Блондинка

За ужином, ослабевшая от голода, она не смогла есть из-за тошноты, не сумела проглотить макароны с тертым сыром и оскребышами подгорелого жира со сковородки. Заставила себя прожевать лишь кусок белого хлеба, медленно прожевать и так же медленно проглотить. Убирая со стола, она чуть не выронила поднос с тарелками и столовыми приборами, и выронила бы, не подхвати его какая-то девочка. А потом на душной кухне пришлось скрести и отмывать котелки и жирные сковородки под хмурым взглядом поварихи. Из всех работ в приюте эта была самая противная, не лучше, чем мыть туалеты. За десять центов в неделю.

Стыд и позор! Но ты возликуешь над стыдом!

В ноябре 1938-го, когда Норма Джин выйдет наконец из приюта и поселится с приемными родителями в Ван-Найсе, «на счете» у нее будет 20 долларов 60 центов. В качестве прощального подарка доктор Миттельштадт удвоит эту сумму. «Поминай нас добрым словом, Норма Джин».

Иногда – да, но чаще всего нет. Однажды она напишет историю своей сиротской жизни. Ее гордость так дешево не продается.

Если честно, не было у меня никакой гордости! И стыда тоже! Я была благодарна за любое доброе слово, за каждый взгляд встречного парня. Собственное юное тело казалось мне таким странным, словно луковица, что начала разбухать в земле, того и гляди лопнет. Нет, разумеется, она замечала изменения в своей фигуре: как набухают груди, как становятся шире бедра, как округляется «задница» – именно так одобрительно и шутливо-любовно было принято называть эту часть женского тела. Славная задница! Ты только глянь, какая славная задница! Эй, детка, детка! Кто она такая? Шикарная телка! Норму Джин пугали эти анатомические перемены. Если б Глэдис видела, не преминула бы сказать какую-нибудь колкость. Глэдис была такой стройной и гибкой, и ей больше всего нравились женственно-худощавые кинозвезды, вроде Нормы Толмадж, Греты Гарбо, юной Джоан Кроуфорд и Глории Свенсон, а вовсе не мясистые пышки, такие как Мэй Уэст, Маргарет Дюмон или же Мэй Мюррей. Глэдис очень давно не видела Норму Джин и определенно не одобрила бы этих возрастных изменений.

Норме Джин и в голову не приходило задуматься, как выглядит сама Глэдис после долгих лет заточения в норуолкской больнице.

То письмо, в котором Глэдис отказалась подписать бумаги на удочерение Нормы Джин, было последним. Да и Норма Джин больше не писала матери писем, разве что посылала, как обычно, открытки ко дню рождения и Рождеству. (А взамен ничего! Впрочем, Христос учил, что давать всегда лучше, чем брать.)

Обычно робкая и послушная, Норма Джин закатила перед Эдит Миттельштадт настоящую истерику. С какой стати ее гадкая мать, больная мать, гадкая, ужасная, сумасшедшая мать имеет право ломать ей жизнь? Почему из-за дурацких законов Норма Джин оказалась во власти женщины, закрытой в сумасшедшем доме – не исключено, что навсегда? Это нечестно, это несправедливо, Глэдис просто ревнует ее к мистеру и миссис Маунт и ненавидит Норму Джин.

– И это после всех молитв! – рыдала Норма Джин. – Я ведь по вашему совету читала молитву за молитвой!

Тут доктор Миттельштадт заговорила с ней сурово и строго, как говорила с остальными сиротами на ее попечении. Упрекнула Норму Джин в «слепом эгоизме». В том, что она читала «Науку и здоровье» без должного внимания. А ведь там ясно сказано, что молитва не может изменить Науку бытия, она способна лишь смирить нас с нею.

В таком случае, молча кипела Норма Джин, что толку от всех этих молитв?

– Понимаю твое разочарование, Норма Джин, и твою обиду, – со вздохом добавила доктор Миттельштадт. – Я и сама разочарована. Эти Маунты такие милые люди, добрые христиане, хоть и не сайентисты, и очень тебя полюбили. Но твоя мать… Пойми, ее сознание до сих пор затуманено. Она – ярко выраженный «современный» типаж, «неврастеник». Болеет, потому что сама отравляет себя негативным мышлением. Ты же вольна отринуть такие мысли, и тебе следует ежеминутно возносить хвалу Господу за этот бесценный дар, твою жизнь!

Больно нужен ей этот сраный Господь со всеми Его проклятиями и благословениями.

Но она, вытирая детские слезы, выслушивала убедительные речи доктора Миттельштадт и кивала. Да! Так оно и есть.

Директриса говорила с расстановкой, но и с сочувствием. Пытливо смотрела на Норму Джин, и в глазах ее сияла ее душа. И ты почти не видела, что лицо у нее усталое, дряблое и морщинистое, не видела, что мягкие руки покрыты печеночными пятнами (она не замазывала эти пятна тональным кремом и не прятала их под длинными рукавами, ибо, в отличие от других женщин, не была тщеславна), а на подбородке пробились жесткие волоски. Словно на киноэкране видела Норма Джин все эти пугающие изъяны. Ведь согласно логике кино, эстетика превалирует над этикой. Быть «некрасавицей» прискорбно, но быть «некрасавицей» по собственному выбору просто аморально. При виде доктора Миттельштадт Глэдис содрогнулась бы. Глэдис насмехалась бы над ней у нее за спиной, широченной спиной, затянутой в темно-синий серж. Но Норма Джин восхищалась директрисой Миттельштадт. Она сильная. Ей плевать, что думают другие. И правильно.

А доктор Миттельштадт тем временем говорила:

– Я тоже заблуждалась. Меня ввели в заблуждение врачи из норуолкской больницы. Возможно, тут нет ничьей вины. Но мы, Норма Джин, можем отдать тебя в отличную приемную семью, и для этого не потребуется согласия твоей матери. Я найду семью сайентистов, милая. Обещаю.

Семью сайентистов? Да хоть какую.

И Норма Джин пробормотала тихо:

– Спасибо, доктор Миттельштадт.

А потом вытерла покрасневшие глаза предложенным ей платком. Казалось, она стала меньше ростом, снова превратилась в робкую и послушную девочку и заговорила детским голоском. И доктор Миттельштадт сказала:

– В этом же году, к Рождеству, Норма Джин! С Божьей помощью. Обещаю.

Нет, вряд ли это совпадение, что вторым именем Мэри Бейкер Эдди было Бейкер, а фамилия Нормы Джин Бейкер тоже была Бейкер, думала Норма Джин и вся светилась от радости.

В школе Норма Джин нашла в энциклопедии статью о МЭРИ БЕЙКЕР ЭДДИ и узнала, что основательница «Сайентистской Церкви Христа» родилась в 1821 году, а умерла в 1910-м. Не в Калифорнии, но это не так уж и важно; люди путешествуют по всей стране, то поездом, то самолетом. Первый муж Глэдис, мужчина по фамилии Бейкер, тоже отправился в путешествие и исчез из ее жизни. Возможно – почему бы и нет? – он был родственником миссис Эдди. Ведь неспроста же «Бейкер» было вторым ее именем. Наверняка она в каком-то смысле тоже была Бейкер.

Во Вселенной, созданной Господом, как и в любом пазле, не бывает случайных совпадений.

Моей бабушкой была Мэри Бейкер Эдди.

Моей бабушкой со стороны отца.

Потому что моя мать вышла замуж за сына миссис Эдди.

Правда, он не был мне родным отцом, но он меня удочерил.

Мэри Бейкер Эдди была мне приемной бабушкой.

И доводилась свекровью моей матери.

Но сама мать не была знакома с миссис Эдди.

Лично, я имею в виду.

Я и сама никогда не была знакома с миссис Эдди,

Которая основала «Сайентистскую Церковь Христа».

Она умерла в 1910-м.

Я родилась 1 июня 1926 г.

Этот факт мне доподлинно известен.

Она съеживалась под взглядами мальчишек постарше. Сколько же их, этих глаз! И в них всегда ожидание. Новая, средняя школа находилась по соседству с первой, начальной. И ходить в нее теперь… о, это совсем не то, что в шестой класс.

Норма Джин старалась затеряться среди девочек. То был единственный способ защиты. И еще этот голубой джемпер, так тесно обтягивающий грудь и бедра. Он все время задирался вверх, заворачивался швом наружу. А вдруг и комбинацию видно? Почему-то обязательно приходилось надевать комбинацию, у которой все время перекручивались и пачкались бретельки. Под мышками полагалось мыть два раза в неделю. Но иногда этого было недостаточно. В школе шутили: от сирот воняет! Крикнув такие слова, мальчишка картинно зажимал нос и морщился, и все вокруг непременно смеялись.

Даже приютские дети смеялись. Те, кто знал – к ним это не относится.

Эти мерзкие шутки про девочек! Про их особый запах. Проклятие. Кровавое проклятие. Нет, она не будет об этом думать, никто не заставит ее думать об этом.

Несколько недель она не решалась попросить воспитательницу выдать ей джемпер на размер больше. Потому что знала: эта женщина обязательно отпустит ехидное замечание. Растешь как на дрожжах, да? Наверное, это у вас семейное.

За «гигиеническими прокладками» нужно было идти в лазарет. Все девочки, что постарше, за ними ходили. А Норма Джин не пойдет. И цыганить аспирин тоже не пойдет. Все эти способы не для нее.

Одно знаю, что я был слеп, а теперь вижу.

Так говорилось в Новом Завете, в Евангелии от Иоанна, и Норма Джин часто шептала эти слова себе под нос. Ибо перво-наперво доктор Миттельштадт прочитала ей в тиши своего кабинета историю о том, как Иисус исцелил слепца, просто взял и исцелил. Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому, и глаза слепца открылись, и он прозрел. Вот и все. Если, конечно, веруешь.

Бог есть Разум. Излечиться можно лишь через Разум. Если веруешь, нет для тебя ничего невозможного.

И однако – правда, об этом она никогда не расскажет ни доктору Миттельштадт, ни даже подружкам, – ее постоянно преследовало видение наяву, любимое видение, словно нескончаемый фильм. Видение о том, как она срывает одежды, чтобы ее увидели. Повсюду – в церкви, в столовой, в школе, на Эль-Сентро-авеню с ее шумным движением. Смотрите на меня, смотрите, смотрите!

Ее Волшебному Другу в Зеркале был неведом страх. Боялась только сама Норма Джин.

Ее Волшебный Друг в Зеркале проделывал нагишом разные пируэты, крутил хулахуп, покачивал бедрами и грудью, улыбался, улыбался и улыбался, торжествуя в своей наготе перед Богом, как торжествует змея, гордится своей гладкой блестящей кожей.

Потому что тогда я буду не так одинока. Пусть даже все вы станете осыпать меня бранью.

Ибо вы не сможете смотреть ни на кого, кроме МЕНЯ.

– Эй, поглядите-ка на Мышку! Хоро-ошенькая!

Одна из девочек раздобыла пудреницу с ароматной пудрой персикового цвета и страшно затертой пуховкой. Другая нашла яркую кораллово-розовую помаду. Эти драгоценные предметы «находили» в школе или в Вулворте[20], если повезет, конечно. В приюте девочкам моложе шестнадцати запрещалось пользоваться косметикой. Однако они, спрятавшись где-нибудь в укромном уголке, старательно пудрили свои вымытые до блеска лица и мазали губы помадой. Норма Джин разглядывала себя в мутном зеркальце пудреницы с чувством вины – или возбуждения? – острым и резким, как боль между ногами. Да она, оказывается, действительно хорошенькая, хоть и не одна такая.

Девочки дразнили ее. Она краснела, она терпеть не могла, когда ее дразнят. Вообще-то, раньше дразнилки ей даже нравились. Но сейчас в них было нечто новое, пугающее, непонятное. Рассердившись, чего подружки никак не ожидали от робкой Мышки, она сказала:

– Ненавижу! Ненавижу всю эту фальшь! Ненавижу этот привкус!

Она оттолкнула пудреницу и стерла ярко-коралловую помаду с губ.

Но сладкий восковой привкус остался на всю ночь.

Она молилась, молилась, молилась, молилась. Чтобы прошла боль в голове и между ногами. Чтобы остановилось кровотечение (если это и правда было кровотечение). Она отказывалась лечь в постель, потому что время спать еще не пришло, потому что не хотела сдаваться. Потому что другие девочки догадались бы. Потому что тогда она стала бы такой же, как они. А Норма Джин не такая, как они. Потому что у нее была вера, и не было ничего, кроме веры. Потому что ей нужно делать уроки, огромное домашнее задание. Ученицей она была нерасторопной. Прятала страх за улыбкой, даже когда бывала одна и рядом не было учительницы, на которую требовалось произвести хорошее впечатление.

Она была уже в седьмом классе. Занималась математикой. Домашнее задание напоминало путаницу из узелков, и ее нужно было распутать. Но стоило только развязать один узелок, как за ним появлялся второй; развяжешь его – тут же возникнет следующий. И новая задача всегда была сложнее предыдущей. Черт побери! Да Глэдис просто бы разрубила узел, вместо того чтобы его распутывать, взяла бы ножницы и чик-чик! Так она выреза́ла колтуны из волос дочери. Черт побери, иногда проще взять ножницы – чик, и все!

До девяти, до того как выключат свет, оставалось всего минут двадцать. О как она спешила! Закончив с уборкой на кухне, с жирными, противными котелками и сковородками, она заперлась в туалете и не глядя напихала в трусики туалетной бумаги. Но теперь вся эта бумага намокла, напиталась той жидкостью, что Норма Джин отказывалась признать за кровь. Совать туда палец? Да никогда в жизни! Ох какая мерзость. Флис, бесшабашная, нахальная и несносная кривляка, могла остановиться прямо на лестнице, по которой шумной толпой сбегают мальчишки, отойти в сторонку, сунуть палец под юбку, потом – в трусики. «Э, аббат пожаловал!» Увидев, что начались месячные, Флис поднимала блестящий красный палец, показывала его другим девочкам, а те возмущенно охали и хохотали. Норма Джин крепко зажмурилась, голова у нее кружилась.

Но я не Флис.

Я не такая, как вы.

Среди ночи Норма Джин часто вставала и тайком пробиралась в туалет. Девочки спали. Ей же нравилось не спать в такой поздний час. Не спать и быть наедине с собой. Много лет назад Глэдис так же бродила по дому среди ночи, точно большая неугомонная кошка, не могла уснуть или не хотела. С сигаретой в одной руке, иногда со стаканом в другой, она нередко подсаживалась к телефону. Словно в киносцене, и слова доносились до Нормы Джин сквозь ватное покрывало сна. Ну привет, думал обо мне, да? Ага, конечно. Да ну?! Ну и что думаешь делать? Ага, ага. Но нас будет трое. Ну, ты меня понял.

В такие моменты в грязном зловонном туалете она волновалась, как будто в кинотеатре, перед тем как погаснут огни, раздвинется занавес и начнется фильм. Но только в том случае, когда Норма Джин точно знала, что она здесь одна. Она снимала ночную рубашку, как снимают в кино накидку, плащ или облегающее платье, и тут же начинала тихо пульсировать киномузыка – по мере того как обнажался в зеркале ее Волшебный Друг. Который прятался доселе под этой жалкой рубашкой и только и ждал, когда бы обнажиться. Девочка, только что бывшая Нормой Джин, уже была не Нормой Джин, а незнакомкой. Девочкой во всех отношениях особенной, какой Норме Джин не стать никогда.

Она с удивлением отмечала, что ее прежде тоненькие руки и плоская, как у мальчишки, грудь теперь словно «наполняются» – именно так, с одобрением, называла она это чудо. Что маленькая твердая грудь быстро растет, становится упругой, а бледно-сливочная кожа на удивление нежна. Сложив ладони в чашечки, она брала в них грудь и не могла налюбоваться – надо же, соски, а вокруг сосков мягкая коричневая кожа, и соски твердеют, а кожа вокруг покрывается гусиными пупырышками. Странно, что у мальчишек тоже есть соски, грудей нет, а соски есть (и мальчишкам от них никакой пользы, ведь кормить ребенка может только женщина). И еще Норма Джин знала (ее сто раз заставляли смотреть!), что у мальчиков есть пенисы – «штуковины», как их еще называли, «болты», «члены» – липкие колбаски между ногами. Из-за них мальчишки были мальчишками и важничали, а девочкам не положено было важничать, потому что не такие уж они важные. И разве не заставляли ее смотреть (правда, то было очень смутным воспоминанием, и неизвестно, всамделишным или нет) на толстые, набухшие влажные и горячие «штуковины» взрослых мужчин, бывших когда-то друзьями Глэдис?

Хочешь потрогать, лапочка? Не бойся, не укусит.

– Норма Джин?.. Эй!

Это подошла Дебра Мэй и ткнула ее пальцем в ребра. Сама Норма Джин навалилась грудью на исцарапанный стол и хватала ртом воздух, как рыба. Кажется, она даже потеряла сознание, но если и так, то всего на минуту. Боли она не чувствовала, а капли горячей крови сочились как будто и не из нее вовсе. Она слабо оттолкнула руку Дебры Мэй, но та заметила резко:

– Эй, ты что, с ума сошла? Ты же кровью истекаешь! Не видишь, что ли? Вон, посмотри-ка на стул! Гос-споди!..

Залившись от стыда краской, Норма Джин с трудом поднялась из-за стола. Тетрадка по математике упала на пол.

– Уйди. Отставь меня в покое.

В ответ Дебра Мэй сказала:

– Да ты посмотри сама. Это по-настоящему. И спазмы настоящие. И кровь настоящая. У тебя месячные, вот что у тебя.

Норма Джин, пошатываясь, вышла из комнаты для учебы. Перед глазами все плыло. По внутренней поверхности бедра сбежала струйка горячей жидкости. Она молилась и, закусив нижнюю губу, приказывала себе не сдаваться. И еще не хотела, чтобы ее трогали и жалели. За спиной слышались чьи-то голоса. Спрятаться под лестницей, забиться в чулан. Укрыться, запереться в кабинке туалета. Вылезти из окна, пока никто не видит. А потом ползком, на четвереньках добраться до конька крыши.

И перед ней распахнется ночное небо с грядами темных облаков, а за ними – бледная четвертинка луны, и свежий холодный ветер ударит в лицо, и в милях от нее замигают знакомые буквы RKO. Разум есть единственная Истина. Бог есть Разум. Бог есть Любовь. Любви Божественной всегда хватало и будет хватать для любой человеческой потребности.

Что? Кто-то окликает ее по имени? Она не расслышала.

Ее охватила радость, уверенность в своих силах. Она сильна и станет еще сильнее! У нее есть силы и воля перетерпеть всю эту боль и страх. Она это знает. Знает, что получила на это благословение и Божественная Любовь переполняет ей сердце.

И вот уже боль, пульсирующая в теле, отступает, словно это боль другой, более слабой девочки. Она вышла, выкарабкалась из этой боли благодаря волевому усилию! Поднялась на покатую крышу приюта к небу, где громоздятся облака, похожие на ступени, ведущие все выше и выше, и края их освещены ушедшим за горизонт солнцем. Один неверный шаг, одно неловкое движение, секунда замешательства или сомнения – и она полетит вниз и будет лежать на земле, точно сломанная кукла. Но этого не случится, повелеваю, чтобы этого не случилось. И этого не случилось. Она поняла, что отныне сама будет управлять своей жизнью, до тех пор пока сердце ее переполняет Божественная Любовь.

К Рождеству, так ей обещали. Но где же он, новый дом Нормы Джин?