Золушка
Кроме того, безукоризненного поведения во всем, послушная, правдивая и разумная Эльза отличалась одним грешком, с которым Карадоль долго боролся по возвращении в семью… Под влиянием его убеждений, просьб и даже угроз, девочка, казалось, сама тоже боролась со своим пороком, но исправилась с величайшим трудом.
Дело было в том, что за время трехлетнего пребывания Карадоля в тюрьме, маленькая Эльза жила в семье диким зверком, ибо ни мать, ни сестры, уже взрослые, не обращали на ребенка никакого внимания. Пользуясь полной свободой и, исчезая из дому по целым дням, девочка повсюду бродила одна, уходя иногда лье за десять от дома, а летом часто еще и ночевала под открытым небом.
Одновременно, весь район стал жаловаться на вновь появившуюся беду, грозящую перейти в настоящее «fléau»[102]. Неизвестные воры уничтожали по ночам фруктовые сады окрестности. Лучшие плоды и ягоды исчезали почти повсюду. Самая зоркая бдительность ночных сторожей не приводила ни к чему. И не мудрено. Ведь они караулили и высматривали взрослых воров, а у них под носом появлялся, проползал в траве и кустами и делал свое разорительное дело крошечный воришка, к тому же ловкий, хитрый и дерзкий, не уступавший в искусстве хорьку и лисице. Ни разу не попалась Эльза в своих ночных походах, а сама в минуту откровенности призналась во всем вернувшемуся отцу.
И много труда стоило Карадолю отучить любимицу от ее единственного и глубоко укоренившегося порока. Сотни раз она клялась отцу излечиться от своей страсти и после долгого воздержания вдруг, когда наступало лето, исчезала ночью из дому и с наслаждением снова предавалась своему хищничеству. И не одна жадность к ягодам и фруктами увлекала ее, а какое-то иное непонятное ей чувство. Это было нечто вроде клептомании или вроде страсти зажиточного человека к браконьерству… Наслаждение от опасности в достижении запретного, и наказуемого законом. Восторги тайной и преступной борьбы!
Карадоль прожил еще только три года. Ничем не болея, он постепенно чахнул, как чахнет растение с невидимо подточенным корнем. Раскаяние в совершенном преступлении, испытанное наказание, потребность удаляться от общества, которое он полюбил, кроме того, постыдная участь старшей дочери вследствие разорения их и, наконец, сомнительные отношения пожилой жены с молодым подмастерьем – все вместе легло гнетом на существование и быстро извело честного и доброго человека.
Карадоль пролежал в постели с полгода и тихо умер среди полной нужды, почти нищеты.
– Пора умирать! Лучше будет для всех вас, – повторял он часто. – Без меня la marchandise vous fera vivre[103]. Крохи со стола Грожана и Рене будут ваши.
Умирая, он поцеловал только четырехлетнего сына и Эльзу и сказал любимице лишь одно слово:
– Le gars…
Глава 9
Наутро после стычки с Баптистом Эльза поднялась, как всегда, рано и плохо выспавшись. Ночью ей пришлось, как бывало постоянно, подниматься несколько раз ради того, чтобы отпирать и запирать заставы. Только часов в пять утра маленький Этьен на новый крик «lа barrière» проснулся раньше сестры и, увидев, что она спит глубоким сном, вышел с ключом заменить ее.
Вернувшись в комнатку, он не лег снова спать, а уселся у открытого окна и стал чинить и улучшать бумажного змея, сделанного ему его другом эльзасцем Фредериком. Когда при новом хлопанье бича о требовании пропуска Эльза открыла глаза и хотела встать, Этьен остановил сестру:
– Спи, la fille![104] Я справлю la besogne[105].
Мальчик вышел, а Эльза мгновенно снова сладко заснула и проснулась только в восемь часов.
И начался для нее такой же день, как и все предыдущие. Напившись жидкого кофе с одним куском сахара и без молока, девочка взяла свою порцию твердого и сероватого хлеба, настоящего pain de menage[106], и задумчивая, тихо пустилась в путь, за три километра в школу «Сестер Священного Сердца».
Уже вышедшая из того возраста, когда девочки учатся у монахинь, Эльза продолжала ходить к «сестрам» по настоянию директрисы школы, которая очень любила ее и даже собиралась совсем забрать к себе в услужение, чтоб избавить от Баптиста.
Время в школе прошло так же, как шло всегда. Уныло, скучно и бессмысленно. Так казалось девочке и она, не считая себя правой, была совершенно права. Сначала проходило пение молитв по-латыни, наизусть, и что именно Эльза пела хором с другими девочками, она не понимала. Затем следовало писание в тетрадку под диктант монахини. Но это писание всегда оставалось в школе и не исправлялось, и учительница никогда ничего не объясняла. Поэтому, ученицы не знали, правильно ли они пишут или делают ошибки. Затем наступал перерыв на один час ради завтрака. Дети выбегали на улицу, шалили, и ученицы принимались есть то, что принесли с собой. Эльза с жадностью съедала свой кусок хлеба с яблоком. Только изредка мать давала ей в школу кусок сыру или десяток каштанов, или пирожок.
После перерыва начинался урок арифметики или географии. Долбление наизусть задач или собственных имен. В географии для Эльзы была, однако, одна загадка. Часто в уроке по поводу разных стран света упоминалась железная дорога, на которой она за Баптиста исполняла обязанности сигнальщика, то есть «Le Nord».
Многие страны, города, реки оказывались, по разумению девочки, прилегающими к chemin de fer du Nord[107]. Такие страны, как Швеция и Дания, оказывались даже со слов монахинь-учительниц tout a fait an Nord[108], а Россия была à l’éxtrémité du Nord[109]. Поэтому Эльза давно решила, что последняя станция ее железной дороги и есть Россия. И ей очень хотелось достать когда-нибудь себе и Этьену des permis[110], или бесплатные билеты и, сев в вагон в Териэле, съездить в Poccию, причем выехать, конечно, пораньше, чтобы вернуться к вечеру домой.
Прокатиться до конца дороги le Nord, то есть до станции «lа Russie», стало, со временем, мечтой девочки, но она таила это от всех, кроме одного хорошего друга. Баптист много раз обещал достать ей с братом des permis ради прогулки, но недалеко, только до города Амьена. О желании прокатиться по всей дороге, Эльза, конечно, ни разу не заикнулась с ним, но надеялась на своего друга Фредерика. Эльзасец обещал девочке достать билеты гораздо дальше Амьена и, стало быть, пожалуй, и до «lа Russie», хотя он сомневался, есть ли такая станция, местечко или город. По его мнению, такая станция могла быть только за границей Бельгии, у которой le Nord уже кончается.
Монахиня-учительница, конечно, и не подозревала, какую географическую загадку задала одной из самых умных своих учениц.
Около четырех часов ученье кончилось, всех девочек, как всегда, выстроили попарно колонной, и они строем двинулись из школы, громко распевая:
Deux fois deux – quatre. Deux fois trois – six[111]… и т. д.Марширование под пение таблицы умножения было делом испокон веку неведомо зачем заведенным и чисто машинальным. Так как за дверями школы девочки разбегались всегда врассыпную по домам, а идущие в Териэль по шоссе, разбивались на группы приятельниц или соседок, не соблюдая возраста и роста, то пение таблицы никогда не доходило даже до quatre fois quatre[112].
Эльзе таблица умножения представлялась тем же, что и океан, который она видела в раннем детстве, живя еще в Кавальдосе… Многое множество воды ограничено чертой горизонта, но за ним, по словам отца, все та же вода и вода… И так без конца. До берегов какого-то другого света! Le nouveau monde!..[113]
Для Эльзы six fois six[114] было уже горизонтом ее арифметического океана. Six fois six, six fois sept[115] и т. д. плавало в тумане, изредка на время прояснялось после разъяснений учительницы и снова застилалось таинственной пеленой… Вполне ясен всегда оставался лишь один морской берег, с которого она смотрит вдаль, то есть deux fois deux – quatre![116]
Ежедневно пробежав два километра с другими девочками и уже приближаясь к Териэлю, Эльза всегда отставала от подружек, якобы ради того, чтобы нарвать матери букет полевых цветов… Это случалось неизменно, и все девочки привыкли прощаться с Эльзой перед первыми домами городка.
А между тем это было лишь предлогом и обманом со стороны Эльзы. Оставаясь одна на дороге, она рвала пучок цветов, и когда подруги скрывались за ближайшими домами, она бегом направлялась в сторону от дороги, где саженях в полутораста виднелась ограда, высокие деревья и часовня. Это было местное кладбище.
Эльза давно решила при возвращении из школы заходить на дорогую ей могилу и настолько привыкла к этому, что это стало для нее нравственной потребностью. Даже зимой, или в бурю, или в проливной дождь она не могла пройти мимо, не заглянув на могилу отца, хотя бы на мгновение.
На этот раз, нарвав цветов, она, озираясь, торопливо проскользнула на кладбище и, быстро миновав ряды тесно стоявших крестов и памятников, остановилась у одной могилы, почти на самом краю у ограды, выходившей в поле.
Постояв минуту перед крестом этой могилы недвижно и задумчиво, она вздохнула, и села на землю. Собрав и отбросив в сторону вчерашние цветы, она разделила вновь нарванные пополам, рассыпала одну половину на насыпи могилы, а другую пристроила на кресте, засунув за повитую на нем проволоку. На кресте этом, простом, выкрашенном серой краской, была надпись:
Ci-git
LOUIS CARADOL,
natif de la Guadeloupe (Antilles)
mort a Tériél (Somme) agé de 46 ans.
Priez pour lui.
Здесь покоится
ЛУИ КАРАДОЛЬ,
рожденный в Гваделупе (Антильские острова),
умерший в Териэле (Сомма) в возрасте 46 лет.
Помолитесь за него.
Могила почти на краю кладбища, не затесненная другими, и новый, свежевыкрашенный крест свидетельствовали, что еще не очень давно здесь положили обожавшего ее человека.
Эльза, усевшись около могилы, как всегда задумалась о своем житье-бытье.
Трех лет еще не прошло, как умер отец, а сколько уже воды утекло. Простой наемный работник, чересчур молодой и красивый, но злой и грубый, к тому же еще и лентяй, кутила, деспотически помыкает его вдовой и грубо обращается с его детьми.
Все в районе и в Териэле убеждены, что связь пожилой вдовы с молодым человеком, сомнительным чужеземцем, явившемся неизвестно откуда, не кончится добром. Многие не только косятся на него, даже боятся его. А прежний приятель отца Бретейль прямо высказал Эльзе свое подозрение, что le bon-ami[117] ее матери настоящий жид.
– C’est un juif pur sang![118] Настоящий. Странствующий! – сказал он. Un juif errant[119]. Они опасный народ. Про них даже особая книга написана, где рассказаны их злодеяния. Они не признают Христа, а над святым отцом издеваются. Le saint père[120] для них не только не наместник Христа, не папа и пастырь душ, но даже и не духовное лицо.
Эльзе с первого же дня стал ненавистен этот смазливый малый, непостижимо обвороживший ее мать.
И хотя она убеждена, что он самый опасный sournois[121], а, может быть, и просто колдун, но, однако, она не боялась его, а только глубоко, всей душой ненавидела.
Ежедневно размышляя в часы досуга и в часы тоски, как избавить мать от Баптиста, она и на могиле отца всегда мечтала о том же; как бы обещала это ему, но и горячо призывала отца себе в помощь.
В этот день Эльза была особенно грустна и просидела дольше обыкновенного в глубокой задумчивости.
Слова Баптиста: maudit negrillon, брошенные ей вчера в виде насмешки над происхождением ее отца, подействовали почему-то на девочку сильнее, чем когда-либо. Не в первый раз, конечно, слышала она это от любимчика матери. Зная, как чувствителен для Эльзы именно этот укол, Баптист в минуты особо сильного раздражения всегда называл ее негритенком, но это случалось, однако, не более трех-четырех раз в год. И каждый раз Эльза становилась дня на три мрачна или печальна и молчалива.
На этот раз ненавистное прозвище подействовало на девочку как удар. Быть может потому, что она становилась старше или в ней начинала сказываться нравственная усталость от жизни, которую она вела. Ее внутреннее чувство все чаще говорило:
«Когда же конец всему этому? И какой же будет конец?»
Разумеется, тайный ответ на это был в ней один. Если бы не братишка, она бы ушла из дому.
Многие почтенные женщины в Териэле очень любили Эльзу и, угадывая в девочке честную и усердную работницу, предлагали взять ее к себе в услужение, обещая с первого же дня сто франков в год жалованья. А это казалось девочке, да и было в действительности, блестящим предложением. Но вместе с братом, конечно, никто не захотел бы взять ее в дом, а с другой стороны и Баптист, держащий заставы на свое имя, не согласился бы на это. Тогда он не смог бы отлучаться в Териэль, и проводить целые часы с приятелями в местном кафе за игрой в домино, или на биллиарде, так как заменить себя, чтобы signaler le train[122], было бы некем.
За последнее время Баптист, озлобляясь, часто грозился, что скоро засадит девочку за настоящую работу, но на что он намекал, Эльза не догадывалась, а мать, хотя и знала, но упорно отказывалась объяснить.
«Что бы это ни было, – думалось Эльзе, – лишь бы не разлука с братом».
Глава 10
Пробыв более получаса на кладбище, Эльза собралась домой. Достигнуть сторожевого домика близ моста и застав можно было двояко, или через главную улицу Териэля, или полем, позади садов и огородов.
Когда Эльза возвращалась по улицам городка, то знакомые женщины всегда задерживали ее по дороге разговорами, иногда зазывали к себе и угощали вкусным cafe au lait[123], или сидром со сладкими пирожками, или свежеиспеченной, дымящейся galette[124].
Идя по улице, девочка постоянно слышала из дверей или окон домов приветливые оклики:
– Bonjour Elza! Ohé! La gazelle! Ca va t’y bien?[125]
По этим голосам, по предложениям зайти отведать чего-нибудь, по ласковым расспросам что и как? – видно было, что девочку все любят и сочувствуют ее невеселому существованию под одной кровлей со слабовольной матерью и с подозрительным чужаком.
Все расспросы и беседы сводились почти всегда к приглашению:
– Приходи к нам помогать по хозяйству. Будешь получать жалованье.
На этот раз, будучи в особенно грустном настроении, Эльза выбрала тропинку полем, чтобы миновать Териэль. Обойдя городишко, она снова вышла на шоссе, но тотчас же, взглянув вдаль, опять свернула в сторону и, защищенная кустами, опустилась на траву. Она увидела и сразу узнала одного из самых ненавистных ей людей.
Это был все тот же Филипп, работник с мельницы, который всегда надоедал ей глупыми и грубыми шутками, а на днях вдруг неожиданно обхватил ее своими лапами и попытался поцеловать…
Эльза просидела за кустами, пока нахальный малый, идя за своей повозкой, не миновал ее и не скрылся за первыми домами Териэля. Когда она снова вышла на шоссе, лицо ее стало немного веселее. Она усмехнулась… Эльза хорошо разглядела прошагавшего мимо нее Филиппа, и фигура его с опущенной на грудь головой, лицо с забавно вздернутым носом, с глупо разинутым ртом, от какого-то глубокого раздумья, напавшего на этого дурака, развеселили девочку. Ей показалось, что Филипп в профиль поразительно похож на свинью.
Быстро пройдя метров триста и уже завидя домик, Эльза разглядела заставы и около них Баптиста, собиравшегося их затворять, в ожидании прохода того же поезда, который она вчера чуть не проспала. Это говорило девочке, что она опоздала домой на целых полчаса.
«Опять будет браниться! – подумалось ей. – Не повстречай она этого Филиппа, поспела бы как раз вовремя».
Эльза прибавила шагу и хотела даже припуститься бегом, чтоб успеть до прихода поезда заменить Баптиста, но в ту же секунду в кустах, направо от нее, раздался голос:
– Ohé, la fille[126]…
Эльза остановилась и, шагах в десяти от дороги, увидела братишку, который манил ее рукой к себе. Этьен не двигался и не поднимался из-за зарослей, очевидно, боясь, что Баптист может приметить его издали.
Эльза оторопела и смутилась.
«Что-нибудь новое дома?!» – подумалось ей.
Только в особых случаях брат выходил поджидать ее возвращения из школы.
Девочка снова глянула на заставы. Баптист стоял к ней спиной. Она ловко, даже красиво перепрыгнула канаву у шоссе и быстро подбежала к сидевшему на корточках мальчугану.
– Qu’y а-t-il?![127] – тревожно спросила она и опустилась на землю около брата, тоже прячась за кустами.
– Ты что так опоздала?.. – заговорил Этьен сурово. – Я жду тебя уже целый час. У нас новость. Подготовься…
– Ну, говори…
– Были les Hauteville. Графиня, ее пасынок, ее два сына, которых мне всегда ужасно хочется отдуть. А с ними этот вчерашний господин. Le barbu[128]. Ну, тот, что тебе обещал денег за дорогу к Отвилям.
– Ну, и что же тут особенного? И какое нам до этого дело? Они всякий день проезжают через заставы.
– T’es bête, la fille[129]. Отвили не просто проезжали, а были у нас!
– Где у нас? Не в доме же! Не у матери же в гостях?!
– Mais t’es bête![130] – воскликнул мальчуган. – С чего бы я стал тебя целый час тут караулить? Если я хочу тебя предупредить, так значит, есть что-нибудь особенно интересное. Tu deviens bête, ma fifille[131]… Если бы не случилось ничего чрезвычайного – faut il que je me dérange![132] – важно вымолвил Этьен ту фразу, которую часто слышал от матери.
– Les Hautevilles были у нас в доме?! – воскликнула Эльза.
– У нас в доме. Да. Все. И довольно долго.
– Так и что же? Что? Зачем…
– Очень важное. Le diable et toute sa boutique[133] нагрянули к нам в дом и долго сидели и расхаживали… Графиня говорила aves la bonne femme[134], бородач тоже болтал, из кожи лез. Les gars[135] все у нас перетрогали, чуть не сломали маятник часов… Ох, как мне хотелось закатить им обоим по здоровой затрещине!
– Зачем же они были?
– А вот и рассуди… Не к добру это все для тебя, ma fifille, – нежно и отчасти грустно ответил Этьен. – Они просили мать отпустить тебя на две недели в замок, и, в конце концов, согласились на то, что ты у них пробудешь одну неделю, а затем еще будешь ходить туда каждый день около полудня часа на три… И за это графиня обещала, и этот… le barbu тоже обещал… сто франков.
– Сто франков?!
– Да.
– 3а что?
– За то, чтобы ты прожила у них неделю и помогла этому barbu… А в чем помогать – я не понял. Что-то все класть, а куда и что класть – непонятно. Они все повторяли poser и poser… А бородач опять три раза сказал свое дурацкое слово. Вчерашнее… Ты не помнишь его?
– Психé?.. – спросила Эльза.
– Ну да. А что это значит, ты еще не додумалась?
– Как же я додумаюсь, когда я этого слова не знаю?
В эту минуту раздался вдали грохот идущего по мосту поезда и свистки.
– Вон… – шепнула Эльза, двинув рукой.
– Да… Ну, и что ж делать! – отозвался Этьен.
Этим девочка напоминала, что опоздала к проходу поезда и что Баптист опять будет браниться.
– Ну, и что решила мать? – спросила она.
– Когда Отвили убрались и Баптист вернулся домой, мать говорила с ним. И он, конечно, решил, что надо отправить тебя к ним, но деньги взять вперед. Он сказал: «это счастье, коли есть еще дураки, которым может нравиться такая обезьяна, как Эльза». Я озлился и крикнул ему с порога: «Des singes? J’en connais un, moi, à la maison!»[136] Разумеется, он кинулся ко мне и хотел меня треснуть, но я выскочил и удрал из дома.
– Что же это? Что? – тревожно выговорила Эльза.
– Ты не бойся, fifille, – отозвался Этьен, придвигаясь и обнимая сестру. Но это прозвище «фифиль», которое братишка давал сестре только в минуты особенной нежности или особой тревоги за нее, доказывало, что мальчуган тоже очень смущен неожиданным событием.
После минутного молчания и раздумья Этьен тихо вымолвил:
– Одна неделя не беда. Только я боюсь, что ты совсем останешься у них в услужении. Тогда я совсем пропаду с тоски один. Он говорил, однако, что только на одну неделю poser près de deux heures[137] рано утром и потом днем до сумерек еще один час.
– Poser?! Mais quoi poser?![138]
– Вот в этом-то и дело… Не кирпичи же класть и строить. Давай скорее домой. Все узнаешь. А я еще тут посижу. А то он нас вместе увидит.
Эльза поднялась и быстро двинулась домой.
Баптист уже снова растворил заставы, но сидел около них, ожидая времени снова запереть их ради другого пассажирского поезда, проходящего в Париж. Эльза смело пошла прямо к нему. Услыхав за собой шаги по щебню шоссе, Баптист обернулся.
Эльза ожидала брань, но она ошиблась…
– А! Наконец-то! – произнес он. – Ну, иди, садись.
Эльза приблизилась и глянула ему в лицо. Он казался в хорошем расположении духа.
– Что, опять задержали в школе? А? Ну, давай, сочиняй!
– Hет. Не задержали.
– Ну, так в Tepиэле застряла ради болтовни aveс les commères[139].
– Нет. Я прошла полем. Увидела Филиппа, спряталась от него и обождала, чтобы он миновал меня. А потом еще сейчас задержалась… Теперь могу вас заменить…
– Чтобы опять уснуть, а потом вскочить, да перед паровозом скакать? Merci. Я лучше сам дождусь… И вот что, ma belle[140], – иронически добавил Баптист. – Садись-ка, да послушай.
– Я и так слышу.
– Завтра рано утром ты отправишься в замок Отвиль и останешься там на неделю. Туда приехал какой-то шут, у которого много лишнего времени и лишних денег. Он видел тебя вчера и уж не знаю, почему ta frimousse[141] ему понравилась. Он хочет лепить с тебя глиняное изображение. Бюст. Не понимаешь? Ну такая une роupée en terreglaise[142]. Ты будешь стоять или лежать, а он будет с тебя делать копию. Авось не утомительно. Зато тебя будут там сытнее кормить, чем дома. А еще, за это твоя мать получит с этих болванов сто франков. Ну, вот и все…
– Что же я буду делать там?
– Говорят же тебе. Два, три часа в сутки будешь стоять или сидеть перед этим шутом артистом. Или лежать что ли. Я не знаю. Знаю только, что нашелся дурак, который по глупости за твою рожу дает сто франков. А мы тут за годовую службу на дороге получаем всего семьсот франков, считая с новогодними наградными.
Наступило молчание.
Баптист присмотрелся к стоящей перед ним девочке и, видя, что она сумрачна и встревожена – расхохотался.
– On va te croquer là?[143]
– Нет… Но я, однако, не понимаю, на что я собственно иду.
– Ну, вот что, ma belle. Положим, что тебя и впрямь сожрут там. Но видишь ли, ma charmante… Когда принадлежишь к нищей братии, quand on est d’une famille de croquants[144], надо радоваться, если кто за хорошие деньги veut bien vous croquer[145]. Однако, все-таки не вообрази себе сдуру, что мы тебя уже продаем за сто франков. Нет. За тебя можно взять и тысячу. Но, конечно, не сейчас. А вот этак через годик или полтора.
Эльза покачала головой и расхохоталась громко и злобно.
– Напрасно смеешься, Mamzelle Gazelle[146]. Сама не зная чему.
– Нет, monsieur Baptiste. Я знаю, чему смеюсь. Мой отец отсидел за убийство в тюрьме. Мне смешно, что и я буду, пожалуй, там же и за то же…
– Тра-дера… Тра-дери-дера… – пропел насмешливо Баптист. – A d’autres, ma charmante! Пой эту песенку другим. Меня ничем не испугаешь.
– Ну и меня тоже.
Глава 11
Пока Эльза была в школе, а Этьен уныло бродил около дома, руки в карманах, или справлял за Баптиста должность дежурного по заставам, Анна целые дни сидела в комнате, служившей ей спальней, с работой в руках. Только два часа днем проводила она на кухне, чтобы приготовить незатейливый, но всегда вкусный обед.
Фламандка очень любила и хорошо знала два искусства, в которых была настоящей мастерицей: шить и готовить еду. Относительно поварского искусства самые домовитые хозяйки приходили просить ее совета. Швейная же работа ее рук отличалась удивительной правильностью, тонкостью и крепостью. Обывательницы Териэля всегда предпочитали отдавать Анне Карадоль, а не какой-либо другой швее, всякий парадный заказ, вроде сорочек для приданого невесте или беленькое платьице для девочки по случаю premiere communion[147]. Кроме того, всегда все layettes[148] богатых обывателей Териэля поручались непременно Анне, и всякий местный буржуа любил похвастать на крестинах, хотя бы и скромной по размерам layette[149], но зато работы искусницы фламандки.
Таким образом, женщина, вечно сидевшая дома за швейной работой, зарабатывала иногда до ста франков в месяц. С такими средствами, помимо еще жалованья Вигана в качестве железнодорожного служащего, можно было бы жить очень хорошо и даже считаться зажиточными людьми.
А между тем Эльза и Этьен частенько свой утренний кофе пили без молока, а сахар получали количеством шесть кусочков в день на обоих. Этьен имел всего две простые синие блузы и двое брюк и каждую пару носил неделю. Башмаки мальчугану полагались только в праздники или, когда его посылали в лавку в Териэль, дома же все лето он бегал босиком, а зимой в деревянных, но удобных sabots[150] с сукном внутри.