Ложный король

Сейчас эллари, сдувая со лба прядку взмокших волос, старательно тёрла стену от плесени и неодобрительно косилась на довольных, с её точки зрения, глумлением над природой кирасиров. Халис, само собой, и пальцем не собиралась притрагиваться к оленьей туше, предпочтя сгрызть на ужин запечённый кабачок или листик капусты, а вот желудки голодных воинов, привыкших резать живую плоть, уже ныли в предвкушении того, как их зубы вопьются в хрустящую, шипящую жиром корочку. Все молчали, только далёкий плач Суаве и эхо её сбивчивой жаркой молитвы напоминали о том, что в Гроте есть кто-то ещё.

– Ай! – Осе случайно порезал остриём ножика подушечку большого пальца. – Нет, Эгиль всё-таки сделал меня криворуким! Нет-нет, – он жестом показал Халис, что справится с ранкой сам, и обернул палец тряпкой. – Пора бы мне уже взяться за ум и привыкнуть к постоянным порезам, – он промокнул каплю крови и оценил потери. – Знаете, – он обратился ко всем находящимся в комнате, – когда во время моей коронации архонт впервые надел мне на голову альмандиновую корону, она ведь порезала меня не сразу, – он растёр вновь проступившую каплю крови. – Я тогда ещё подумал: «Неужели я достоин, неужели корона меня признала?», и даже испугался возможному неожиданному открытию, но когда я обернулся к собравшейся на площади Агерат толпе, то почувствовал резкую острую боль, полоснувшую меня по лбу от виска до виска.

Осе повернул к эллари лицо и показал пальцем на тонкий, едва заметный шрам, тянувшийся вдоль его лба.

– Кровь тогда мне всё лицо залила. Я испугался, поспешил вытереть её рукавом, но от этого стало только хуже. Корона будто обиделась и ещё раз полоснула меня чуть выше. Во вторую ранку попала инфекция – и Геза, тоже эллари, как ты, но ты, наверное, её не знаешь, – лечила меня от воспаления.

– Почему Халис не знать? Халис знать Геза, – смотрительница Грота вопросительно подняла чёрную бровку, улыбнулась королю, обнажив маленькие чуть выступающие вперёд жемчужные зубки, и усиленно заскребла ногтем кусочек приставшей к камню плесени. – Её все в нашей деревне знать. Много-много лет назад. Геза сильная эллари. Гадать на камнях – всё говорить, всё угадывать. Мне сказать, что со мной быть и…

– Что «и»? – спросил заинтригованный король, ожидая продолжения, но Халис вместо ответа покраснела, смущённо засмеялась и отвернулась к стене.

– Хэх, дитё! – усмехнулся Крайст, отметив про себя, как заблестели глазки девчонки.

– Да, – король с грустью повёл худыми плечами, – она и мне много чего говорила, ещё когда я корону не носил, а я не слушал. Слепо следовал традициям. Вот зачем мне сдалась корона, скажи? Я ведь не король. Никогда им не был. А брат был. Каким бы Эдгар ни был, но вот он был настоящим королём…

– Королева говорить, что Эдгар тоже раны на лбу иметь. Как вы, – Халис потыкала мокрым пальцем у себя над бровями. – Корона резать его, как всех. Оставлять глубокие шрамы.

– И это разве не странно? Халис, вот ты мне скажи, – Осе снова взял нож и поскрёб по куску дерева там, где хотел вырезать в будущем глаз, – как такое возможно?

– Королева говорить, что корона капризна. Но корона не капризна.

– Значит, она перепутала голову Эдгара с чьей-то ещё.

– Корона Эгиля не ошибаться.

– И в чём же тогда мой брат был недостойным королём? Он был умён и смел, – Осе снова отложил поделку и нож и начал загибать пальцы, перечисляя достоинства брата, – отчаянно боролся за каждый дюйм земли Ангенора, дрался с баладжерами – он был воином, которого в Ангеноре до сих пор боготворят, а я кто? В детстве хотел стать поэтом или звездочётом, но не стал ни тем, ни другим. Я не храбр, я потерял Приграничье, всё королевство, семью. Ты даже не представляешь, какими страшными вещами я угрожал своей племяннице, когда вернул её из Эквинского замка. Девочке совсем. Я, взрослый мужчина!

Кирасиры у стола притихли и переглянулись, как если бы вдруг поняли, что стали свидетелями разговора, который им слышать не следовало.

– Я ничего не умею, – продолжал Осе, распаляясь в своём отчаянии, – даже несчастную фигурку из дерева вырезать не могу по-человечески. Только и умею вдруг терять сознание и трястись, пытаясь откусить себе язык.

Крапивка проснулась, бекнула и боднула ногу короля. Осе погладил белую головку с крохотными рожками. Козочка, довольная лаской, перевернулась на другой бок и снова повалилась спать в разбросанные стружки.

– Вы уметь делать фигурки, – попыталась утешить короля Халис и указала пальцем на ряд неказистых поделок, вырезанных Осе. – Только очень нехорошо, но уметь. Эти уродцы мне нравятся. Раньше они быть гораздо страшнее. И тот, что вы мне дарить. Он лежать на полке у кровати у меня, и я смотреть на него перед сном. Это кролик?

– Подразумевался как рыбка.

– Я и говорить – рыбка. Красивая рыбка, и пусть кролик.

– Это златоглавка. У нас их ловили в Руне и продавали на рынке по три крефа за связку.

– Убивать рыбок плохо.

– Наверное.

– И оленей плохо убивать, – сказала эллари громче, глядя на Крайста тем особенным взглядом из своего богатого арсенала, в котором читалось больше всего упрёка.

– Родная, извини, – хмыкнул Крайст, не отрываясь от дела, и отрезал от бедра оленя огромный кусок мяса, кинув в миску, – но одними кабачками не накормить пятерых здоровых мужиков.

– У меня есть и картохель… – фыркнула Халис, отвернувшись.

– Картофель, – спокойно исправил её ошибку король.

– Да, и картоф-ф-фель есть у меня тоже! И редис, и морква, и капуста, и свекола… как её?

– Свёкла, – напомнил забытое эллари слово Осе.

– Спасибо, – эллари быстро присела в смешном своей неказистостью реверансе и ткнула в Крайста грязной тряпкой. – И она. Всем хватит и без оленей. И пятерым, и десятерьми.

– Десятерым, – снова исправил её король, отметив, что ему опять придётся повторить со смотрительницей Грота числительные и падежи.

– И им тоже. Ты никогда не есть мой тушёную морковь с капустой с сушёным мхом и листом лисьей лапы. Если бы съем, сразу бы забыть про оленей.

Даннигерд закатил глаза.

Плач Суаве, всё это время доносившийся из дальней комнаты, где располагалась спальня супругов, вдруг стих.

– Слава богам, – буркнул Крайст, – наплакалась на сегодня.

– Пора бы уж, – ядовито ухмыльнулся Даннигерд. – Уже солнце у горизонта, а наша королева не замолкает с зари. От её воя у меня уже уши болят.

Бэйн воткнул ксифос в кусок мяса, перегнулся через стол и молча влепил Даннигерду ладонью по уху.

– За языком следи. Мать оплакивает своих детей.

– А нечего было давать бабе вести войско в атаку. Вот и полегли, – буркнул не желающий учиться на своих ошибках кирасир, растирая ушиб, за что сразу же получил по второму уху.

– Эта «баба», как ты выразился, – вскипел гневом Бэйн, – была твоей принцессой, и она оседлала самого бешеного из всех быков. И сделала она это, между прочим, если ты вдруг не заметил, быстрее, чем ты управился со своим Баюном.

– Даннигерд прав, – вдруг отозвался Осе, оторвавшись от выразительных глаз Халис, которые удовлетворённо наблюдали за тем, как король ласкает сопящую Крапивку. – Мне вообще не стоило ввязываться в эту войну. Сейчас я это понимаю. Не надо было винить Вечеру в смерти сына, не надо было её изгонять, злить своей неприязнью, прятаться за её спиной. Вообще не стоило становиться королём, если говорить по правде. Да, я Вечеру никогда не любил – это ни для кого не было секретом. Перед самой битвой я даже корону ей отдал. Я это сделал не потому, что признал её наследницей, нет. Просто избавиться от этой ноши хотел… а теперь девочка гниёт на дне Змеиной ямы. Неупокоенная, одна, во мраке. Как бы я к Вечере ни относился, она этого не заслужила, и мне стыдно. Представляете, мне стыдно перед ней. А всего несколько месяцев назад я угрожал ей жуткими последствиями, если она посмеет отобрать корону у моей Ясны. А теперь что? Сижу в пещере, ненавидимый и без того не любящей меня женой, без сына, племянницы, дочери…

– Принцесса Ясна жива! – неожиданно даже для себя самого взял на себя смелость перебить Осе Малой и вдруг осёкся, поняв глупость своего положения.

– Нет-нет, говори, – Осе, однако, казалось, совсем не возмутился фамильярностью самого юного кирасира.

– Вы… Вы сами читали письмо Корвена. Её держат в башне. Она под охраной, но жива. Её кормят, не обижают, иногда разрешают гулять в саду. Это ли не главное?

– Объясни это моей королеве, – с грустной улыбкой ответил Осе, и глаза его совсем потухли. – Может быть, тебя она послушает? Наша дочь жива до тех пор, пока я сижу тише воды ниже травы – и я буду сидеть, но, если Теабрану вдруг покажется, что я что-то замыслил, или графы, мои сторонники, что-то затеют, голова моей дочери уже через секунду окажется на пике у ворот Туренсворда. Как думаешь, каково это – жить в постоянном ожидании смерти? И Ночная Гарпия, это бесполое пугало, ты читал в том послании, постоянно подсовывает ей под дверь рисунки с отрубленными головами и выколотыми глазами. Издевается над моей дочкой! Я писал графам Старого двора и Стрельцовых башен, чтобы они и не думали поднимать бунт против Теабрана, но… для некоторых, как оказалось, клятва верности не является пустым звуком. Если бы вы только знали, как я боюсь за Ясну. Боги, если бы вы только знали… Она всё, что у меня осталось.

– У вас есть ещё королева, – нахмурился Крайст.

– Суаве у меня никогда не было. А теперь в её глазах я вообще чудовище. Она говорит, что я виновен в смерти Вечеры, и она права. Во всём, что случилось, моя вина, потому что я не король и никогда не должен был им становиться.

– Что ж, нам теперь уйти и преклонить колено перед ублюдком Петры, как её там, которую по пьяни обрюхатил Золотой Щит?! – Бэйн с негодованием посмотрел на короля, который в безнадёге своей и самобичевании превратился в тень ещё менее реальную, чем те, что отбрасывали на стену стоящие на столе вырезанные деревянные фигурки.

– Если вы хотите, вы можете покинуть Грот, я не буду против, – опустошённым тихим голосом ответил Осе. В полумраке пещеры его глаза, потерявшие живой блеск, походили на два тоннеля, в глубине которых таилось такое бескрайнее отчаяние, что даже видавшим всякие ужасы в этой жизни присутствующим в комнате кирасирам стало не по себе.

Все обескураженно замолчали и уставились на короля, будто ослышавшись. Даже Халис перестала протирать дырку в стене и застыла с прижатой к каменному выступу тряпкой.

– Да, вам не послышалось, – так же тихо повторил король. – Я так решил. Если вы хотите, вы можете уйти, я не буду вас ни удерживать, ни обвинять в предательстве. Я освобождаю вас от кирасирской клятвы, данной мне когда-то. Отныне вы можете вернуться в Паденброг и присягнуть Теабрану. Если нужно, я напишу каждому из вас указ, который вы сможете предъявить новому королю.

Кирасиры недоуменно переглянулись.

– Халис, – Крайст повернул голову к эллари, – Халис, милая, оторвись, пожалуйста, от стены и принеси нашему королю выпить этой своей настойки на хмеле и мху. Из-за треклятой духоты он начал нести всякую чушь.

– Нет, это лишнее, – поспешил остудить его пыл Осе.

– Да как же так?

– Я настаиваю. Такова моя последняя королевская воля.

– Извините за бестактность, мой король, – Крайст облокотился обеими руками на стол, – но ваша последняя воля будет тогда, когда вы будете лежать на смертном одре, а пока что извольте, но лично я вас ослушаюсь. Мы верны нашему королю Огасовару всегда и во всём. Перед лицом триумфа и краха, в упадке и в возрождении. Наше сердце с вами, наша отвага с вами, наши мечи с вами. Сталью и кровью – мы ваша армия, мы – кирасиры. Кирасиры нашего короля, мы никуда не уйдём.

– Я тоже, – поддержал своего командира Малой, перестав ковырять ножиком упругий хрящик. – Я никуда не уйду. Я тоже клятву давал.

– И я, – шмыгнул носом Бэйн, как если бы ситуация не стоила и выеденного яйца, не выдержав хотя бы небольшую паузу, чтобы подчеркнуть торжественность момента.

Молчание.

Бэйн пнул под столом табуретку, та стукнулась о ногу Даннигерда. Крайст, Малой и Бэйн многозначительно посмотрели на четвёртого кирасира.

Он уже было открыл рот, но вдруг осёкся.

– Вы не шутите? – спросил он, обернувшись к королю. – Я имею в виду указ. Я смогу просто уйти?

– Да, я не шучу, – лицо Осе оставалось таким же спокойным и уставшим, как и минуту назад, будто согласие одного из охранников покинуть своего короля никоим образом не ранило его и не удивило. – Я напишу его после ужина, а потом ты можешь покинуть Грот.

– И… И без последствий?

– Я уже сказал, что вы все свободны, – ответил король без какой-либо злобы. – И если ты хочешь покинуть это место, я не буду противиться.

– Да, я хотел бы покинуть Грот, – кивнул Даннигерд.

– Тогда у тебя есть ещё пара часов, чтобы попрощаться.

Вечером, когда солнце уже скрылось за горизонтом и на небе начали проступать первые звёзды, король сдержал обещание и написал указ на имя Даннигерда об освобождении его от клятвы верности, скрепив бумагу печатью со своим гербом. Когда кирасир покидал Грот, было уже совсем темно. Он не стал утруждать себя прощанием с другими воинами и тем более с малограмотной Халис, которая вышла вместе с Осе на улицу перед его отбытием, не подошёл он даже к королеве, которой тоже когда-то клялся в верности, лишь чуть поклонился Осе, поправил на поясе чистенький ксифос, вскочил на Баюна и исчез во мраке ночи тихо, как тень ушедшего дня.

А на рассвете за холмом, где смотрительница Грота высадила свой огород, среди взрытых вдоль и поперек бычьими копытами грядок, растоптанных кабачков, побитых ксифосом кустов смородины и изрубленных кочанов капусты, на самом краю, у спуска, эллари обнаружила тело.

Покойник лежал лицом вниз в сырой земле недалеко от места, где им напоследок было оставлено вандальское послание верным клятве обитателям Грота. Руки неуклюже вывернуты под неестественным углом, один сапог спал и валялся недалеко, рядом с оторванным от подпруги стременем Баюна. В спине покойника торчало две стрелы с ярко-оранжевыми перьями лучехвоста на концах.

Даннигерд не покинул Грот, теперь он остался на своём посту навсегда.

Глава 6 Отравленное перо

Из неглубокой дремоты Четту вырвал грохот и пронзительный крик. Она вздрогнула и испуганно распахнула глаза. Травник, который графиня взяла у придворного лекаря накануне, лежал у её ног. Толстая книга в потрёпанном переплёте с металлическими углами, вся в заметках, алхимических значках и комментариях Фермина, только что шлёпнулась на мозаичный пол и раскрыла жёлтые страницы на главе об обеззараживающих настойках.

На Вилле де Валента было непривычно темно и тихо, не было слышно ни слуг, ни Лаэтана с Аэлис, чей смех обычно разносился по замку весёлым эхом круглые сутки, ни даже обычной для дворца нежной лютни местного придворного поэта.

Вопль повторился.

Четта не стала поднимать бесполезную книгу. Вместо этого она устало уронила лицо в ладони и заплакала. Рядом со шкатулкой с нюхательной солью стоял синий флакончик, закрытый золотой крышкой с печатью на нитке. Это была настойка лавандовых листьев, мяты и горнянки, которую в Кантамбрии использовали, чтобы успокоить нервное напряжение и быстро уснуть, но графине она уже не помогала – впрочем, как и остальные отвары, которые выдумывал мастер зелий для неё и её мужа.

Прошла минута, затем вторая.

В приоткрытую дверь залы перед покоями, где спал граф Монтонари, просунулась обёрнутая пёстрым платком головка Золотой Росы. Девочка тихо, словно мышка, на цыпочках подошла к своей хозяйке и тронула её за плечо. На её ноги, как на ноги всех, кто жил в замке, были надеты специальные туфли из нескольких слоев бархата на подошвах, который делал звуки шагов практически не слышными.

«Вам что-нибудь принести, ми сенья?» – показала немая девочка жестами и подняла упавший травник. Большие и добрые, как у котёнка, глаза внимательно смотрели на графиню в ожидании ответа, крошечные веснушки золотились на угольного цвета коже, как искорки.

– Нет, спасибо, – ответила Четта и промокнула глаза носовым платком, который достала из потайного кармана накидки. Растёрла и сжала виски. – Боги, как же у меня болит голова, – простонала она, шмыгнув носом. – Просто разрывается пополам…

Золотая Роса подошла к окну и как можно тише распахнула тяжёлые деревянные створки. В комнату ворвался свежий морской воздух, наполненный ароматами соли, пряностей и цветов. Альгарда уже давно проснулась и купалась в лучах тёплого солнца, радовалась новому дню и грядущему празднику Винья де Соль, что служило разительным контрастом скорбной обстановке, царящей внутри Виллы де Валента, погружённой во тьму и ожидание худшего.

Девочка подошла к столику у окна, налила в кубок вина и поднесла графине.

«Вы бы поспали», – показала Роса. Её личико выражало искреннюю озабоченность измождённым видом графини: «Вы бледная, круги вокруг глаз, мало едите. Вы совсем себя замучили».

Четта сделала глоток. Вино показалось ей безвкусным, как вата.

«Я могу подежурить у покоев вместо вас, а вы поспите».

– А толку-то? – графиня почувствовала, как её взор заволакивает прозрачная пелена слёз. – Не могу ни есть, ни спать с тех пор, как мужа привезли с поля битвы за Паденброг. Забыла, что такое отдых. За что нам это всё, а? Вечера, сестра, Эрнан… закрываю глаза, а их лица передо мной, всплывают из темноты. Ты слышала, что они сделали с племянницей? Зарезали, как овцу. Разве тут уснёшь? – заплаканные глаза смотрели на немую. – Рана мужа всё никак не заживёт. Фермин говорит, что, если она будет продолжать нагнаиваться и дальше, ногу придётся отрезать.

Золотая Роса достала из-за пояса небольшой пузырёк из сиреневого стекла с пробкой на цепочке.

«Фермин сказал, что нашёл ещё один рецепт обезболивающего для графа, – зажестикулировали тонкие руки. – Он приготовил его сегодня утром. Кажется, он говорил про хлопник и бузину. Он говорил, что этот отвар используют повитухи. А ещё я вчера собирала у бухты листья белоглава, они помогут вытянуть гной. Они будут готовы к обеду».

Четта взяла протянутый флакон, но лицо её не выразило особой надежды на благоприятный исход. Боль Эрнана не могли унять даже самые сильные травы, что уже говорить о хлопнике, в чьих обезболивающих свойствах лично она разуверилась ещё во время своих последних родов.

– Моему дорогому мужу больно от всего, – вздохнула женщина. – От яркого света, от звуков, даже от запахов. Он постоянно кричит. Кричит даже во сне, в бреду, не приходя в сознание. Когда же это закончится? Мой дед потерял обе ноги в каменоломне, когда его придавило мраморной плитой, но он остался жив, потому что согласился их отрезать, а Эрнан!.. Он такой упёртый!

Четта почувствовала, что вот-вот снова расплачется, и подошла к окну. Пряный ветер приятно, словно тёплой ладонью, скользнул по лицу. Внизу в саду внутреннего двора не особенно рьяно трудились слуги. Кухонные девки о чём-то перешептывались, неся корзины с апельсинами, и смеялись. Мальчишка-лютнист мечтательно бренчал на струнах и наблюдал за фигуристой молоденькой прачкой, развешивавшей здесь же бельё и отстиранные повязки, которыми бинтовали ногу графа Кантамбрии. В фонтане, отделанном бело-синими изразцами, шустрые воробьи дрались с толстыми голубями за хлебные крошки, которые кидал в воду подмастерье лекаря. Поварята вытаскивали из спелых слив косточки и оставляли сочные половинки сохнуть на солнце, чтобы позже старшая повариха наварила из них варенье. Эта идиллическая картина казалась отгороженной от хозяйки Южных земель толстым стеклом, которое невидимой преградой отсекало её от тепла и беззаботной радости разморённых на дружелюбном солнце обитателей виллы.

– Четта!.. Четта!..

Смуглые руки сжали подаренные сыном жадеитовые чётки с руной Веньё. Четта отвернулась от окна и испуганно посмотрела на Золотую Росу.

«Хотите, я к нему пойду?» – спросила девочка.

– Четта!..

– Нет, не надо, я сама.

Графиня быстро подошла к зеркалу, висящему между окон. Кожа серая, глаза красные, опухшие от слёз, блёклые. Женщина быстро пригладила выбившиеся из причёски пряди волос и больно ущипнула себя за обе щеки. Кожа налилась обманчивым румянцем. Пора.

Она открыла дверь в покои тихо, будто не желая спугнуть находившегося в комнате зверя, и медленно вошла.

Внутри стоял настоящий мрак из-за закрытых плотной тканью окон и воняло хуже, чем в лепрозории: пылью, травами, потом и гниющей плотью. От царящего внутри смрада потянуло вывернуть наизнанку желудок.

На кровати в окружении одеял и подушек лежал её муж. Одна его нога была чуть приподнята и покоилась на скрученном покрывале. Стопу покрывала повязка, пропитанная настойкой гармалы, поверх которой проступало жирное тёмно- коричневое пятно. Даже в скудном свете стоящей на прикроватном столике одинокой догорающей свечи было видно, что кончики пальцев графа Южных земель начали темнеть у ногтей.

– Милый, ты меня звал? Как ты? – умирающим голосом спросила Четта.

– Обезболивающее готово? – раздался грубый хриплый голос. – Дай!

На Эрнана было страшно смотреть. Смуглую кожу покрывала испарина, глаза запали внутрь черепа, губы были бледными и сухими, ночная рубашка вся пропиталась потом и прилипла к изнурённому болью, худому, как смерть, телу.

Четта, превозмогая волну отвращения, подошла к мужу и протянула ему сиреневый флакон. Эрнан привстал на перине, выхватил вожделенную бутылочку, вырвал из горлышка пробку зубами и жадно опрокинул в себя горькое содержимое. Упал на подушку. Графиня Монтонари взяла со столика платок, намочила в стоящей там же чаше с водой и отёрла потный лоб и шею графа.

– Ты весь горишь, – прошептала она.

Мышцы лица Эрнана на секунду передёрнул сильный нервный тик.

– Больно… Больно… – застонал он. Четта взяла мужа за руку. Тонкие и огрубевшие, как у старика, пальцы графа больно стиснули руку жены.

– Ш-ш-ш, сейчас обезболивающее подействует. Ш-ш-ш-ш…

Прошло несколько бесконечно долгих минут, прежде чем мышцы на лице Эрнана наконец-то начали расслабляться, соразмерно волнам утихающей боли в ноге, а на лице его появилось выражение, отдалённо напоминающее облегчение. По крайней мере, его жене хотелось так думать.

– Эта рана убивает меня… – прошептал граф, косясь на почерневшие ногти на пальцах ноги.

– Тебе нужно послушать совета Фермина, – Четта думала, что не найдёт в себе смелости снова предложить ему ампутацию. – Иначе ты можешь умереть.

– Никогда! – сверкнули во мраке темно-зелёные глаза графа. – Никогда, слышишь?! Я не позволю ему отрезать себе ногу!

– Милый…

– Нет! Пусть ищет лекарство… Нож… нож этой белобрысой девки был… отравлен! Очевидно! А раз есть яд, должно быть… и противоядие! Противоядие должно быть!.. Пусть Фермин лучше копается в своих книгах, за что я ему плачу? Уж не за то, чтобы он сидел на кухне и сжирал всё, что видит… пусть ищет… А не найдёт, так… гони его. В Кантамбрии полно других лекарей!

– Эрнан, ты не хуже меня знаешь, что Фермин – один из лучших лекарей юга. К нему даже обращаются за помощью из академии. Именно у него желают учиться многие врачеватели.

– А какое мне до этого дело?! У меня болит нога! Неужели так сложно понять, чем был намазан проклятый нож этой дряни!

– Фермин уже обращался к другим лекарям и в Скорпионьей норе, и Аквамариновой бухте, написал даже в академию алхимиков Эвдона. Они не знают, что это может быть за яд. Он уже всё перепробовал, все противоядия, которые у него есть! А что, если это новый яд, противоядие от которого ещё не придумали, Эрнан?

– Я не дам ему отрезать себе ногу! – Эрнан грубо отбросил руку жены. – Лучше дай мне воды.

Четта протянула мужу кубок, который стоял здесь же.

– На.

Эрнан сделал первый глоток и тут же выплюнул его, забрызгав и себя, и кровать.

– Почему вода горькая?! – в ярости завопил граф и сплюнул остатки.

– Разве? – испугалась Четта.

– Попробуй сама, – Эрнан оттолкнул протянутый кубок.

Четта сделала глоток.

– Она не горькая, милый, – женщина удивлённо посмотрела на кубок, затем на мужа. – Это обычная вода.

– Ты врёшь!

– Нет. Выпей ещё.

– Нет, принеси другую! Роса! Роса!

Девочка вбежала в покои. В отличие от Четты, она не смогла не поморщиться от отвращения, вдохнув жуткий запах.

– Роса, принеси мне воды!

Эрнан приподнялся на дрожащей слабой руке, выхватил у жены кубок и с размаху швырнул его в служанку. Немая девочка в последний момент успела увернуться от точного броска. Кубок со звоном влетел в стену и отскочил в сторону с огромной вмятиной на боку.

Резкий звук удара больно пронзил виски Эрнана. Он сжал ладонями уши и упал на спину.

– Больно!

– Что ты творишь?! – воскликнула Четта, глядя, как девочка отряхивает обрызганное водой платье, но мгновенно осеклась, видя, какую боль резкие звуки причиняют её мужу. – Прекрати!