами на лоб и девочка нехотя, медленными движениями, попробовала собрать волосы на затылке в пучок, но ленты под рукой не было. Она поглядела вокруг себя, увидела свой букет, перевязанный лентой, и осталась, будто в раздумье: устроить волосы, строить букет, или остаться так, а букет цветов не разорять. Она отбросила опять взлохмаченные кудряшки за спину, надела шляпку и взяла корзинку и цветы.
– Надо идти домой, – прошептала она, но не двинулась, снова задумалась, и долго просидела неподвижно… Постепенно взгляд ее снова потускнел от раздумья, лицо стало озабоченно, даже слегка грустно. Правая рука между тем, почти бессознательно обрывала лепестки маргаритки, торчащей из букета… Она гадала и почти машинально повторяла слова гадания собственного изобретения:
– Умру… Скоро… Не скоро… Сейчас… Никогда… Умру… Скоро…
Последний беленький лепесток сказал: «Никогда». Она поникла головой и вздохнула.
«Надо домой! – думалось ей. – Как же хорошо было всегда прежде дома. А теперь?»
Теперь только и хорошо, когда поутру, наскоро и молча напившись кофе, ускользнет она из дому и побежит в школу, за три километра, которую держат, обучая всему, монахини. У них хорошо. Les soeurs[11] добрые. Только одна между ними злая. И то, от болезни, как говорят… И подольше старается она отсутствовать из дому у этих soeurs-монахинь. Когда находится какой-нибудь предлог, она до сумерек не заглядывает домой. И каждый раз «он» бранится грубым голосом. И каждый раз она угрюмо бурчит что-нибудь в ответ, поворачиваясь к нему спиной.
– Отшлепать бы тебя разок хорошенько! Rôodeuse et radoteuse![12] – бранится он. – Ну, да, вот погоди, скоро посадят тебя за настоящее занятие. Довольно болтаться. Уже не маленькая! – долго ворчит он на все лады. «Он», который совсем недавно был чужой человек в их доме, простой рабочий, нанятый за десять франков, полностью на их харчах. А теперь, «он» заставляет ее замещать его и выполнять его обязанности «signaler le train»[13], даже ночью, даже в слякоть, и мать молчит…
Знакомые часто говорят ей про него, называя его: «Друг матери».
Его требования режут ей слух, звучат обидой. Почему? Кто знает. Быть может, потому, что это оскорбляет дорогую ей память покойного отца. А между тем, это лишь глупое ребячество. Bсе говорят ей, что она по малолетству и простоте судит мать и «его» – несообразно:
– Ainsi va le monde! – говорят ей[14].
Старшая сестра ее, красавица, живет у пожилого холостяка господина Грожана не прислугой и не хозяйкой; он зовет ее женой, но в мэрии они не были. Другая сестра пропала однажды без вести, уйдя из дому вскоре после смерти отца. Говорят, она болтается где-то в Париже… Она забыла и мать, и её, Эльзу, и братишку Этьена, которого она очень любила прежде. Это стыдно. А вокруг все говорят: «Quoi, donс. Ainsi va le monde!»[15]
Разные нахалы, проезжие через переезд, часто среди белого дня, а в особенности вечером, когда она отворяет им заставы, пытаются притянуть ее поближе, чтобы насильно расцеловать. По большей части, будучи всегда настороже, она спасается, как настоящая газель, ловким прыжком в сторону… Догнать же ее и поймать – напрасный труд. Недаром заслужила она свое прозвище. Когда она жалуется на этих нахалов, все смеются:
– Дело простое! Le grand mal[16]. Таков свет…
А она и верит и не верит им всем. Неужели весь свет таков?.. А как же ее отец покойный, ведь он говаривал совсем не то… Она была мала, когда он был еще жив и обожал ее… Но все-таки многое она помнит…
Эльза-Газель часто задумывалась обо всем этом и, теряясь в догадках и противоречиях, спорила сама с собой, уставая душевно и отчаиваясь…
Все, что было в ней от природы, еще не определилось, не выработалось, не окрепло… и в борьбе с окружающим смолкало, будто уступало. Но затем вдруг снова шевелилось и прорывалось негодуя… И запуганная девочка, и энергичная девушка, сказывались теперь в ней одновременно, по очереди. Ребенком она перестала быть или переставала, а женщиной еще не стала.
Глава 3
Поезд, пролетевший через мост и остановившийся у станции, простоял три минуты. Человек десять пассажиров сошли на платформу. Все это были обыватели местечка Териэль и даже личные знакомые начальника станции и станционных служащих. Только одна дама, франтовато одетая была здесь никому не известна… Один из приезжих отдал багажный билетик молодому блузнику и вымолвил:
– Фредерик, тут мои пустые корзины в багаже… Оставь пока у себя… Я как-нибудь зайду и возьму.
– Что вам беспокоиться, господин Бретейль, я и сам завезу их вам на повозке, как пойду вечером… Мне все равно нужно заехать к Грожану. Ему большую посылку, килограмм в тридцать, сдать надо…
– Ну, ладно, – отвечал приехавший, человек лет пятидесяти, но еще моложавый на вид, одетый в коричневый плисовый пиджак, уже несколько поношенный.
Это был уроженец и обитатель Териэля, владелец дома и небольшой земли, которая вся была под огородом и фруктовыми деревьями. Бретейль был торговец овощами и фруктами, которые давали ему и его семье очень неплохие средства к жизни. Овощи сдавались на станции, и шли в Париж товаром, фрукты он сам отвозил в магазин, поставщиком которого был уже несколько лет.
Фредерик, малый двадцати трех лет, с добрым и глуповатым лицом, был служащим на станции при багажном отделении. Он был известен своей простоватостью, но за благодушие и готовность всегда и всякому услужить – усердного парня все любили… Только молодые окрестные девушки относились к нему свысока, ибо он был чрезвычайно дурен собой, мешковат в движениях, да к тому же эльзасец по происхождению и, следовательно, говорил с очень смешным акцентом.
Бретейль зашел в кабинет начальника станции, но того не оказалось; он был еще на платформе, хотя поезд уже скрылся из виду. Бретейль поздоровался с двумя служащими… Один считал деньги, вырученные за продажу нескольких билетов. Другой играл пальцами на телеграфном аппарате и вдруг звонко расхохотался.
– Что такое? – обернулся к нему кассир.
– Да вот у Альфонса попросил фрачную пару одолжить на один вечер, чтобы сходить в четверг на вечеринку… «Ну», отвечает мошенник, что всего не может дать… «Фрак и жилет пришлет с кондуктором курьерского поезда, а брюки не может прислать» и отвечает, что они… – И покосившись на вошедшего в комнату Бретейля, телеграфист смолк.
Товарищ его подошел к аппарату, взял бумажную ленту в руки и, прочтя знаки, начал тоже смеяться. Бретейль прошел через кабинет и вышел в противоположные двери, повидаться с приятелем, продавцом газет, у которого он обычно брал старые номера.
– Вы ему скажите, чтоб он вам, все-таки, прислал брюки… Для местной вечеринки вполне сойдет… – говорил между тем кассир. – А то и просто наденьте свои, клетчатые… Прослывете хоть за англичанина.
Телеграфист заиграл пальцами и затем, через несколько минут, получив ответ, снова начал хохотать.
Между тем кассир выглянул в окно на платформу и увидел начальника станции, который весело разговаривал с изящно одетой незнакомкой.
– О, взгляните, какая у нас фифа! Приезжая? – удивился он. – Нет, вы только гляньте, с кем это наш Туртуа любезничает… Хорошенькая женщина… И как одета. Просто шикарно!
– Diable, diable… Прелестная! – воскликнул телеграфист. – И к нам? У нас таких пассажирок по одной в год бывает. C’est louche…[17]
Между тем начальник подал руку даме и повел ее к себе.
– Господа… Стакан воды à madame…[18] – сказал он, вводя даму в кабинет. – Присаживайтесь…
Он указал женщине на деревянную скамью. Телеграфист бросился за водой в соседний кабинет.
– О, да… Я устала… – выговорила, жеманясь, дама.
Между тем, сходив к приятелю за газетой, Бретейль вернулся и, не входя, пристально приглядывался на приезжую сквозь приотворенную дверь. Он видел эту даму еще в Париже недалеко от вокзала. Она, обгоняя его, быстро пронеслась мимо него в коляске вместе с каким-то господином уже пожилых лет в сером complet[19]. Кучер их почти оглушил его хлопаньем бича, так как пешеходов на улице было много, а экипаж двигался быстро… Затем, на платформе вокзала он издали опять видел, как она заходила в вагон первого класса, а ее спутник, по-видимому, важное лицо, оставался перед вагоном до самого отхода поезда. Когда поезд пошел и вагон Бретейля двигался мимо господина в сером костюме, Бретейль увидел в петличке его пиджака, а равно и на снятом пальто, которое он держал в руке, красные ленточки Почетного Легиона. К тому же это были не бантики, а кружочки… Господин и просто кавалер – chevalier, a officier – офицер, а может быть и командор ордена.
И теперь эта дама сошла с поезда в их захолустье, в Териэле…
«Любопытно, diantre…[20] Кто такая?» – думал он, глядя на красивую женщину, которая села и любезничала с начальником станции.
И Бретейль задней дверью прошел во двор, где его ждала лошадь, а мальчишка-сын дремал в повозке.
Дама, удивившая всех местных жителей, была в сером шелковом платье, отделанном стеклярусом, с голубым бантиком на шее, который оттенял ее светлое и оживленное лицо. Затейливая и вычурная шляпка была совсем на затылке, причем кружево, перья, розовая птичья голова с крылом, ленты, тюль и тот же черный стеклярус – все перепуталось на шляпке, которую за всеми этими украшениями было почти не видно. Шляпка, собственно говоря, как бы не существовала или вся состояла из одной хитрой отделки. На груди дамы блестели тонкая, золотая цепочка и эмалевые маленькие часики, прицепленные к брошке с крупным изумрудом в довесок к таким же серьгам. На руке был большой браслет с модным oeil de chat[21], а на пальцах широкой и плоской руки сияло несколько мелких колец и один перстень – крупный бриллиант с рубинами, изображавшими цветок. В руках дамы был серый плед, маленький красный саквояж из сафьяна, зонтик и веер.
Белокурые волосы, беспорядочно завитые и взбитые хохолком, топорщились на голове, спутываясь с отделкой шляпы, и затем падали на лоб почти до самых бровей. Дерзкие, большие серые глаза были едва заметно подсурмлены, а на лице, щеках и шее виднелась розовая пудра. Сильный аромат духов наполнил кабинет с ее появлением.
Быстро оглядевшись, она уселась, откинувшись развязным движением на спинку скамьи, и небрежно бросила на пол свой плед и саквояж.
– Oh, vrai, je suis éreintée![22] Право, надорвалась, – воскликнула она. – Эти путешествия не по мне. Ненавижу путешествовать! Не понимаю, как англичане странствуют весь свой век!.. Что же вы стоите? Садитесь. Tenez… Il y en a pour deux…[23] Потеснимся. Я этого не боюсь, quant aux hommes![24]
Она передвинулась на край скамейки тем же быстрым и резким движением. Начальник станции поблагодарил, но не сел.
– Ну не желаете… так стойте. Вы, однако, упрямец. Как вас зовут?
– Туртуа, сударыня…
– Вы здесь шефом?
– Точно так.
– Ох, как печет!.. Это не лето, это ад… Но, у нас, в Париже, еще жарче… В театрах просто невозможно бывать. Вчера я была в Буфф… Задохнулась.