Мои воспоминания. Под властью трех царей

Великая княгиня Мария Николаевна уже давно уехала из Рима. Конец ее пребывания был омрачен болезнью, а потом смертью ее ребенка, маленького Гриши Строганова. Великая княгиня глубоко почувствовала эту утрату, очень долго отзывавшуюся на ее настроении и даже здоровье. Как только грустное событие совершилось, она уехала в Албано с графом Григорием Александровичем и, проведя там несколько дней, не возвращаясь уже в Рим, отбыла в Россию. Наше пребывание тоже приходило к концу. Был уже май месяц, и Екатерина Михайловна ожидала в конце его рождения своего ребенка; к тому же раскаты грома, предвещавшего близкую войну, уже раздавались на политическом горизонте. Мы уехали из Рима, окруженные добрыми пожеланиями всех наших новых знакомых и старых друзей. Железная дорога до Чивиттавекия уже была открыта, а там нас ожидал военный пароход «Баян» под командой вице-адмирала Истомина410, чтобы довезти нас до Marseille411. Итак, кончилось наше интересное пребывание в Риме. Оно открыло мне целую область артистических ощущений. С нами ехала и княжна Мещерская, которую княгиня Чернышева просила великую княгиню взять с собой, так как она должна была возвратиться к Императрице, а также семейство Суворовых: князь Александр Аркадьевич, княгиня и обе дочери412. Возвращение сухим путем было уже затруднено большим движением войск в Северной Италии, и потому они просили быть включенными в число пассажиров «Баяна».

Из Марселя мы намеревались ехать в Баден через Дижон и Штрасбург, но, прибыв в Марсель, мы были встречены самой неожиданной новостью. Немедленно по остановке в гавани на пароход явился полковник Новицкий, наш военный агент в Париже, посланный графом Киселевым для вручения великой княгине длинной телеграммы от великой княгини Елены Павловны, в которой она настоятельно просила свою дочь от имени Государя заехать в Париж, чтобы сделать визит Императрице Евгении. Для того чтобы объяснить причину этого желания со стороны Государя, необходимо возвратиться несколько назад. Летом прошлого 1858 года, как известно, наш Государь встретился с Императором Наполеоном в Штутгарте. Свидание было устроено в этом городе по многим политическим соображениям. Государь должен был сделать первый визит Наполеону, увы, как победителю. Находясь у своей сестры Ольги Николаевны, он мог считать себя более или менее хозяином, принимавшим гостя, и потому этот первый визит, щекотливый для самолюбия России, приобретал характер courtoisie413. Был сделан запрос, будет ли Императрица Мария Александровна сопровождать своего супруга. Чувствуя себя не совсем здоровой, Императрица ответила в отрицательном смысле – но ее здоровье поправилось, и, следуя советам ее окружающих, она решила ехать, причем по непростительной оплошности Тьюлерийский двор не был извещен об этой перемене ее намерения. Ее появление после отказа было сочтено как нежелание встретиться с Императрицей Евгенией, намерение которой было сообразоваться с примером нашей Государыни. Первое время свидания было поэтому крайне натянуто; чтобы помочь оживить собранное общество, пригласили великую княгиню Елену Павловну, которая находилась где-то в Германии. Она приехала со своей свитой, привыкшей ко всякого рода акробатическим упражнениям в области разговоров. Сама великая княгиня своим умом, тактом, любезностью сумела придать вид веселости и непринужденности этому разделенному обществу, и в финале, по крайней мере, получился вид приятной сердечности. Но впечатление этой неловкости осталось у французского двора. Из членов царской фамилии посетил Париж только великий князь Константин Николаевич, и Наполеон выражал нашему послу свое удивление, что, проезжая так часто по Франции по пути к югу, ни одна из великих княгинь не сделала визита вежливости столице Франции и ее обладателям. Намерение великой княгини Марии Николаевны заехать в Париж не могло осуществиться, так как она уехала в таком глубоком горе, что не могла об этом и думать. Осталась одна Екатерина Михайловна. В телеграмме своей Елена Павловна выражалась приблизительно так: «L’Empereur sait la portée de sacrifice qu’il demande à une femme grosse de huit mois et à George dans les circonstances politiques où se trouve l’Allemagne, mais il te prie néanmoins de rendre ce service à ton pays»414. Война начиналась. Наполеон был вовлечен в нее своими прежними связями с секретными обществами Италии. Покушение Орсини, где в первый раз, сколько мне известно, были употреблены столь знакомые нам теперь бомбы, доказало ему, что бывшие товарищи его намерены добиться всеми мерами обещанного содействия к освобождению Италии. Государь не хотел активно вмешиваться в настоящее политическое осложнение, но желал сохранить с Францией добрые отношения, вот почему он так настаивал на оказании Наполеону столь желаемого им внимания. Как громом, поразила эта новость великую княгиню. Сначала она казалась неисполнимой. Состояние здоровья ее, положение герцога, как немецкого принца, неожиданность всей этой новой комбинации нас положительно ошеломили. Наконец после долгих совещаний с моей матерью и Новицким решено было покориться необходимости. Но возникал новый вопрос: по словам Новицкого, Наполеон, по всей вероятности, уже отбыл в армию – в таком случае будет ли своевременна наша поездка? Решено было, что мамá поедет в Париж немедленно для переговоров с графом Киселевым и что пришлет оттуда решающую телеграмму. Она взяла с собой мою сестру, с ними поехал адъютант герцога князь Трубецкой415 и также m-me Monfort, камер-фрау, чтобы привести в порядок туалеты. Я же осталась при великой княгине, втайне желая, чтобы мой добрый рок привел меня в милый Париж моего детства. Мы оставались на два дня на пароходе в Марселе. Шел проливной дождь все время, мы плавали в лужах; все в каютах было пропитано сыростью. В день отъезда мы приехали на вокзал за час до отхода поезда, ища сухого места. Карета великой княгини была поставлена на платформу, и мы сидели в ней в течение всего времени пути. Тогда вагоны не представляли еще современного удобства. Во время остановок мы обедали втроем с герцогом. В Лионе мы провели сутки в прекрасной гостинице, где неожиданно встретили герцогов Лейхтенбергских – Николая и Евгения Максимилиановичей. Здесь мы получили телеграмму моей матери, в которой значилось: «Аrrivée opportune»416, и с большей уверенностью продолжали наш путь. Ночевали еще в Дижоне и на следующий день прибыли в Париж. На вокзале мы узнали от посла, что Императрица Евгения будет ожидать в назначенном для великой княгини апартаменте в Тьюлерийском дворце. Поэтому герцогу следовало быть в мундире, а не в штатском платье, и он поспешил переодеться в доме при вокзале, равно как и свита, мы же в продолжение этого времени разговаривали на платформе с прибывшими на встречу членами посольства и русской колонии, а также с французами, командированными состоять при их высочествах. Через несколько минут мы сели в придворные парадные кареты – первую заняла великая княгиня с герцогом и моей матерью, вторую – маленькая принцесса со мной, и таким образом по знакомым мне улицам Парижа мы подъехали к части дворца, называемой Pavillon Marsan417, где приготовлены были для нас помещения. Нас встретили все наличные члены наполеоновской семьи: Императрица, принцессы Матильда и Клотильда (жена принца Наполеона) и Король Иероним Вестфальский, брат Наполеона I418. Принцессу Матильду мы хорошо знали. Она была замужем за русским богачом Анатолием Демидовым, но рассталась с ним давно. Во время нашего пребывания в Париже она была дружна с моим отцом и приезжала к нему в его мастерскую с племянницей своей Анной Мюрат, девочкой наших лет, впоследствии вышедшей замуж за герцога de Mouchy. После взаимного представления свит нас пригласили на гофмаршальский обед под председательством графа Бачиокки, а за сим, по окончании недолгой послеобеденной беседы, меня провели наверх в комнаты, назначенные для dame d’honneur419. Я их заняла, по приказанию моей матери, так как приехала с великой княгиней. Мамá же с моей сестрой остались в отеле, где они поместились по приезде своем в Париж. Первая комната была гостиная с большим окном и балконом, выдающимся в Тьюлерийский сад. Оставшись одна, я села у этого окна и долго-долго смотрела в этот сад, в который я так часто бегала девочкой. Высокие деревья, которые я узнавала, чернели во мраке наступающей ночи, улица Rivoli, удлиненная за время нашего отсутствия, блестела массой огоньков, освещающих длинный ряд аркад. Неужели я в самом деле в Париже и сбылась моя заветная мечта, и неужели беззаботная веселая девочка, дух которой, как мне казалось, витал в этих густых аллеях, превратилась в то нервное существо, которым я себя чувствовала и которое уже успело познакомиться с страданьем. Слезы капали от многих противоречивых волнений. Наконец радость быть в Париже взяла верх. В течение трех последних дней у нас было два больших обеда – у Императрицы Евгении и один у посла графа Киселева. Дни были заняты обменами визитов и также катаньями в Bois de Boulogne420 и обзором Лувра и других достопримечательностей. Императрица управляла государством в качестве регентши и председательствовала на советах министров. По случаю войны и отсутствия Императора никаких празднеств не было, что оказалось совершенно кстати, так как они утомили бы великую княгиню. После обедов были обычные при всех дворах cercles421. Императрица Евгения очень умело исполняла эту обязанность. Она была в расцвете своей красоты, особенно удивительно сложена, небольшого роста, очень грациозна во всех движениях, белые плечи ее и талия были прекрасны. После последнего обеда мы откланялись, так как должны были уехать очень рано утром. Но пока мы следовали по длинным залам, разделяющим Pavillon de Flore от Pavillon Marsan422, она нас догнала одна, желая проводить великую княгиню и пожелать ей еще раз доброго пути. Она исполнила это очень сердечно и мило, после чего герцог отвел ее под руку на ее половину дворца. Несмотря на то что наше время было так занято, мы успели видеть многих наших прежних знакомых учителей и даже бывших слуг. Это было очень приятно. Все время великая княгиня боялась, что получатся вести с войны, которые осложнят наше строго нейтральное положение. Такая весть пронеслась по телеграфу в Verviers423, где мы обедали и ночевали. Это была весть о первой победе французов при Мажента424, и мы порадовались нашему своевременному отбытию.

На другой день мы расстались с нашим милым обществом. Пути наши расходились. Великая княгиня направлялась в Ремплин425, в Мекленбургское великое герцогство, а мы, следуя с ними до Льежа, свернули оттуда в Спа426, где я должна была пройти курс лечения. Там я занималась очень усердно, купила ноты, играла на фортепьяно, рисовала пейзажи с натуры, читала много, стараясь приковать свое внимание к читаемому. Часто ездила верхом. Спокойная жизнь оказала мне свою пользу. После Италии природа в Спа, конечно, не поражала ни своей грандиозностью, ни своим колоритом, но была успокоительна и приветлива. Через несколько времени мамá уехала в Ремплин на крестины новорожденного младенца принца Жоржакса427, родившегося 25 мая. Почти одновременно с ее отъездом приехал мой отец, сопровождающий великую княгиню Марию Николаевну, и мы поселились с ним в Pavillon Belge428 напротив Château de la Glacière429, нанятом для великой княгини и ее семейства. Присутствие Марии Максимилиановны было для нас большой радостью. Мы виделись каждый день и даже целый день; между ее комнатой и нашей гостиной мы даже устроили род телеграфа, была проведена через улицу веревка, на обоих концах которой были звонки, которыми мы друг друга вызывали и говорили условными знаками посредством азбуки, сочиненной нами. Так, обыкновенно утром передавалась программа дня. Вечером мы всегда гуляли, катались вместе, очень часто верхом, после чего мы разговаривали без конца на террасе виллы в теплой атмосфере влажной ночи, окруженные мириадами светящихся лучиол430. Наши бесконечные разговоры обращали на себя внимание доктора Мяновского, состоящего в свите великой княгини. Проходя мимо нас, он говорил своим польским акцентом: «Oh! le coeur des jeunes filles! C’est une machine plus compliquée qu’un laboratoire de chimie!..»431 Мы в шутку называли сердце laboratoir’ом432. Был также романс Alary со словами M-me de Girardin, строфу из которого мы распевали с увлечением:

Et son regard plein de tendressA rencontré mes yeux ravis433, —

каждая из нас произносила по-своему. Маруся стремительно говорила «rencontra»434 (меняя этим размер стиха, что ее, впрочем, не останавливало). Я написала для нее послание в стихах, где, между прочим, значилось…

…Peut-être alors 1’imaginationVous montrera en vision rapideTous nos plaisirs: la conversationDu soir à l’air si doucement humide,Le telégraphe et nos signaux joyeux,De Franchimont la course ravissanteEt la romance où votre voix charmanteDisait si bien le «rencontra» fameux435.

Я относилась немного свысока к этим ребячествам, но они доказывают, что мы были еще очень юны. Окончив лечение, мы уехали с отцом в Ремплин, где нас ожидала мамá. Это прекрасное имение было недавно приобретено великой княгиней, и дворец, очень обширный, не был еще вполне закончен. Готовы были обе боковые части дома, очень роскошно и с большим вкусом отделанные; середина же еще ждала своей перестройки. Украшение парка составляли длинные аллеи высоких ясеней, которые, соединяясь верхушками, образовывали подобие сводов готической церкви. Великая княгиня вышла к нам навстречу и радушно и мило приняла нас. Мы так сошлись с нею за последнюю зиму, что мне доставило сердечное удовольствие видеть ее счастливой своей новой материнской радостью. Она повела нас к великой княгине Елене Павловне, которая была по-прежнему добра и ласкова со мной, заставляя, как она умела это делать, обнаруживать способность к разговору. До нашего приезда замок был переполнен съехавшимися гостями, но теперь они почти все разъехались. Елена Павловна также скоро уехала со своей обширной свитой, оставив в Ремплине пожилую свою фрейлину княжну Львову, исполняющую при ней должность гофмейстерины (впоследствии она была пожалована камер-фрейлиной), и m-lle Stube, только что поступившую новую певицу. Это была особа с большим артистическим талантом, независимыми манерами, которые трудно укладывались в рамки придворных обычаев. Княжна Львова, которой поручено было воспитание ее, в этом отношении употребляла много такта, доброты и терпения, чтобы обуздать это дикое дитя богемы, и не всегда успевала в этом. Аристократию таланта она ставила выше всех прочих и возмущалась, когда после обеда, на который она не была звана, ее приглашали петь, не соображаясь с ее настроением. Свита великой княгини Елены Павловны была так многочисленна, что только часть ее (фрейлины и первые чины) нашли себе место в переполненном дворце. Остальные помещались в соседнем городе Мальхине и приезжали по приглашениям. M-lle Stube имела большой успех. Высокого роста, решительная, одетая немного по-мужски, красивая, оригинальная и властная, она привлекала к себе внимание мужчин. Гофмейстер великой княгини Александр Аггеевич Абаза не избег общей участи и вместе с графом Мальцаном ухаживал за ней. Так как она всегда жаловалась на неудобство приезжать и уезжать вечером по пустынной дороге между Мальхином и Ремплином, прибавляя при этом, что это даже опасно ввиду могущих встретиться разбойников, они условились сыграть роль этих фантастических разбойников, чтобы попугать m-lle Stube и певшую с ней другую певицу контральто m-lle Зубинскую. Действительно, переодевшись, они ушли ночью ранее конца собрания во дворце и сели в засаду по дороге в Мальхину. Когда появилась карета с дамами, они напали на нее, прекрасно разыграли свою роль. Те не на шутку испугались. M-lle Stube уже хотела отдать им в виде выкупа свои золотые украшения, но великодушные бриганты436 отпустили их без выкупа. На другой день они патетически рассказывали о своем приключении, которому страх придал еще большие размеры, и только через несколько дней узнали, что были жертвой мистификации. Тогда они рассердились и, зная, что Абаза и Мальцан не любят раннего вставания, устроили под их окнами раздирающую уши ужасную Catzenmusik437. Это была их месть. Трудно себе представить важного сибарита Александра Аггеевича в роли опереточного разбойника. Этот маленький эпизод был прелюдией к более серьезному ухаживанию, которое завершилось два года спустя женитьбой его на Юлии Федоровне, ныне уже вдове его438. В Ремплине мы застали еще священника Ивана Леонтьевича Янышева, приехавшего из Висбадена несколько времени тому назад для освящения домовой церкви, сооруженной великой княгиней во дворце439. Он был молод тогда, полон энергии и преисполнен своего священного призвания, природный ум его развился в обществе ученых богословов Германии. Мы провели с ним несколько дней до его отъезда. Для меня эти дни остались незабываемыми. По-видимому, он также вынес об этом времени хорошее воспоминание, так как нередко упоминает мне теперь о них при наших частых встречах в большом дворце. Я с ним много беседовала. Моя бедная душа нуждалась в словах подкрепления, и я их получала в его спокойной, проникнутой верой речи. В одном из моих стихотворений: «A une jeune fille»440, – я о нем думала, когда писала:

Aime un grave discours qui sème en qui l’écoute,La soif d’être meilleur,Qui tel qu’une eau puissante infiltre goutte à goutteSa vie en notre coeur441.

Через некоторое время отец мой уехал обратно в Спа, откуда сопровождал великую княгиню Марию Николаевну в Англию, а осенью в Париж и Компьен, а мы уехали на морские купания на Мекленбургское прибрежье Балтийского моря в Добран442. При великой же княгине осталась княжна Львова. В близком расстоянии от маленького города Добрана было устроено купальное место Heilige Damm443 на границе обширного леса из ясеней, который простирался до самого моря. Там в то время был выстроен дом, называемый Burg444, где помещались почти все жители, нанимая себе квартиры и собираясь в одной общей столовой к обеду. Вблизи было еще несколько особых вилл, из которых одна принадлежала владетельному великому герцогу445, а другая его матери446, сестре нашей Императрицы Александры Федоровны. Великогерцогская чета приезжала часто к обеду в ту же Burg, причем экипаж великой герцогини состоял из русских дрожек с русским рысаком, подаренными Государем Николаем Павловичем. Кучер был немец, но носил окладистую бороду подобно нашим кучерам и был одет в русское кучерское платье. Маленькие принцы были все одеты в русские рубашки. Эти мелочи доказывают обаяние, которым мы пользовались тогда за границей. Нас также приглашали обедать у себя местные владетели. Великая герцогиня, рожденная принцесса Рейсс447, была в высшей степени симпатичная личность, добрая и религиозно возвышенная. При ней часто мы видели ее дочку, четырехлетнюю девочку, смотревшую на нас умными большими глазами. Ее интересовали наши шифры, и она спрашивала, почему у моей матери была одна только буква «А», – у меня две, а у моей сестры не было совсем шифра448? Эта маленькая принцесса, по выходе замуж за великого князя Владимира Александровича, сделалась русской великой княгиней Марией Павловной.

В конце июля мы отбыли в Висмар449, где присоединились к великой княгине Екатерине Михайловне, которая со всем домом приехала из Ремплина, чтобы морем вернуться в Россию. Нас уже ожидал военный пароход «Храбрый», вновь отделанный и блестящий элегантностью и чистотой. Начало путешествия было прелестно. Погода была очаровательна и море спокойно, как озеро. Вечером под воскресенье служили всенощную на палубе. Голоса матросов звучали на чистом воздухе – и казалось, что слова молитв вместе с фимиамом кадильным летели прямо к небесам, озаренным в ту минуту чудным закатом солнца. При словах «Слава Тебе, показавшему нам свет» мне почудилось, что душа моя объята возвещенным ей светом, прообраз которого представлялся мне в дивном явлении природы. Но вдруг при полном спокойствии нам объявили, что сейчас будет шторм. Действительно, не прошло и четверти часа, как разыгралась буря, но такая, какую я себе представить никогда не могла. Внезапно стемнело, море приняло темно-свинцовый цвет, и ветер, как лютый враг, объявивший нам беспощадную войну, стал реветь, рвать убираемые матросами паруса, тент, под которым мы только что пили чай, и подымать высокие волны, которые, как горы, казалось, были готовы потопить наш корабль, но как-то попадали под него и поднимали его вверх. Я помещалась в узкой рубке на палубе, отделенной стеной от каюты великой княгини. Когда я запирала дверь, то была как в гробу, так как окна в ней не было, поэтому я оставила ее открытой и наблюдала всю ночь, между приступами морской болезни, эту ужасную борьбу стихии с волей человека. Все, безусловно, были больны и лежали, где только кто мог. В нескольких шагах от меня на палубе лежал почти без чувств монах, прикрытый парусом от заливающих волн. Капитан ходил взад и вперед озабоченный и мрачный, половина команды только была в состоянии работать, однако всю ночь перегружали наш огромный багаж, так как он слишком налегал на нос корабля. Один доктор Чертораев из нашей компании был здоров и бодр и заменял нянь при детях. Он приходил ко мне и восклицал с восхищением: «Смотрите, какое великолепное зрелище!» 36 часов свирепствовала буря, – наконец она утихла и мы очутились близ Гельсингфорса, уклонившись значительно от нашего пути. Так как мы вошли в порт, чтобы принять угля, то с большим удовольствием сошли на берег, чтобы прогуляться по улицам. На другой день без новых инцидентов мы пришли в Кронштадт. Свиданье с братьями было счастливой минутой. Борис успешно прошел первый курс Николаевской военной академии и усердно занимался на втором. Мы поселились в Ораниенбауме, и снова началась обычная жизнь. Великая княгиня Елена Павловна была в своем дворце. Фредро приехал, вечера устраивались с шарадами, secrétair’ом и музыкой. M-lle Stube была в последнем отношении огромным приобретением. Были также денные балы в Знаменском и Стрельненском дворцах. Одним словом, прежнее веселье возобновилось, но для меня эта суета имела только вид веселья – я более интересовалась всем, что приходилось слышать по поводу упразднения крепостной зависимости крестьян. Трудно выразить, с какой страстностью я желала проведения этой реформы.

8 сентября был день совершеннолетия наследника Цесаревича Николая Александровича. Ему минуло 16 лет, и поэтому был назначен большой выход в Зимнем дворце. Церемония была торжественна и умилительна. Молодой и красивый великий князь произнес слова присяги сначала дрожащим от волнения голосом, и чувствовалось его проникновение всей важностью своего великого призвания. Императрица следила со слезами на глазах за словами, произносимыми своим возлюбленным сыном, ее гордостью, утешением, предметом ее лучших забот и стараний. К довершению радостного чувства, в этот день пришла весть о победе фельдмаршала Барятинского при Гунибе со сдачей Шамиля, и как последствие этого события – покорение Кавказа. Все были в приподнятом настроении, и ожидание реформ обещало в будущем новую славу. Осенью двор переехал в Гатчину, куда не возвращался со времени царствования Государя Николая Павловича, когда получаемые вести из Крыма падали, как удар за ударом, на обитателей дворца. Собрание было особенно блестяще, и велась роскошная vie de Château450, наподобие пребывания в Компьене. Мы были приглашены на две недели. Огромный дворец был весь наполнен гостями. Все члены царской фамилии с их свитами и другие избранные (la crême de la crême451), всех около ста человек, ежедневно завтракали в Арсенальной зале за круглыми столами, во главе которых восседала одна из великих княгинь. Государь также присутствовал, но Императрица оставалась в своих покоях до обеда, который по тогдашним обычаям был ранний, в 5 часов. Утром и днем шли репетиции разных представлений, которые приготовлялись к вечеру: то живые картины, то комедии, и главным образом разучивалась огромная шарада «Mécène» (mai-scène)452, в которой участвовали почти все присутствующие и которая в нескольких действиях проявляла весь гений изобретательности графа Фредро и его соучастника пианиста Леви, сочиняющего музыку к его тексту. Те, кто не участвовал в репетициях, катались, ездили на охоту или следовали за ней верхом. Обедали с их величествами за большим столом, расположенным покоем453. Кроме живущих во дворце лиц были постоянные приглашения из Петербурга на один или несколько дней. В субботу вечером до понедельника приезжал молодой наследник Цесаревич со своим попечителем, строгим и внушительным графом Сергеем Григорьевичем Строгановым. Послеобеденное время было непринужденно, и обязательно образовывались группы, завязывались флирты, из которых некоторые счастливо завершались. Среди девиц была удивительно хороша собой Hélène Staal. Очень красиво одетая в платья, которые подарила ей великая княгиня Елена Павловна к этому случаю, она сидела в устроенных в зале легких качелях, которые слегка покачивал канцлер князь Горчаков, большой поклонник ее красоты и ума454. Она даже одно время с некоторым правом имела основание мечтать о блестящем для себя положении в будущем, но, как многие мечты, и эта не осуществилась. Всем было весело. Вечером предлагалось всегда какое-нибудь увеселение. Иногда в дворцовом театре были представления итальянской оперы, французской или русской труппы, или театр был занят импровизациями Фредро, в которых мы участвовали. Одна из наиболее удавшихся была серия картин, изображавшая всю поэму «Ундину»455 с аккомпанементом прелестной музыки, соответствующей сюжету456, и Олимп, где великая княгиня Александра Иосифовна была великолепно хороша в античных драпировках и античной прическе, которую исполнил coiffeur457 ее под личным указанием великого князя. Иногда также бывали танцы и выписывались к таким вечерам наши обычные кавалеры придворных балов. По возвращении в Петербург я с радостью приняла предложение великой княгини Екатерины Михайловны заниматься с ней живописью под руководством профессора Неффа. Я еще прежде писала немного масляными красками, и для меня было исключительным случаем пользоваться советами такого выдающегося преподавателя, каков был Нефф. Наша мастерская была устроена в нижней библиотеке покойного великого князя Михаила Павловича, – там же через несколько времени начались уроки ваяния с профессором Пименовым, талантливым и необузданным художником, имеющим много природного ума и мало воспитания, протестующим, как протестуют все русские люди, врагом всякой казенщины и возмущающимся всяким порядком, при всем том чрезвычайно симпатичным по своей непосредственности и безусловной искры гения. Великая княгиня лепила бюст вакханки в натуральную величину, который, вылитый из бронзы, украшает теперь палисадник у ораниенбаумского Китайского дворца. M-lle Stube приходила в открытом платье, чтобы позировать для плеч и шеи. Мои успехи в скульптуре не были очень заметны; у меня глаз вернее для колорита, чем для формы, к тому же я должна была прервать надолго мою начатую голову, и глина высохла и растрескалась, так что мои труды пропали. Hélène Staal присоединилась к нам, – она имела большие способности и вылепила очень хорошо в уменьшенном виде статуэтку Минервы, которую она подарила князю Горчакову. Я приезжала четыре раза в неделю в Михайловский дворец к этим занятиям, очень мне привлекательным. По окончании их я часто выезжала в санях с великой княгиней, так как фрейлины у нее еще не было, и иногда читала с ней вслух. Так начали мы только что появившийся в «Русском вестнике» роман «Отцы и дети»458. Когда я дошла до слова «нигилист», великая княгиня меня остановила и спросила, это что значит. Я тоже не знала. Тогда она решила, что это опечатка и что должно быть написано «гегелист»459 от имени Гегеля. Так нова была еще идея, впервые указанная и названная Тургеневым этим словом, получившим с тех пор такое широкое право гражданства460. Почти всегда я заходила к милой княжне Львовой, которую очень любила. Она была для меня так добра и успокоительно ласкова. Она умела понять мои настроения и умерять кротко и участливо мою восторженность, к какому бы полюсу она ни стремилась. Она собирала у себя маленькое общество дам для совместного шитья одежды бедным. Сама отличная рукодельница, она приготовляла работу и давала свои указания. В это время сестра Крестовоздвиженской общины Варвара Ивановна Щедрина, объезжавшая бедных по поручению великой княгини, читала отчет о своих посещениях. Признаюсь, я дурно работала и брала домой начатую вещь, чтобы докончить ее с помощью моей девушки, и однообразная рецензия доброй сестры Щедриной, в которой мелькали постоянно слова: «чердак», «подвал», «четверо детей» и проч., не представляя мне никакой реальности, была только аккомпанементом моих собственных дум, сдержанных постоянным разнообразием моей внешней жизни, но глубоко поселившихся на дне моей тревожной души.