Мрачные сказки

Запах сирени снова заполняет мне ноздри. Вот где Мэгги вошла в лес. Спустя пять лет я мог найти ее живой и здоровой, живущей в этом гористом уголке штата. Или обнаружить ее тело, скрюченное у основания дерева: окоченевший труп заблудившейся женщины с застывшими открытыми глазами и коленками, торчащими из толстого слоя снега – ее единственного погребального покрова. Но я нахожу нечто худшее.

Снег уже сыплет огромными хлопьями, застилая лобовое стекло белым саваном. Я подруливаю на пикапе поближе к отметинам, вырезанным на дереве, и обнаруживаю еще одну дорогу – возможно, старую лесовозную просеку, сохранившуюся с той поры, когда на этом горном склоне заготовители леса валили деревья. И она убегает, петляя, вглубь леса. А я опять ощущаю зуд в позвоночнике. Неизвестность. Неуверенность. Потребность в искуплении. Я обязан довести до конца это дело. Я должен отыскать Мэгги Сент-Джеймс!

* * *

Мой дар можно считать наследственным заболеванием, передающимся в семье из поколения в поколение на протяжении всей истории нашего рода. О моих предках ходили разные истории и слухи. Тетя Миртл носила длинные, до плеч серьги из раковин морских ушек и имела привычку зажигать за обеденным столом спички, дабы спровадить из комнаты любопытных, назойливых призраков, которые так и норовили задержаться в ней подольше. А когда тетя Миртл дотрагивалась до предметов, ей являлись видения. Как до нее – дяде Флойду. И моей прапрабабке, иммигрировавшей из ирландского Дандолка. Мы были семейством исключительных, отличных от других людей.

Лет в девять-десять я осознал, что вижу тени-блики мертвых – бледные перемещающиеся формы, образы, следы тех, кого уже давным-давно предали земле. Эта вероятность увидеть призрачные изображения во всем, к чему я прикасался, порядком напугала меня. Но дед (всегда знавший, когда и что сказать), понаблюдав пару месяцев за моим тихим, отстраненным взглядом и тем, как озадаченно я замирал всякий раз, когда дотрагивался до разных вещей в доме, однажды утром погладил меня по голове, склоненной над миской с остывшей кукурузной кашей, и произнес: «У тебя, внучок, особый дар. Доля незавидная, ну да что уж там. Мой тебе совет: постарайся его заглушить. Так будет лучше. И не болтай о нем никому, не показывай. Иначе люди сочтут тебя ненормальным».

Так я и делал какое-то время, прилежно избегая браться за то, что принадлежало не мне. При малейшем искушении я спешил засунуть руки в карманы. Но иногда случались осечки, досадные моменты, когда мои пальцы непреднамеренно касались чужих вещей: заколки в форме единорога, слетевшей с медовых волос девочки, что сидела передо мной на уроке истории; очков для чтения, которые отец забыл на кухонном столе и попросил меня принести.

В такие мгновения мое тело сотрясала дрожь, и перед глазами проносились сцены из прошлого – только не моего, а чужого. Я видел, как та девочка, расчесав утром, перед школой, свои золотистые волосы, пыталась заколоть их единорогом, но вздрагивала при каждом громком раздраженном выкрике родителей, ссорившихся внизу. Я видел, как отец снимал очки и клал их на оливковую плитку столешницы, а какая-то женщина (не моя мать, другая – с округлыми бедрами и веснушчатым лицом), встав рядом с ним, прижималась губами к отцовскому рту.

Я видел то, чего не хотел видеть. Это был дар, которого я не желал, способность, о которой не просил.

Но вернуть назад этот дар я не мог. Лишь по прошествии лет я научился им управлять, использовать для поиска утерянных предметов и пропавших людей. Если я знал, что искать, если улавливал после-образы людей, которых требовалось найти, то мог определить город или угол улицы, на котором они в последний раз сели в автобус или машину с незнакомым водителем. Я мог увидеть их ссору с мужем или женой, нож, выхваченный кем-то из ящика кухонного стола, мог разглядеть, что они делали, пока еще были живы, пока не умерли.

В колледже Бен, возомнивший себя частным детективом, не раз давал мне шанс «подработать» – помочь ему в расследовании разных дел: поиске украденных домашних питомцев, уведенных любовников и любовниц и нескольких сворованных кредитных карт. Это была дерьмовая работенка – рулить по городу ночами напролет, копаться в чужом белье, делать размытые, нечеткие фотографии.

Но по окончании колледжа Бен свел меня с одним своим знакомым из полицейского управления Сиэтла, и там меня попросили о помощи в розыске пропавшего человека. Поначалу полицейские были не слишком словоохотливы со мной; они мне попросту не доверяли, и я не могу их за это винить. Мне было двадцать с небольшим. И внешне я вполне походил на типчика, способного на преступления, предупреждать и раскрывать которые входило в их обязанности. Но когда я нашел четырнадцатилетнего мальчонку, сбежавшего из дома неделей раньше и ночевавшего в палатке в лесопарке за школой, копы сами отдали мне несколько «висяков».

А через год мне уже отовсюду звонили рыдающие, снедаемые тревогой и отчаявшиеся родственники, прослышавшие о том, что я способен найти их исчезнувшую «кровиночку». Кем бы она ни была – братом, сгинувшим среди белого дня с парковки круглосуточного магазина; дочерью, улизнувшей из своей спальни на втором этаже и не потрудившейся закрыть окно, из-за чего косой дождь промочил ковролин цвета жженого сахара; или племянницей, отправившейся на пробежку по скалистому берегу Порт-Ладлоу и не вернувшейся домой, чьи кроссовки со шнурками были обнаружены днем позже в пенистой воде, прибитые к берегу приливом.

Я стал искателем пропавших людей. Но не всегда находил их живыми…

* * *

Старая лесовозная дорога, узкая и заросшая: по ней не ездили как минимум лет десять. Я направляю пикап через небольшой овраг – скорее всего, это русло пересохшего ручья, теперь погребенное под несколькими футами снега. Колеса рискуют утонуть в глубоком слое непролазной грязи.

Мэгги переходила ручей, перескакивая с камня на камень, и ноги ей оросили холодные брызги – я услышал память воды и слабое звучание детской песенки, которую она напевала (похоже, какой-то колыбельной, только я ее не узнал). Возможно, Мэгги, углубляясь в лес все дальше, хотела себя успокоить, почувствовать, что не так одинока.

Лучи передних фар скачут между деревьями. Снег продолжает сыпать с неба. Дворники со скрипом мечутся по лобовому стеклу, с трудом успевая его очищать, а печка обдает меня струей даже не тепловатого, а скорее прохладного воздуха. И через три часа я теряю послеобраз Мэгги. Он блекнет в снежном мареве среди хвойных деревьев, а потом исчезает совсем. Быть может, Мэгги вильнула с прежнего пути за какой-нибудь елью, а я пропустил это место. Возможно, обессилев, она упала на подстилку из сосновых иголок – решила отдохнуть и больше не проснулась. Или же повернула назад. Вернее всего, я просто устал и не могу сконцентрироваться, удерживать ее остаточный образ в сознании. Доехав до пересечения лесовозной просеки с еще одной маленькой проселочной дорогой, я останавливаю пикап. Мне необходимо подумать, решить, стоит ли на нее сворачивать. Или я окончательно потерял Мэгги, оказался в тупике.

Сжав в левой руке подвеску-книжечку, я пытаюсь «считать» память перекрестка. Если Мэгги дошла до него, ей тоже предстояло решить: по какой дороге двигаться дальше. Но, вглядываясь в заснеженное пространство, я не вижу никаких следов и признаков девушки – только темнота между деревьями и блекнущие в ней лучи фар.

Пожалуй, надо возвратиться. Вернуться на три часа назад – к старой печной трубе и полуразрушенному амбару. И повторить попытку утром, с восходом солнца. А, может, мне больше не стоит пытаться? Доехать до автострады 89 и мчать на север, пока мой пикап не пересечет канадскую границу. Я попытался найти Мэгги, разве не так? Я проделал большой путь, чтобы оказаться в этом чертовом лесу, но теперь след оборвался. Послеобраз Мэгги то ли стерся, то ли поблек со временем. Но в любом случае я не в силах установить, куда она делась, какую дорогу выбрала.

В шее снова пульсирует старая знакомая боль. В голову закрадывается сомнение: а не слишком ли поздно? Шансы найти Мэгги живой по прошествии пяти лет невелики. С большой вероятностью она уже мертва… Я включаю заднюю передачу; колеса немного пробуксовывают, но почти сразу восстанавливают сцепление с дорогой. Пикап неуверенно сдает назад, задний бампер задевает небольшое деревце, и, когда я поворачиваю руль, свет передних фар, сместившись, озаряет высокие сосны.

…Там что-то есть. Нога резко давит на педаль тормоза. Я всматриваюсь вперед сквозь падающий снег. В коре вырезаны три отметины. Точно такие же, как на стволе у сгоревшего дома. Еще одна веха. Указатель. Дорожная карта. Мэгги повернула здесь налево! Она ориентировалась по отметинам на деревьях: именно по ним она определяла, куда идти дальше!

Снова переключив передачу, я уверенно выруливаю на новую, более узкую дорогу. А потом раз пять торможу – перед очередной развилкой или просекой, пересекающей путь. Пытаюсь угадать, куда ехать. И каждый раз я обнаруживаю на каком-нибудь дереве три характерные метки. Мэгги не бесцельно бродила по темному лесу. Это была не простая прогулка ради прогулки. Она следовала по маршруту, проложенному кем-то другим.

Я рулю еще часа два – поднимаясь на гребни крутых холмов, пробираясь сквозь лабиринт низко свисающих ветвей. Внезапно впереди возникает преграда: поперек дороги лежит огромная упавшая сосна, раскинувшая в стороны поломанные лапы, как дикий подстреленный зверь. Но между деревьями слева маячит узкая просека. И я направляю свой пикап в эту брешь.

При попытке слегка разогнаться мотор жалобно ноет, машина подпрыгивает на большом камне или пне дерева, а через миг я слышу звук – визг движка, а за ним завывание шин, зарывающихся в снег. Всё! Доездился! Застрял…

Я вылезаю из салона; после нескольких попыток мне удается утрамбовать снег перед всеми колесами. Пробую выехать на медленном ходу из ловушки, но, услышав натужное верещание шин, прокручивающихся на одном месте, удрученно осознаю: пикап не может сдвинуться ни на дюйм; он словно врос в утрамбованный снег. Без лебедки или тягача мне не выбраться. Черт-черт-черт!

Я глушу мотор; фары темнеют. Проверяю мобильник, но сигнал и не думает появляться на экране. Не смогу позвонить ни Бену, ни в ту маленькую компанию по буксировке автомобилей, которую я видел в горном поселке. Слишком уж далеко я углубился в лесную глушь, помощи ждать неоткуда. Я подхватываю с пассажирского сиденья рюкзак с провиантом, фонарь и блокнот для путевых записей, который собирался по окончании поисков передать родителям Мэгги или полиции. Подтянув лямки рюкзака и опустив в карман ключи от машины и маленький серебряный амулет, ступаю на снег. Придется следовать за Мэгги пешком. И как ни странно, но уход от этого поганого, допотопного пикапа я почему-то воспринимаю как полный крах своей жизни. Дно…

Я достиг крайней черты. Мне больше нечего терять. Ветви деревьев нависают над головой, как скелеты мертвецов. Но снег закончился. Покров из туч, застилавший небо, разошелся по швам, и в один из них проглянул лунный серп. «Космический рогалик» – так называла его моя сестра, когда мы были маленькими. Рут делала вид, будто дотягивается рукой до неба и срывает «рогалик» своими грязными, липкими от леденцов пальцами, а потом – под стать настоящему миму – изображала, как откусывает от него большущий кусок, и закатывала глаза от чрезмерно наигранного наслаждения. Моя маленькая сестренка любила вызывать у меня смех.

Вот такие воспоминания о Рут мне по душе и согревают озябшее сердце, а не то, что запечатлелось в моей памяти позднее, когда я нашел ее скрюченной в углу убогой комнатушки мотеля в пригороде Дулута (города на востоке штата Миннесота), на берегу озера Верхнее.

* * *

Рут пропала за месяц до того, как я наконец-то решил заняться ее поисками. Целый месяц был мною потерян! Но Рут и раньше пропадала, выбирая себе никудышных бойфрендов и бесперспективную работенку официантки в грязных, прокуренных барах. Она звонила раз в несколько месяцев, заверяла меня, что у нее все хорошо, и снова девалась невесть куда. В нашу последнюю встречу Рут показалась мне необычно взвинченной. Я даже встревожился: не подсела ли она на что-нибудь похуже алкоголя? Непрекращавшееся пощелкивание в ушах подсказывало мне: на этот раз что-то реально не так. Сестра держалась и выглядела хуже обычного.

Я не знаю, когда именно жизнь Рут скатилась под откос. Она всегда была упрямой, толстокожей и тупоголовой. А после смерти наших родителей, ушедших друг за другом с разницей в пару месяцев, у нее окончательно сорвало резьбу. Сестре было всего двадцать, когда не стало родителей, но она быстро превратилась в девушку «не-доставай-меня-или-получишь-по-морде». Хотя это тоже нравилось мне в ней. Ее стойкость – жизнеспособность. Ее твердая позиция: «Я-в-состоянии-сама-о-себе-позаботиться». Увы, такое жизненное кредо мешало Рут просить меня о помощи, не позволяло ей признаться в том, что она нуждалась в своем старшем брате.

Я полторы недели следовал за ее послеобразом. По стопам сестры меня вела сколотая ракушка, которую я обнаружил в коробке с вещами, отданной мне Рут на хранение месяцем ранее. Роясь в той картонной коробке в поисках какого-нибудь подходящего предмета, я узнал ракушку, привезенную сестрой из нашей поездки в Пасифик-Сити (штат Орегон); мне тогда было двенадцать, а Рут – только семь. Но все эти годы она хранила ракушку, спрятав в коробке. Кусочек нашего детства. Надломанную, как она сама.

Я сжимал эту ракушку в руке, когда подошел к номеру в мотеле и распахнул настежь дверь, по какой-то причине оставленную приоткрытой. Было четыре часа утра. При виде Рут я замер как вкопанный на пороге, потому что узнал это отсутствующее выражение на ее лице, ссутулившиеся плечи, странные полузакрытые глаза. Мне уже доводилось видеть раньше такой взгляд. И сразу понял: сестра умерла.

Я пересек комнату, опустился рядом с ней на колени и сжал ее ладонь в своей руке, как сжимал в детстве, когда ей было всего семь лет. Когда мы оба были детьми и она, проснувшись от ночного кошмара, заползла ко мне в кровать. А еще я заплакал – рыдания сотрясли мою грудную клетку так, словно внутри разбился хрупкий, но емкий сосуд и его содержимое выплеснулось наружу. Это было леденящее, тяжелое осознание: я нашел Рут слишком поздно. Родители уже давно покоились в земле, и вот теперь не стало сестры. Я почти физически ощутил боль одиночества.

Полиция установила, что сестра умерла той самой ночью, за несколько часов до того, как я ее нашел. Портье сказала, что Рут взяла номер в мотеле накануне, около десяти вечера. Еще одна постоялица, чей подбородок перекашивался вправо, когда она говорила, а глаза были неспособны ни на чем сфокусироваться дольше, чем на несколько секунд, заявила, что из номера Рут никто не входил и не выходил. Это не было убийство. Смерть сестры была тем, на что и походила: самоубийством.

Пустой пузырек с сильнодействующими таблетками, валявшийся возле раковины, и токсикологическая экспертиза подтвердили предварительную версию – передоз. Точнее, оксикодон вкупе с мышечными релаксантами. Рут выпила не три-четыре таблетки, а два десятка. Достаточно для того, чтобы лишить себя шансов на выживание.

Следователь допускал несчастный случай. Возможно, Рут ненамеренно выпила столько таблеток. Она не собиралась кончать с жизнью. Но я-то знал, что это неправда, потому что увидел послеобраз сестры. Она стояла возле раковины в ванной со светло-коричневым линолеумом на полу и потрескавшимся зеркалом (предыдущий постоялец ударил по нему кулаком, и от эпицентра удара по его поверхности расползлась паутина трещин). Я увидел, как сестра поднесла к губам пузырек и проглотила все таблетки, даже не подумав их пересчитать. А затем склонилась над раковиной и запила их водой прямо из-под крана. Быстро и эффективно. В том затхлом номере дешевого мотеля не оказалось даже примитивного стакана для воды. Это засело в моей голове и до сих пор не дает мне покоя – бесчеловечность, негуманность того обстоятельства, что даже свой последний глоток Рут не смогла испить из нормального стакана.

Я знал, что она пребывала в депрессии в последние годы, но даже не подозревал, насколько все было плохо, насколько глубоко упала Рут в ту чертову яму – головой вперед, как Алиса в кроличью нору. Я должен был догадаться! Я должен был это понять – по уже наполовину отсутствующему выражению ее глаз! Но не догадался, не понял…

Рут даже не оставила записки. Лишь заглотнула таблетки и отключилась. Наверное, предполагала, что я ее найду. Возможно, сознавала, что я увижу ее остаточный образ и тут же пойму, что она сотворила. Без всякой записки – она была лишней. Рут знала, что ее брат увидит все сразу, как только приедет: это жуткое слайдшоу быстро сменяющихся сцен. И, быть может, именно поэтому она, выпив воды из-под крана, посмотрела в разбитое зеркало и… подмигнула. Рут подмигнула мне! Прощальный жест, последнее «Прощай!».

«Когда-нибудь увидимся, мой старший братец…»

Рут понимала, что я все увижу. Но не это меня ночью лишает сна, а те минуты, те часы, что разделили миг, когда я мог застать сестру живой, и то мгновение, когда я обнаружил ее мертвой.

Если бы я ехал быстрее, если бы не остановился в нескольких милях от Дулута, чтобы выпить в дерьмовом придорожном баре черный кофе… Если бы не съехал с трассы на обочину и не проспал до четырех утра на южной границе Дакоты… Я приехал бы в мотель вскоре после сестры и застал бы ее в номере, переключающей телеканалы и роющейся в дорожной сумке. Я нашел бы Рут прежде, чем она отыскала в ней пузырек с таблетками, зажатый между босоножками и нестираными футболками. Я схватил бы ее за руку и выволок из номера, а потом отвез в круглосуточный ресторанчик, мимо которого проехал по дороге. «Мировые блинчики» – гласила его вывеска. Мы бы съели по две порции хорошо промасленных, уложенных аппетитной горкой блинчиков с яблоками. Выпили бы несколько чашек жженого, немерено подслащенного кофе, и я бы показал Рут ракушку, приведшую меня к ней. Вспоминая тот день на пляже, мы бы оба заулыбались. И я бы предложил: «А давай туда вернемся? Махнем опять в Пасифик-Сити?» Рут помотала бы головой и обозвала меня сумасшедшим, но мы все равно бы туда поехали. Сели бы в мой пикап и мчались всю ночь напролет, пока на рассвете нового дня не увидели широкое сверкающее побережье Тихого океана. Мы встали бы с сестрой у самой воды – уставшие, но счастливые. Соленый ветер обдувал бы нам лица и трепал волосы. И Рут была бы жива.

Я должен был ее спасти. Я мог это сделать… Но вместо этого приехал слишком поздно и, стоя в дверях, наблюдал, как Рут, мою маленькую сестричку, облачили в черный трупный мешок и вынесли на утреннее солнце. Ну разве жизнь не дерьмо?

Вот почему я выпал из реальности. Вот почему прекратил отвечать на звонки. Вот почему стал ночевать в пикапе на парковках для грузового транспорта. А потом решил отправиться в Канаду – уехать от места гибели сестры как можно дальше, куда бы только довезла меня машина. Я целый год бежал от него, от этого страшного чувства вины. Оно – как зверь, как чудище, способное тебя убить, если ты это только позволишь.

И именно поэтому я сейчас заставляю себя идти вперед – по заснеженной дороге, с этим чудовищным бременем, придавливающим меня к земле и сковывающим движения пудовыми кандалами на ногах. Потому что для меня это дорога к спасению, потому что искупление где-то там – в темном, холодном лесу. Мне лишь надо его найти. Если я успею спасти эту женщину, если отвезу ее к родителям, верну ей прежнюю жизнь… Тогда, возможно, я заполню пустоту, что расщепила меня изнутри в тот самый миг, когда я замер на пороге номера в мотеле. Возможно…

* * *

Я не отошел далеко от пикапа: он все еще просматривался за моей спиной, когда я снова увидел мерцающий послеобраз. Мэгги Сент-Джеймс плетется впереди меня по дороге; ее уставшие ноги переступают медленно, рюкзак болтается на уровне талии, плечи ссутулились под тяжестью ноши.

Зайдя за поворот, Мэгги замирает; ее подбородок приподнимается. Я тоже останавливаюсь, стараюсь удержать память пространства о девушке, не упустить ее образ перед глазами. Мой взгляд затуманивается, в груди разливается холод. Мэгги что-то замечает впереди. А потом и я вижу это: деревянную изгородь между скал. Но в этой изгороди нет ни сломанных досок, ни провисших со временем прожилин. Она в отличном состоянии, и к одной из стоек косо прибита гвоздями табличка: ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ.

Совершенно неожиданно, у черта на куличках, углубившись далеко в лес за семь часов пешей ходьбы (скоро, похоже, начнет рассветать), я обнаруживаю в дикой глухомани признаки жизни. Там что-то есть. Вне всякого сомнения! Меня пробирает дрожь, сродни ощущению зудящего-покалывания-по-коже-перед-тем-как-тебе-спуститься-в-подвал. Я испытывал такое и прежде – множество раз. И это значит: я близок к цели.

Послеобраз Мэгги мерцает на дороге впереди меня, всего в нескольких шагах от изгороди. И впервые за все время она оглядывается через плечо: я вижу ее светло-голубые глаза и разрумянившиеся от холода щеки; на веснушчатом носу бликуют лучи солнца, пробивающиеся сквозь ветви деревьев. Мое сердце ударяется о ребра. Такое впечатление, будто Мэгги смотрит прямо на меня – застывшим, безучастным взглядом. А затем в ее глазах на долю секунды появляется неуверенность. Словно девушка что-то обдумывает. Задается вопросом: может, ей не следует так далеко заходить в дикий лес в одиночку? Я наблюдал и раньше подобный взгляд. Мгновение, когда человек чувствует, подозревает: что-то не так. В этот момент Мэгги могла развернуться и пойти назад. И тогда точно спаслась бы. Но она моргает, встряхивает головой, будто пытается избавиться от сомнения, вытряхнуть кольнувшее ей грудь дурное предчувствие, и тут же громко говорит себе: «Пути назад уже нет».

Взгляд Мэгги в этот миг холодный и твердый. Такой же, как у ее матери, с которой я повидался две недели назад, после того как пересек на пароме залив Пьюджет-Саунд и оказался на острове Уитби, в стороне от материкового берега штата Вашингтон.

* * *

Дом детства Мэгги пах отсыревшей шерстью, по крыше барабанил дождь, я сидел на слишком мягком диване и слушал, как мистер Сент-Джеймс излагал дело пропавшей дочери, цитируя полицейские отчеты, приводя факты, упомянутые репортерами в новостных выпусках, и описывая вещи, оставленные в ее автомобиле. Отец Мэгги показался мне очень приятным человеком с теплыми печальными глазами, а когда он опустил руку в карман и достал из него маленький амулет-книжечку, найденный полицейскими возле брошенной машины дочери, его голос сорвался.

Его жена, миссис Сент-Джеймс, наблюдала все это время за мной с откровенным сомнением. Я сразу понял: она не хотела привлекать меня к поискам, нанимать вместо настоящего частного детектива человека с экстраординарными способностями. С этой идеей выступил мистер Сент-Джеймс. Супруги не пришли к согласию. Но в конце нашей встречи мать Мэгги встала, пожала мне руку и вручила чек на половину гонорара и фотографию дочери – с такими же чеканными чертами лица и выразительным профилем, как у нее самой.

Покинув дом Сент-Джеймсов, я за десять минут доехал до паромной станции и припарковал автомобиль в хвосте недлинной очереди из машин, ожидавших следующего парома. До его подачи оставалось полчаса. Мне надо было как-то убить это время. Я вылез из машины, подошел к краю пристани и устремил взгляд на залив. Стоило немного напрячь зрение, и я смог разглядеть материковую сушу по ту сторону канала: над протянувшейся вдоль берега вереницей домов витал неприветливый серый туман.

В груди появилась знакомая ноющая боль, предчувствие попыталось меня убедить: не берись за это дело! Сойдешь с парома – и езжай сразу на север, вернись в темный мрак своих мыслей. На несколько секунд я позволил сомнениям завладеть разумом, как вдруг за спиной прозвучал женский голос, словно воззвавший ко мне из холодного моря:

– Мистер Рен!

Я обернулся. Она стояла в нескольких шагах от меня, одетая теперь в длинное серое шерстяное пальто, с клетчатым шарфом на шее, сочетавшим в своей гамме глубокий темно-зеленый цвет с оттенком берлинской лазури. Но смотрела на меня миссис Сент-Джеймс с таким же недовольным выражением лица, как и дома. И я невольно подумал: а знал ли муж, куда направилась его супруга, когда она выскочила из дома и последовала за мной? Или миссис Сент-Джеймс солгала ему, сказала, что поехала в магазин купить что-нибудь к ужину. Быть может, бутылку вина. Быстрая, легкая ложь…

Руки женщины оставались в карманах, плечи развернуты.

– Вас нанял мой муж, а не я, – произнесла она так резко и надрывно, словно ей пришлось для этого сильно поднатужиться.

Поначалу мне подумалось, что мать Мэгги догнала меня только для того, чтобы сказать, что они больше не нуждаются в моих услугах, и попросить вернуть чек.

– Я знаю, вам трудно поверить в мои способности, – сказал я, потому что понимал ее опасения. Большинство людей относились к моему дару сдержанно, даже скептически, пока я не находил их родного или любимого человека; и лишь когда я сообщал им об этом, их скепсис моментально замещали благодарные всхлипывания. – Но вам и не требуется в это верить. Я и без этого справлюсь. Я разыщу вашу дочь.