Светила
Лодербек сердито повертел в руках судок.
– А сколько, на ваш взгляд, на самом деле стоило то золото в сундуке?
– Я не старатель, – отозвался Лодербек, – но, судя по весу платьев, на пару тысяч по меньшей мере оно тянуло.
– И больше вы этого золота не видели.
– Нет.
– И ничего про него не слышали.
– Нет.
– А вы с этой девкой с тех пор виделись – ну, с Лидией Уэллс?
Лодербек хрипло рассмеялся:
– Лидия Уэллс – никакая не девка. Не знаю, что она такое, но не девка, Томас. Ни разу не девка.
Но на вопрос Балфура он не ответил.
– Вы же знаете, что она здесь, в Хокитике, – напомнил Балфур.
– Вы говорили, – сухо отозвался Лодербек, не прибавив к тому ни слова.
Что за непредсказуемый, норовистый скакун – низкопоклонство! В самый неподходящий момент он вскидывает голову и рвется из узды собственной работы! Благоговейное обожание Балфура, что так легко превратилось в раздражение, теперь стремительно перерождалось в презрение. Потерять так много – из-за любовницы! Из-за чужой жены!
Между тем презрение, при всей своей придирчивой критичности, – это эмоция, дарующая определенную ясность восприятия. Томас Балфур наблюдал, как его приятель осушил бокал, щелкнул пальцами, требуя подать еще вина, и преисполнился пренебрежения, а пренебрежение в свою очередь сменилось недоверием, а недоверие усилило проницательность. Отдельные детали в истории Лодербека упорно не состыковывались. Как насчет столь своевременной смерти Кросби Уэллса? Лодербеку еще предстояло отчитаться по поводу этого совпадения, а заодно и объяснить, почему он ни с того ни с сего так уверен, будто Карвер и Уэллс приходятся друг другу братьями! И как насчет Лидии Уэллс, что примчалась в Хокитику требовать свое законное наследство, причем почти сразу же после смерти Уэллса, так что начальник порта, отчасти в шутку, полюбопытствовал, уж не установили ли в почтовом отделении Хокитики телеграф. Балфур нимало не сомневался: собеседник не открыл ему всей правды; чего он не знал, так это причины подобного замалчивания. Кого Лодербек защищает? Только ли себя? Или кого-то еще?
Лодербек хищно нахмурился. Он подался вперед и ткнул в стол указательным пальцем.
– А знаете, мне тут мысль в голову пришла! – воскликнул он. – Насчет Карвера. Если его в самом деле зовут Карвер, тогда сделка по продаже корабля недействительна. Нельзя подписывать документы чужим именем.
Балфур промолчал. Его внимание без остатка поглощали неожиданная переоценка собеседника и то критическое расстояние, что вдруг разверзлось пропастью сомнения между ними.
– И даже если он на самом деле Уэллс, – продолжал Лодербек, все больше оживляясь, – даже если это правда, Лидия не может быть замужем за обоими одновременно, так? Вы совершенно правильно сказали: все вранье либо насчет брака, либо насчет имени!
Мальчик-официант принес новый кувшин вина. Балфур наполнил бокалы.
– Разве что, – обронил он между делом, – она была замужем не за обоими одновременно. Может, она развелась с одним и вышла замуж за его брата.
Балфур употребил слово «брат» очень осторожно, но Лодербек, взволнованный этой вновь открывшейся возможностью, ничего не заметил.
– И даже в том случае, если Карвера действительно зовут Карвер, тогда подпись его подложная и сделка по продаже корабля не имеет силы. Говорю вам, Томас: так или иначе, но он у нас в руках. Так или иначе. Мы Карвера поймали: он запутался в собственной лжи.
Накатившее облегчение явно вскружило ему голову.
– Итак, теперь уже вы собираетесь на него поохотиться? – осведомился Балфур.
Глаза Лодербека сияли.
– Я его разоблачу, – объявил он. – Я разоблачу Фрэнсиса Карвера и верну себе «Добрый путь».
– А как насчет мстителя? – напомнил Балфур.
– Кого-кого?
– Ну, того парня, который преследовал Карвера. Который нацелил просверк на вас.
– Вообще глухо, – заверил Лодербек. – Небось он все это выдумал.
– То есть никого он не убивал? – небрежно уточнил Балфур. – То есть никакой он не убийца?
– Он – мерзавец, вот кто он такой, – отрезал Лодербек, грохнув кулаком по столу. – Мерзавец и лжец! И вор! Но я его возьму с поличным! Он мне за все заплатит!
– А как же выборы? – напомнил Балфур. – Как же Кэролайн? – (Так звали жену Лодербека.)
– Так этим всем мне рисковать незачем, – презрительно бросил Лодербек. – Я в неофициальном порядке с ним поквитаюсь. Поймаю его на той сделке. И пошантажирую – как он меня. Отплачу ему его же монетой.
Балфур, поглаживая бороду, не сводил с него взгляда:
– Ну что ж…
– Карвер наверняка уничтожил свой экземпляр купчей, если она – свидетельство мошенничества… пожалуй, надо бы мне свой собственный экземпляр нотариально заверить, на всякий случай.
– Ну что ж, – повторил Балфур. – Вероятно, нам стоит слегка сбавить темп.
Но Лодербек возбужденно подался вперед.
– Нужды нет – я могу прямо сию минуту приступать! – воскликнул он. – Я отлично знаю, где он, этот договор. В моем сундуке – в том упаковочном ящике, о котором я просил вас позаботиться.
В груди у Балфура стеснилось. К лицу прихлынула кровь. Он открыл было рот, чтобы ответить, и тут же малодушно закрыл снова.
– А «Добродетель» в порт уже заходила? – полюбопытствовал Лодербек. – Вы ее еще на прошлой неделе ждали, по-моему.
В ушах Балфура грохотал гром. Надо было рассказать о пропаже начистоту, как только они с Лодербеком остались наедине. «Дурак! – мысленно кричал он. – Дурак набитый!» Отчего бы просто-напросто не открыть Лодербеку правду? Никто не виноват в пропаже контейнера: это случайность, накладка с документами, скорее всего… груз найдется, рано или поздно, в самом неожиданном месте… может, слегка помятым, но не сильно пострадавшим. Наверняка же Лодербек все поймет! Если обо всем поведать спокойно, честно и откровенно… если признать свою вину… Но тут сердце его сбилось с ритма. А что, если сундук из истории Лодербека – тот самый, набитый дамскими нарядами, что весь год раз в месяц курсировал через Тасманово море, – и сундук с личными вещами Лодербека, включая жульнический договор, – тот, что недавно пропал с хокитикского причала, – как-то между собою связаны? Наверняка связь есть, ведь Балфур никогда прежде не терял грузовых контейнеров; за все его годы в бизнесе ни один не был украден! Сердце его забилось сильнее. В прошлом Фрэнсис Карвер уже шантажировал политика; что, если он снова за свое взялся? Что, если грузовой контейнер похитил Карвер? Ведь этот человек в порту Хокитики знает все углы и закоулки…
Лодербек оглядел стол, высматривая ломтик холодной закуски. Перемены в поведении Балфура он не заметил; Балфур же обдумывал этот новый вероятный сценарий со всех сторон.
– Так она уже прибыла – ну, «Добродетель»? – переспросил Лодербек, не проявляя и тени нетерпения.
– Нет, – отозвался Балфур.
Зал словно сжался от этой лжи.
– До сих пор не здесь? – удивился Лодербек. Он заприметил на тарелке, оставленной Джоком Смитом, восковую луковку и кинул ее в рот. – То есть я собственный клипер обгоняю верхом! Ну надо же! Надеюсь, никого там бездонная пучина не поглотила?
К нему вновь вернулось хорошее настроение; более того – у него голова кругом шла. Надежда на месть превосходно тонизирует дух!
– Нет, – повторил Балфур.
– Говорите, корабль еще в пути?
– Да… еще в пути. Именно, – признал Балфур, помешкав долю секунды.
– Он идет на запад от Данидина, так? Или вверх, через пролив?
Балфур покрылся холодным потом. Некоторое время он следил, как ходит ходуном челюсть жующего собеседника. И в конце концов выбрал маршрут более затяжной.
– Вверх, через пролив.
– Ну что ж. – Лодербек сглотнул. – Тут, полагаю, ничего не поделаешь. Таков уж он, судоходный бизнес. Но вы ведь меня известите, как только корабль войдет в гавань, – ладно?
– Да-да, разумеется. Конечно извещу.
– Буду ждать с нетерпением, – кивнул Лодербек. И, помявшись, добавил: – Послушайте… Том… вот еще что. Вы ведь понимаете… то, что я рассказал вам сегодня утром…
– Строжайшая конфиденциальность, – поспешно заверил Балфур. – Ни единой живой душе не проболтаюсь!
– Учитывая, что моя предвыборная кампания под угрозой…
– Да не нужно. – Балфур покачал головой. – Не нужно мне ничего объяснять. Я – молчок, ни гугу!
– Молодчага. – Лодербек отодвинулся вместе со стулом назад и хлопнул себя по коленям. – Итак, – объявил он. – Бедный Джок, бедный Огастес. Я был с ними вопиюще груб.
– Да, бедные, несчастные Джок с Огастесом, – откликнулся Балфур, жестом давая понять, что Лодербек свободен уйти; но Лодербек, напевая что-то сквозь зубы, уже потянулся за верхней одеждой.
Сердце Томаса Балфура неистово колотилось в груди. Он был непривычен к гнетущему бремени лжи, когда врун вдруг осознает, что произнесенное вранье связало его по рукам и ногам, и теперь он вынужден продолжать лгать и громоздить на первый из обманов новые, помельче, и, замкнувшись в себе, одиноко размышлять о совершенной ошибке. Балфуру суждено было страдать в оковах собственной неправды, пока грузовой контейнер не отыщется. Необходимо найти его как можно скорее – и без ведома Лодербека, равно как и без его помощи.
– Мистер Лодербек, – промолвил Балфур, – думается, вам следует какое-то время поиграть в политика. Ну, сами знаете – больше бывайте на людях, пожимая руки тем и этим. Партия-другая в кости. В шары опять же. В театр сходите. А это все из головы выбросьте.
– А вы чем займетесь?
– Схожу на пристань, порасспрашиваю народ. Что там Карвер затевает, куда подался.
По лицу Лодербека скользнула тень тревоги.
– Вы вроде говорили, он в Кантон отбыл. Разве нет? Чай возит?
– Но надо бы лишний раз удостовериться, – отозвался Балфур. – Мы должны быть ко всему готовыми.
Про себя он размышлял о пропавшем контейнере и новой вероятности того, что украл его Фрэнсис Карвер. (Но зачем бы Карверу мстить Алистеру Лодербеку дважды, если первый раз шантаж прошел без сучка без задоринки?)
– Вы с расспросами поосторожнее там, – посоветовал Лодербек.
– Да без проблем! – заверил Балфур. – Ребята с набережной Гибсона меня знают, и, как вы помните, я на «Добром пути» немало грузов возил. В любом случае лучше расспрошу я, чем вы.
– Да, лучше так, – кивнул Лодербек. – Да. Очень хорошо. Займитесь же этим.
На самом деле Алистер Лодербек, как человек со средствами, раздавать такого рода поручения был привычен. Ему вовсе не казалось странным, что Балфур посвятит субботу улаживанию чужих дел. Он ни на миг не задался вопросом, а не повредит ли Балфур собственной репутации, впутываясь в историю прелюбодеяния, шантажа, убийства и мести; ему и в голову не приходила мысль о том, как бы вознаградить Балфура за услугу. Все, что он чувствовал, – это невыразимое облегчение. Незримый миропорядок был восстановлен, – тот самый миропорядок, что гарантировал ему сваренное вкрутую яйцо на завтрак каждое утро и возможность не мыть посуду самому. Он потеребил узел галстука и поднялся от стола новым человеком.
– Вы только держитесь подальше от Лидии Уэллс, – небрежно обронил Балфур. – Просто потому, что…
– Конечно-конечно, безусловно, – заверил Лодербек. Он подхватил перчатки левой рукой, пожал Балфуру руку – правой. – Мы этого подонка сцапаем, верно?
Внезапно Балфура осенило: Лодербек отлично знает, с помощью какого именно просверка Фрэнк Карвер держит его в своей власти. Балфур не смог бы объяснить, откуда снизошло на него озарение: он просто вдруг это понял, и все.
– Да, – заверил он, крепко пожимая руку Лодербеку. – Мы подонка сцапаем – со временем.
Марс в Стрельце
Глава, в которой Коуэлл Девлин производит отнюдь не лучшее впечатление; Те Рау Тауфаре предлагает ценные сведения за сходную цену; Чарли Фрост что-то заподозрил, а мы узнаем, за какое преступление много лет назад был осужден Фрэнсис Карвер.
Когда неугомонному духу поручено, да еще и под влиянием алкоголя, разгадать загадку для кого-то другого, сперва он берется за дело охотно и ревностно. Но энергии Томаса Балфура хватало ненадолго, если предприятие, на которое он подписался, не было его собственной задумкой. Его воображение уступало место досаде, а оптимизм сменялся причудливой разновидностью нерадивости. Он хватался за новую идею и тут же ее отбрасывал, хотя бы потому, что новизну она уже утратила; он кидался в разные стороны одновременно. Это ни в коем случае не свидетельствовало о непостоянстве, но скорее уж о характере, привычном к энтузиазму искреннему и пытливому и подделок не признающем, – и тем не менее успеху оно не способствовало.
Балфур уже собирался встать от стола и покинуть гостиницу «Резиденция», как вдруг ему пришло в голову, что жалко бросать просто так полкувшина преотличного вина. Он вылил все, что осталось, в свой бокал и уже поднес его к губам, как вдруг заметил поверх ободка, что священник за соседним столиком отложил свою брошюру и, скрестив на груди руки, неотрывно смотрит на него, Балфура.
Точно пойманный на краже ребенок, Балфур отставил бокал.
– Ваше преподобие, – промолвил он. (По зрелом размышлении, для того чтобы напиваться, час и впрямь был довольно ранний.)
– Доброе утро, – отозвался священник, и по его акценту Балфур безошибочно распознал ирландца.
Балфур тут же расслабился и позволил себе забыть о хороших манерах: вновь взялся за бокал и осушил его до дна.
– Вашему другу очень посчастливилось, сдается мне, – отметил священник.
До чего ж не повезло ему с лицом – было в нем нечто от вечного мальчишки: этот сжатый рот, эта оттопыренная нижняя губа, эти мелкие зубы, как незрелые кукурузные зернышки. Его поневоле представляешь в шортиках и гольфах: жует хлеб со смальцем, тащит стопку учебников, перетянутых старым отцовским ремнем, стопка хлопает его по ноге. На самом-то деле ему все тридцать, может, даже сорок.
Балфур сощурился:
– Не припомню, чтобы мы вели разговор специально ради вас.
Незнакомец наклонил голову, словно признавая правоту собеседника:
– Безусловно, нет. И надеюсь, вообще не ради кого-либо стороннего.
– Что вы хотите этим сказать?
– Только то, что никому не пристало извлекать выгоду из подслушанных дурных вестей. Меньше всего – представителю священства.
– Дурные вести, говорите? Вы только что сказали, что ему посчастливилось.
– Посчастливилось, что у него есть вы, – отвечал священник, и Балфур вспыхнул.
– Знаете, только потому, что разговор был конфиденциальный, а вы его втихаря подслушали, на исповедь он ни разу не тянет! – сердито заявил он.
– Вы совершенно правильно проводите различие между тем и этим, – похвалил священник по-прежнему любезно. – Но я вас услышал неумышленно.
– Что до вашего умысла, нарочно там или не нарочно, – откуда нам знать доподлинно?
– Вы говорили очень громко.
– Откуда нам знать про ваш умысел, я имею в виду?
– В отношении моих намерений, боюсь, вам придется положиться на мое слово – или на одежду священнослужителя, если моего слова вам недостаточно.
– И в чем же я должен положиться на ваши слово и рясу? В чем их достаточность или недостаточность?
– В том, что я вовсе не собирался вас подслушивать, – терпеливо пояснил священник. – В том, что я умею хранить тайны, если меня попросить.
– Считайте, что уже попросили, – отозвался Балфур. – Я и прошу. И бросьте мне тут рассуждать о везении и дурных вестях. Это только домыслы – ничего подобного вы не слышали.
– Вы правы. Я приношу свои извинения.
– Вашего мнения, сами понимаете, никто не спрашивает. И никто им не интересуется.
– Приношу свои извинения. Я буду молчать.
Балфур погрозил ему пальцем:
– Но вы от нас отстаньте лишь потому, что я вас прошу, а не из-за правил исповеди. Потому что это была никакая не исповедь.
– Безусловно, нет; мы в этом уже сошлись. – И уже иным тоном он добавил: – В любом случае исповедь – это католическая практика.
– Но вы ж католик. – Внезапно Балфур осознал, что пьян вдребезги.
– Я принадлежу к Свободной методистской церкви, – поправил священник, ничуть не обидевшись, но с мягким упреком добавил: – О человеке не так уж много можно сказать по акценту, видите ли.
– Так акцент-то у вас ирландский! – сдуру ляпнул Балфур.
– Мой отец родом из Тирона[13]. До того как перебраться сюда, я служил в Данидине, а еще раньше – в Нью-Йорке.
– В Нью-Йорке – ну и местечко!
Священник покачал головой:
– Любое место зачем-нибудь да нужно.
Балфур замялся. После этого увещевания он отчего-то уже не мог продолжать тему Нью-Йорка, но других предметов для разговора не видел, кроме разве того, о котором запретил священнику даже упоминать. Он посидел немного, хмуря брови, и наконец спросил:
– Вы тут остановились?
– Вы имеете в виду, в этой гостинице?
– Ну да.
– Нет. Вообще-то, мою палатку затопило, так что я тут завтракаю под крышей, – объяснил священник. Он указал рукой на остатки трапезы, давным-давно остывшие. – Как видите, я не слишком тороплюсь, чтобы подольше посидеть в сухости.
– А церкви у вас, значит, нет, чтобы там от дождя укрыться?
Вопрос прозвучал довольно грубо, и ответ на него Балфур знал загодя: на тот момент в Хокитике было только три церкви. Но его не оставляло чувство, что священник каким-то непонятным образом одержал над ним верх, и Балфуру хотелось вновь стать хозяином положения – не то чтобы унизить собеседника, но поставить его на место.
Священник лишь улыбнулся, показав крохотные зубки:
– Пока еще нет.
– В жизни не слыхивал о свободных методистах. Это что-то новенькое, да?
– Новая практика, новая политика, – снова улыбнулся священник. – Учение-то старое.
Балфур решил про себя, что самодовольства этому человеку не занимать.
– Я так полагаю, вы приехали с миссией, – промолвил он. – Обращать язычников.
– Я заметил, вы очень любите строить предположения, – отозвался священник. – Вы еще ни одного вопроса не задали, не будучи заранее уверены в ответе.
Такого рода замечания Томас Балфур не жаловал: еще не хватало, чтобы его поучали, как именно следует выстраивать ход мыслей. Он отодвинулся от стола, давая понять, что ему пора идти.
– Удовлетворяя ваше любопытство, скажу, – продолжал священник, едва Балфур взялся за пальто. – Я назначен капелланом в новую тюрьму в Сивью. Но пока она строится… – он взял со стола брошюру и многозначительно похлопал ею по ладони, – я всего-навсего изучаю теологию.
– Теологию! – воскликнул Балфур, засовывая руки в рукава пальто. – Неплохо бы вам почитать чего-то повесомее! В чертовски непростой приход вы попали, помяните мое слово!
– Даже если и так, все мы Божьи дети.
Балфур сдержанно кивнул и повернулся было уходить. Но тут его осенила новая мысль.
– Если вы сочли наш разговор «дурными вестями», – промолвил он, – держу пари, вы нас довольно долго слушали.
– Да, – смиренно признал капеллан. – Это так. Мое внимание привлекло одно имя…
– Карвер?
– Нет: Уэллс. Кросби Уэллс.
– А что вам до Кросби Уэллса? – сощурился Балфур.
Капеллан замешкался. Правда заключалась в том, что он вообще не был знаком с Кросби Уэллсом, – и, однако ж, в течение двух недель после его похорон священник думал главным образом о нем и размышлял об обстоятельствах его смерти. Помолчав немного, он признал, что ему досталась печальная обязанность вырыть Уэллсу могилу и совершить над опущенным в землю гробом последний обряд, – но такое объяснение отнюдь не удовлетворило Томаса Балфура. Грузоперевозчик по-прежнему глядел на нового знакомца с явным недоверием и хищно сощурился, когда капеллан (который обычно под испытующим взглядом держался вполне невозмутимо) внезапно дрогнул и опустил глаза.
Капеллана звали – как обнаружит Уолтер Мади каких-нибудь девять часов спустя – Коуэлл Девлин. Он прибыл в Хокитику на клипере «Добродетель», взятом в аренду «Судоперевозками Балфура»: корабль привез, помимо разношерстных пассажиров, еще и лес, железо, разный крепеж, множество банок с краской, разнообразные галантерейные товары, несколько клетей со скотиной и огромное количество ситцев, а также пропавший ныне без вести грузовой контейнер с сундуком Алистера Лодербека, внутри которого ехала копия договора о купле-продаже барка «Добрый путь». «Добродетель» прибыла в Хокитику двумя днями раньше самого Алистера Лодербека; тем самым преподобный Коуэлл Девлин впервые оказался в Хокитике за два дня до смерти Кросби Уэллса.
Едва высадившись, он доложил о своем прибытии в полицейском управлении, и начальник тюрьмы Джордж Шепард сей же миг приставил его к делу. К своим официальным обязанностям Девлину предстояло приступить не раньше, чем достроят новую хокитикскую тюрьму на высоком уступе Сивью; а тем временем Девлин мог приносить посильную пользу в полицейском управлении как таковом и помогать в делах насущных работникам вре́менной тюрьмы, где на тот момент содержались две женщины и девятнадцать мужчин. Девлину полагалось изо дня в день внушать им страх Божий и насаждать в их заблудших сердцах подобающее уважение к железному заграждению закона – или, по крайней мере, тюремщик так выразился. (Очень скоро Девлин обнаружит, что их с Шепардом педагогические представления радикально расходятся.) Совершив ознакомительную экскурсию по полицейскому управлению и с одобрением отозвавшись о стиле его работы, Девлин осведомился, не позволят ли ему обосноваться прямо в тюрьме, чтобы каждую ночь спать под одной крышей с преступниками и делить с ними хлеб насущный. Тюремщик воспринял эту идею с глубоким отвращением. Он не то чтобы ответил решительное «нет», но помолчал, облизал губы бледным сухим языком и предположил, что Девлину лучше бы поселиться в одной из многих хокитикских гостиниц. Шепард также предостерег капеллана, что его ирландский акцент может навлечь на него разнообразные проявления политических чувств со стороны англичан, а соотечественники-ирландцы будут ожидать увидеть в нем собрата по католической вере. Под конец Шепард посоветовал ему осмотрительно выбирать знакомства и еще более осторожно – слова; к этому финальному заявлению присовокупил «добро пожаловать в Хокитику!» – и тут же с гостем распрощался.
Но на то, чтобы оплатить проживание в отеле на несколько месяцев вперед, у Коуэлла Девлина средств недоставало; кроме того, не в его привычках было разделять чей бы то ни было пессимизм насчет проявлений политических симпатий. Советов Шепарда он не послушался и предостережениям его не внял. Он приобрел стандартную палатку старателя, разбил ее футах в пятидесяти от береговой линии Хокитики и утяжелил коленкоровые карманы камнями. А затем вернулся на Ревелл-стрит, взял себе кружку легкого пива в самой битком набитой гостинице, какую только смог отыскать, и принялся представляться и англичанам, и ирландцам без разбора.
Коуэлл Девлин был во всех отношениях человеком, который «сделал себя сам», – но, поскольку этот эпитет редко употребляют по отношению к представителям духовенства, необходимо его здесь пояснить. Этот священнослужитель проживал настоящий момент, постоянно представляя и рисуя в воображении безмятежную фигуру будущего себя – таким, каким он вознамерился стать в один прекрасный день. Его теология тоже укладывалась в эту схему: он верил и надеялся и многим своим ученикам говорил об утопическом будущем, о мире, где ни в чем нет нужды. Проповедуя, он свободно смешивал язык предзнаменований с языком грез: в сознании Коуэлла Девлина реальность, какой он желал ее видеть, отнюдь не вступала в конфликт с реальностью как таковой. В характере кого-то иного такую склонность, возможно, назвали бы честолюбием, но идеальное представление Девлина о себе самом было непоколебимо и даже окрашено в мистические тона, а он давным-давно про себя решил, что всякому честолюбию он чужд. Как можно ожидать, он был подвержен приступам самого что ни на есть умышленного неведения и частенько оставлял без внимания наиболее горькие истины о природе человеческой, предпочитая те, что можно романтизировать с помощью фантазии либо воображения. Что касается этих последних талантов, тут Девлин не знал себе равных. Он был превосходным рассказчиком, а следовательно, успешным проповедником. Его вера, как и его представление о себе самом, отличалась цельностью, уравновешенностью и едва ли не всеведением в отдельных своих проявлениях – отчего, как уже отметил Балфур, он порою мог показаться чересчур самодовольным.
Четырнадцатого января в одиннадцать вечера – в день прибытия Алистера Лодербека в Хокитику – Коуэлл Девлин сидел по-турецки на полу хокитикской тюрьмы, беседуя с заключенными о святом Павле. Где-то ближе к закату полил дождь, и капеллан решил задержаться подольше в надежде, что ливень вот-вот стихнет: он в Хокитике еще не обжился и до поры не понимал упрямо-затяжного характера непогоды на побережье. Начальник тюрьмы работал в своем кабинете, его жена уже легла. Заключенные по большей части бодрствовали. Проповедь Девлина они слушали сперва вежливо, потом – с искренним интересом, а теперь, поощряемые капелланом, делились собственным опытом и философскими взглядами.