Золушка

Глава 6

Уроженец Нормандии Этьен Карадоль в тридцатых годах отправился попытать счастье во французских колониях Антильских островов. Сначала ему повезло, и он сделался скоро собственником кофейных плантаций на Гваделупе, но затем неожиданно разорился от необдуманного торгового предприятия.

Не зная, что делать и куда деваться, он, скрипя сердце, ради обеспеченного существования, решился жениться на богатой туземке, кровной негритянке, и вдобавок внучке аборигена, то есть караиба.

Невольничество и рабовладельчество, уничтоженные в колониях еще во времена Директории, давали возможность черным иметь поземельную собственность наравне с белыми, и молодая Эльзира, будучи единственной дочерью негра-плантатора, была богатой невестой.

Карадоль не был, однако, счастлив со своей черной подругой по жизни. Эльзира оказалась крайне ограниченной женщиной, отчасти злой, донельзя упрямой и вдобавок невероятно вспыльчивой. К белому мужу, которого Эльзира обожала, и которому была предана, как собака, она, конечно, не могла быть злой и бессердечной, но одно прирожденное свойство, почти существенная принадлежность ее расы, делало брак несчастным. Негритянка была безумно, до исступления ревнива и не давала ступить шагу обожаемому мужу.

Благодаря характеру жены и в особенности неистовой ревности, жизнь Карадоля стала каторгой. В продолжение четырех лет жена ни на единый миг не отпустила от себя мужа, следуя за ним буквально по пятам. Даже когда Этьен отправлялся купаться, то Эльзира сидела на берегу моря… Если он при прогулке или в гостях имел неосторожность заметить про какую-нибудь женщину, что она недурна собой, то домашняя распря с бурными вспышками гнева, с проклятьями, со слезами прощения и примирения и с новыми порывами дикой ревности длилась иногда целую неделю. Эльзира терзала себя и мучила мужа.

Рождение на свет мальчика, красивого мулата, не переменило нрава Эльзиры, как надеялся ее муж. В припадках подозрительной ревности и гнева негритянка начала часто грозиться убить ребенка от якобы неверного мужа.

И, наконец, однажды, когда мальчику, по имени Луи, было уже три года, Эльзира в безумном приступе ревности слегка ранила его ножом. Она, действительно, могла бы и убить сына, если бы Этьен вовремя не защитил ребенка и не получил весь удар в собственную руку. Тем не менее, соскользнувший нож зацепил маленького Луи.

Кровь младенца сына остервенила отца, и в это мгновение он впервые осознал или почувствовал, что далее так жить нельзя. Ни единым словом он не выдал себя, примирился с женой, выслушал в тысячный раз ее мольбы о прощении, ее обещания впредь быть разумнее, излечиться от ревности и т. д. Но в глубине души он решился на отчаянный, а равно и жестокий шаг.

Через неделю Карадоль вместе с мальчиком исчез из дому и исчез с Гваделупы… А через месяц после бесследного исчезновения мужа и сына, Эльзира, обезумев от горя, бросилась со скалы, разбившись насмерть.

Карадоль бежал с сыном на корабль, отходящий в Европу, и вскоре после того, как негритянка от горя и отчаяния покончила с жизнью, он уже достиг берегов родины.

На небольшую сумму денег, которую Карадоль привез с собой, он купил ферму на берегу Нормандии в Кальвадосе и, сделавшись земледельцем, зажил мирно, деятельно и счастливо, вложив всю душу в сына. Единственное, что отравляло теперь его существование, была внешность мальчика. Несмотря на уверения и ложные клятвы Карадоля, что сын прижит им от жены, обыкновенной француженки, якобы уроженки Гавра, никто не верил ему, и все догадывались, что Луи – креол и настоящий мулат.

Карадоль стыдился теперь своего брака с негритянкой и невольно передал это чувство подраставшему сыну.

Прошли года. Луи стал очень красивым молодым человеком, но с бронзовым лицом, толстыми губами, с черной, как смоль, курчавой шапкой волос и вдобавок сильно походил характером на мать.

Он был умен и добр в отца, но неудержимо горяч, вспыльчив и упрям, а возраст не изменил и не сгладил характерных особенностей расы. В двадцать лет Луи втайне был угнетаем и тяготился своим происхождением. Строгое приказание отца, полученное еще в детстве, никому не рассказывать, что его мать была негритянкой, хотя все об этом догадывались, шутки и насмешки товарищей в школе над его цветом кожи и курчаво короткими и не отрастающими волосами, прозвище Louis le négrillon[92], в отличие от других мальчиков с тем же именем – всё постоянно язвило и угнетало существование.

Молодой Карадоль, имея полное право гордиться своим поистине красивым типом метиса, с младенчества привык стыдиться его, и кровно обижался за всякий намек на происхождение. Будучи смел и силен, он, разумеется, постоянно имел стычки со всеми. И все беды являлись из-за цвета лица… Не посей отец в нем искреннего убеждения с первых дней существования, что его происхождение исключительно постыдное, молодой Луи, разумеется, не счел бы это несчастием жизни.

Отец и сын, удаляясь ото всех, живя особняком, конечно, были замечательно дружны, но, увы, Этьен Карадоль вдруг умер, когда сыну едва минул двадцать один год. Оставшись сиротой на свете, Луи тотчас же стал подумывать жениться, чтоб обзавестись и хозяйкой, и семьей. Отношения его со всеми обывателями были, однако, хотя не враждебны, но и не близки, не сердечны, и выбрать себе невесту в округе было трудно. Луи решился искать ее подальше от тех пределов, где он носил прозвище: le négrillon.

Через полгода он был уже женат на молодой девушке, уроженке французской Фландрии. Почти беловолосая и голубоглазая фламандка, разумеется, должна была преимущественно очаровать мулата, в силу правила les extrémités se touchent[93]. Брак этот, по взаимной любви, вскоре, однако, оказался обратным отражением брака Этьена и Эльзиры. Фламандка, хладнокровная и кроткая, попала в положение Этьена и не могла почесть себя вполне счастливой, вследствие безумной подозрительности мужа, в котором ожила ревнивица Эльзира. Только лет через десять сожительства Луи Карадоль стал несколько спокойнее и начал доверчивее относиться к своей жене, быстро и сильно подурневшей и постаревшей от частых рождений на свет детей.

Он стал нежным отцом и, несмотря на то, что по-прежнему желал иметь сына, относился любовно и по-женски сердечно к родившимся дочерям.

Семь дочерей подряд родила Анна Карадоль, но из них только три остались в живых, остальные умерли все от одной и той же загадочной болезни вроде столбняка.

Все умершие девочки носили имя бабушки негритянки, хотя местный кюре считал его наполовину языческим или «колониальным», а Анна – приносящим даже несчастье. Но упрямый Луи стоял на своем. Не зная, что мать давно покончила самоубийством, он мечтал когда-нибудь съездить на Гваделупу, найти ее и представить ей внучку, носящую ее имя… Ведь мать, думалось ему, вероятно, много богаче, чем он с семьей!

Последняя девочка, уже в пятый раз упрямо названная Эльзирой, была тоже при смерти, на втором году от рожденья и, сочтенная мертвой, едва не была похоронена. Малютка пришла в себя, когда священник и причт были уже в доме, а заказанный гробик был уже принесен.

– Эта будет жить! – воскликнул Луи. – И будет особенно счастлива в жизни!

Глава 7

Минуло двадцать лет со дня брака мулата и фламандки, и однажды над семьей разразилась катастрофа.

Карадоль был человек недюжинного ума и натура непосредственная, честная и правдивая до крайности. Хорошо проучившись в школе, он приобрел кое-какие элементарные познания, давшие толчок к развитию его природных способностей. Вместе с тем, он был человек даровитый, и за что ни брался – все в его руках ладилось и спорилось. Если бы он получил серьезное образование и если бы обстоятельства среды и жизни могли сложиться благоприятно, то нет сомнения, что из Карадоля вышел бы талантливый артист, по всей вероятности, музыкант. Но страсть к музыке ограничилась уменьем бойко бренчать на гитаре и прелестно играть на флейте. Карадоль замечательно импровизировал на обоих инструментах, но все кругом относились к этому равнодушно. Это заставило самого непризнанного артиста относиться к своей страсти и к своему дарованию тоже почти пренебрежительно, как к праздной и отчасти нелепой забаве.

Одна прирожденная черта характера и кроме того один порок, Бог весть почему развившийся, прервали сравнительно мирную жизнь и привели к несчастью.

Карадоль, будучи всегда, еще с детства, страшно вспыльчив, по наследству от матери, теперь в иные минуты бешеного и безумного гнева, казалось, совершенно терял рассудок и способность мышления. И постепенно он нажил себе во всем местечке репутацию опасного sauvageon[94] и даже, обзавелся заклятыми врагами в числе обывателей, оскорбленных им в минуту пыла.

Кроме того, в молодости он любил изредка покутить и выпить с приятелями, находя какое-то необъяснимое наслаждение в полутрезвом состоянии. В эти минуты он становился вдесятеро умнее, забавен, остроумен, колок, красноречив и, главное, удивлял и себя и других своими импровизациями на флейте. За последние годы наклонность понемногу перешла в порок. Лет под сорок он начал уже просто напиваться и, наконец, стал пить запоем. В это время, длившееся всегда около недели, он был неузнаваем, ибо всегда добрый, скромный и вежливый с людьми, нежный с женой и дочерями, он становился груб, жесток и даже иногда страшен. В дни запоя вся семья всячески избегала Карадоля, а иногда и пряталась от него, ибо бывали случаи, что он из-за пустяка, одного слова противоречия, или косого взгляда, нещадно бил чем попало всякого, кто подвертывался под руку.

Младшая дочь Эльза, его любимица, тоже не избегала общей участи, а однажды пьяный отец даже избил ее настолько жестоко, что шестилетняя девочка пролежала три дня в постели в синяках и с болью во всем теле.

Когда запой проходил, Карадоль подолгу удалялся от людей и стыдился семьи. Он даже просил прощения у побитых детей и сам умолял их всячески избегать его в эти дни, когда он просто не волен был управлять самим собой.

Порок этот, из года в год усиливавшийся, один, сам по себе, не мог бы еще привести к какой-либо крупной беде… Безумная же вспыльчивость, появлявшаяся изредка, в связи с запоем, привела к драме.

Однажды, сидя с приятелями в кафе, Карадоль, будучи немного не трезв, поссорился с богатым и почитаемым в местности буржуа, по имени Дюге, и почти без повода вдруг ударил его. Оскорбленный буржуа, упавший на пол от сильного удара, потерял сначала от неожиданности всякую способность соображения. Однако, придя в себя, он был настолько возбужден, что прибегнул, зная характер Карадоля, к самому верному средству уязвить его.

– Ты не француз! Не европеец! – воскликнул он вне себя. – Tu es un sauvage, un Caraibe des Antilles![95] Твои же дочери все красавицы и истые француженки. Стало быть, молва правдива, что все они родились не от тебя, а от приятелей твоей жены. Одна из них я знаю даже чья. И прямо заявляю. Она – моя!

Слова буржуа были явною ложью и клеветой на Анну, выдумкой взбешенного оскорблением человека. Но все знали, что буржуа Дюге никогда не лжет. Первое незаслуженное и кровное оскорбление заставило его в первый раз в жизни нагло солгать теперь ради мщения.

Все присутствующие были поражены и хотя с недоумением на лицах, но все-таки, очевидно, поверили неожиданному заявлению.

Карадоль при этих словах сразу преобразился из человека в животное, в тигра или в пантеру. С выпученными, сверкающими глазами, с пеной у оскаленных и стиснутых зубов, с вытянутой шеей, на которой вспухли жилы от крови, хлынувшей в голову – мулат тихо двинулся к буржуа и через силу хрипло выговорил:

– Одна, говоришь, твоя!?

– Да! Когда ты по делам укатил на месяц в Гавр. Да! – едва соображая свои слова, проорал остервенившийся Дюге. – Я, поимел тогда твою красотку! Твоя Марьетта – это моя дочь… Даже личиком своим, она…

Но буржуа не договорил… Он дико вскрикнул и повалился навзничь, обливаясь кровью…

Карадоль, схвативший со стола нож, мгновенно всадил его в грудь клеветника по самую рукоять.

Буржуа был ранен насмерть и через два часа скончался. Карадоль был тотчас же арестован, взят в жандармерию и затем увезен и подвергнут предварительному заключению, впредь до суда.

Через полгода он был судим и осужден на десять лет на галеры. Но затем, дело его в Cour d’Appel[96] было пересмотрено и кассировано, ибо вмешались вдруг никому неведомые покровители. И Карадоль, судимый вновь, благодаря всяким сомнительным circonstances atténuantes[97] был осужден лишь на три года тюрьмы.

Неожиданное послабление местная молва объяснила оскорбительными для семьи мотивами. Общественное мнение всего округа заподозрило, что покровителем убийцы явился местный супрефект, богач и крупный землевладелец, который якобы был давно серьезно влюблен или, быть может, даже тайный любовник старшей дочери Карадоля – Renée, замечательно красивой девушки.

Так как Карадоль был заключен в тюрьму недалеко от Парижа, то семья, продав землю и дом и уплатив много долгов, покинула Кальвадос и перебралась в местечко Териэль в департаменте Соммы. Это было необходимо отчасти для того, чтобы быть поближе к заключенному, а отчасти, чтобы уйти от позора и двусмысленного положения семьи преступника.

На новом месте жительства мать и дочери заявили, что муж и отец находится в отсутствии, во французских колониях, и будет обратно только через три года.

Анна лишь одна получила право изредка видеть мужа, но дочерям было в этом отказано.

За время отсутствия доброго, но строгого отца, всегда незаметно наблюдавшего за двумя старшими дочерями, случилось много нового. Анна слабовольная и тихая могла справиться только с Эльзой, которой минуло всего семь лет, когда случилось нежданное несчастье. Старшие же дочери были уже взрослыми девушками еще прежде, чем Карадоль подвергся тюремному заключению. Когда он снова возвратился в семью, оставленную почти безо всяких средств, то, благодаря старшей дочери Renée, Анна с семьей уже пользовались помощью и услугами местного богатея, буржуа Грожана.

Девушка, которую звали уменьшительным René и которой дали, за ее красивую осанку и горделивую манеру двигаться и говорить, прозвище Reine[98], была, действительно, в связи с пожилым богачом.

Явившийся Карадоль ничего не мог предпринять против этого постыдного положения дочери, так как Réne-la Reine минул двадцать один год, и она в качестве совершеннолетней вышла по закону из-под отцовской власти. Кроме того, он считал себя самого настолько опозоренным преступлением и пребыванием в тюрьме, что всех виновных в чем-либо, не считал себя вправе судить.

Глава 8

Жизнь Карадоля после тюрьмы и на новом месте пошла на иной лад… Он стал грустно тих, тяготился даже своим существованием, презирал самого себя, всячески удалялся от людей и проводил время за слесарной работой, которой обучился в заключении.

Только два существа, казалось, привязывали его к жизни и могли оживлять и будить в нем прежнего умного и доброго человека, честно рассуждающего обо всем и все верно судящего. Это была младшая дочь Эльзира, которой было уже десять лет, и годовалый ребенок сын, которого Карадоль, всегда желавший иметь сына, стал боготворить. Мальчик родился на свет за год до освобождения отца, и Карадоль называл его всегда, со слезами на глазах:

– L’enfant du malheur![99]

Но, вместе с тем, он страстно любил младенца и нянчился с ним от зари до зари. Малютка Этьен не сходил с рук отца: Карадоль даже работал иногда одной рукой, чтобы держать сына на другой.

При отъезде семьи из Кальвадоса все было продано за бесценок, а долгов уплачено много и, кроме того, Анна была обманута личностью, взявшейся за дело продажи, и необходимость жить три года не на доход, а на капитал – все привело к почти полному разорению.

Теперь Карадоль, вернувшись в семью, жил в нужде, а в будущем грозила нищета. Слесарное мастерство, которое он от тоски полюбил в тюрьме, явилось по счастью подспорьем, тем паче, что и в это простое незатейливое дело Карадоль внес даровитость своей натуры. Новые изящные замки с секретом, которые он сам разработал, неплохо продавались… Оставалось только не лениться.

Помимо нравственной перемены к лучшему в Карадоле резко обозначилось иное, новое отношение к семье. Он стал холоднее с женой, заметив что-то… чего еще никто не замечал. В доме появился нанятый им двадцатилетий подмастерье Баптист Виган. Ревнивый и теперь еще более подозрительный муж сразу угадал, что должно было впоследствии случиться, несмотря на немолодые годы его жены.

К старшей дочери Рене отец стал относиться с полным презрением и часто, даже при посторонних, давал ей наименование продажной женщины.

Чаще всего он выражался о Рене словами:

– Старшая дочь? C’est de la marchandise[100].

Умная и степенная девушка, отчасти высокомерная, отличавшаяся самообладанием, молча терпела укоры и насмешки отца. Хотя она была уже совершеннолетняя и, конечно, стремилась поскорее перебраться из дома в дом богатого любовника, но все же оставалась, побаиваясь отца. Ее любовник, пожилой Грожан, тоже опасался человека, который уже отсидел в тюрьме за убийство.

К своей второй дочери, Марьетте, Карадоль относился равнодушно. Крайне веселая и беспечная девушка иногда забавляла его, но она любила лгать и льстить, и вообще отличалась уменьем подделаться ко всем, равно и к своему сурово-печальному отцу. Сердце отца не лежало к лукавой дочери. Он чувствовал в Марьетте худые задатки, как бы прирожденные, порочность мысли, чувств и вкусов. Ему часто казалось, что она много хуже своей виновной, но гордой, прямой и честной сестры. Участь Рене лежала камнем на сердце отца, но представлялась ему несчастной случайностью. Будущая худшая судьба Марьетты представлялась ему неизбежным последствием ее натуры.

Зато третью дочь, девочку, которой шел лишь одиннадцатый год, Карадоль полюбил еще более, чем прежде. Он видел в ней себя самого в женском образе. Эльзира и лицом и характером напоминала ему его детский возраст.

Одно поражало Карадоля, чего он не мог себе, однако, объяснить. Из рассказов покойного отца своего он знал разную мелочь о жизни и нравах креолов в колониях. Теперь многое, что он слышал от отца, он находил в Эльзире, не имевшей, конечно, никакого понятия о Гваделупе и ее обитателях и не знавшей даже, что она – квартеронка[101].

Так, между прочим, маленькая дочь, носящая имя бабушки негритянки, сама выдумала себе однажды висячую постель, протянув простыню на веревках между деревьями садика. Она умоляла позволить ей спать там на воздухе. А между тем Эльзира не могла и подозревать, что давно существует на свете нечто, называемое «гамак».

Девочка до безумия обожала сахар, причем настолько, что вид большого блестящего куска приводил ее в особо возбужденное состояние, глаза искрились, лицо румянилось, в руках появлялись тревожные движения.