Миры

Я вспомнил момент смерти, похожий на момент засыпания, вспомнил, как бегали и суетились окружающие, и как начался первый сон, как я начал сомневаться, что это сон, потому что он всё продолжался и продолжался, как граница сна и яви вообще потерялась, меняясь столько раз, что вряд ли я когда-нибудь ощущу прежнюю незыблемость картины мира. Какой-то странный страшный бред открылся по ту сторону жизни… После того, как голоса земного мира стихли, началась чреда то ли снов, то ли странствований. Стабильность данности существования, казавшаяся такой скучной, оказалось потерянным благом, растаявшей иллюзией. Когда-то мы вызывали духов и пытались увидеть в очертаниях мира, поплывшего от травяного варева, знаки иной стороны бытия. И вот я сам на иной стороне, земное прошлое встроилось в чреду смутных воспоминаний и стало лишь беспредметным странствием, в котором меня всё сильнее перемалывают жернова мира, всё страшнее будущее, всё неясней прошлое, всё слабее моё «я», теряющее всякую ориентацию, всякую почву под ногами.

Смутным тягостным воспоминанием, навалившимся, как давняя усталость, я вспомнил мир то ли всегда погружённый в сумерки, то ли от природы бесцветный и серый, вспомнил вечный голод и холод, прерываемый сном со сновидениями в точности повторявшими явь. Правда в детстве, в том мире, мне во сне иногда приходили прекрасные и фантастические картины иных миров, теперь я понимаю, что это были картины моей прошлой, земной, жизни. Они наполняли меня жгущей изнутри тоской, которую я пронёс сквозь всю свою жизнь. Тоска эта была единственным моим светлым и живым чувством. Медленно тянулся иногда тяжёлый, иногда просто монотонный, но всегда бессмысленный труд, который мы делали плохо, как рабы, но постепенно всё же оканчивали, и тогда приходила другая работа. Работа началась ещё в раннем детстве. Когда мы были там детьми, у нас, по-видимому, не было даже инстинкта игры, возможно, не хватало на игры энергии, а может и не нужны они были в этом безжизненном мире. Мы тихо сидели, притаившись по углам, и наблюдали за взрослыми, благодарные, когда нас не трогали. На моих глазах рано умерли родители, кашляющие кровью от стеклянной пыли. Начал кашлять с детства и я. Работая, я бесконечно натираю тряпьём что-то промасленно-металлическое, или толку то же стекло, которое толкли мои родители, кашляя и задыхаясь от стеклянной пыли. Вытоптанная земля чашевидной котловины, в которой находится наша деревня, полностью лишена растительности. Что-то растёт за её пределами, но столь скудное, что об этом не стоит даже упоминать. Тем не менее, эта скудная природа даёт нам скудную пищу, которой еле хватает, чтоб поддержать нашу популяцию. Серое небо без звёзд, серая земля почти без жизни, серые люди, уставшие, тупые и больные, как зомби, еле влачат своё существование, даже не особо цепляясь за жизнь. Меня постигла судьба моих родителей, я умер без страха, без особого страдания, с тупой болью и непониманием происходящего.

Дальше вспоминается движение во тьме, будто я куда-то плыву, потом, вращаясь, засасываюсь в какую-то гигантскую воронку. Как ни странно, вскоре я начинаю ощущать себя, будто не умирал вовсе, встаю на ноги, пытаюсь ощупью найти выход. Нахожу его. Выхожу на безжизненную поверхность пустыни, очень похожую на мой мир. Но тут ночь. Проходит много времени, но рассвет не наступает, всё так же темно. В полной темноте и тишине, когда органы чувств привыкли, начинаю, как будто ощущать чьё-то присутствие. Причём сначала вдали, а потом всё ближе. Наконец вокруг себя. То слышу чей-то вздох, то шорох. То вижу, будто чьи-то следы. Мне некуда спрятаться, нечем укрыться. Я, постоянно в страхе озираясь, брожу в тщетных попытках найти убежище, пока не опускаюсь на землю от усталости, сворачиваюсь калачиком, и, дрожа от холода, наконец, засыпаю. Во сне я чувствую, будто кто-то медленно подошёл ко мне, остановился надо мной и смотрит. Я холодею от ужаса. Что-то мягкое коснулось моей шеи. Я хочу закричать, вскочить, но сон слишком крепок, я пытаюсь себя растормошить, расшевелить, чтоб наконец проснуться, истошно ору во сне, мечусь, и начинаю просыпаться. Что-то увидело, что я просыпаюсь, и поспешно убегает. Я открываю глаза, но надо мной лишь тьма, пустота. Так проходят, по-видимому, долгие годы. Здесь нет ни смен времён года, ни смен времени суток. Но я в страхе засыпаю и в страхе просыпаюсь бесчисленное число раз. Иногда кто-то орёт мне на ухо, когда я сплю, иногда я чувствую какой-то укол, иногда призраки окружают меня такой плотной стеной, что мне кажется, что я в толпе, но это всего лишь безумие окружающего пространства, я остаюсь в одиночестве, у меня нет даже прямых доказательств чьего-то присутствия, но тем не менее, находиться тут бывает просто невозможно, всё живёт мёртвой жизнью, всё дышит холодным дыханием, всё толкает, всё пугает, всё склонилось надо мной, а мне некуда спрятаться от этого.

Однажды я спал на удивление спокойно. Я даже как будто выспался. Просыпаясь, я долго лежал с закрытыми глазами, размышляя над тем, почему так тихо вокруг, почему всё будто уснуло или оставило меня в покое. Я лежал как можно дольше, не шевелился, мне казалось, что этот мир забыл обо мне, и если я пошевелюсь или открою глаза, я напомню о себе, и он меня снова заметит. Наконец, я приоткрыл глаза и увидел, что всё изменилось. Раньше вокруг была ночь, но, как и во время земной ночи, небо содержало немного света, так что, когда глаза привыкнут, можно было видеть всё вокруг, сейчас же небо стало абсолютно чёрным. Земля, в свою очередь, стала местами слабо фосфоресцировать. Особенно ярко фосфоресцировали небольшие грибоподобные растения, рассеянные по тёплой и почти ровной пустыне. То тут, то там светились ещё более слабым светом участки самой почвы, освещая пространство непосредственно внутри себя. Между этими участками была непроглядная мгла. Вдали виднелись отроги острых скал, вершины которых были очерчены всё тем же слабым сиянием. Картина окружающих пространств казалась даже красивой, хотя и мрачной. Здесь меня ничего не тревожило, этот мир оказался комфортнее предыдущего, но бесконечные дни и недели, потянувшиеся в одиночестве, в полнейшей тишине и почти полной темноте обращали меня всё больше к единственному живому существу, даже к единственному предмету, на который тут можно было обращать своё внимание – к себе самому. В памяти будто всплывало что-то жуткое и страшное, что отказывался принимать разум, казалось, мне уже никогда не будет ни покоя, ни надежды. Вся Вселенная, казалось, была погружена во тьму, одиночество охватывало тисками тишины и неподвижности. Я бегал, носясь по мраку, мечтая сломать себе шею, падая в изнеможении и валяясь по земле. Я лежал, не двигаясь так долго, сколько мог. Я сидел в глубокой задумчивости, не пытаясь ничего вспомнить, но пытаясь, как бы найти выход. Не из этого мира, отсюда выхода не было, а выход вообще, выход существа, которое не может умереть, но не может больше и жить так, и надо что-то делать, но сделать ничего нельзя, или я, по крайней мере, не могу придумать. Я хотел бы найти такой уголок Вселенной, куда можно было бы забиться и решить проблему своего существования на веки вечные. Иногда грусть превращалась в ужас и отчаяние, я наиболее отчётливо понимал, что выхода нет. Но, иногда, я, как будто, убеждал себя, что Вселенная не может быть вся такая, что всё, что когда-то началось – когда-то и закончится. Когда-то наступит что-то иное, а может и что-то хорошее, пусть не сейчас, и не после того, как этот мир пройдёт, но вообще когда-нибудь, в принципе. Это слабое утешение. Но это лучше, чем ужас абсолютной безысходности.

Однажды я пошёл к фосфоресцирующим вдали скалам. В мире, где всегда царит ночь, и время существует лишь внутри тебя, можно идти куда-то вечно и расстояние – это лишь индикатор твоего внутреннего состояния. Я взбираюсь на ощупь вверх по скалам, всё выше. Взбираюсь долго. Натыкаясь на непреодолимую преграду, возвращаюсь на ощупь. Шарю по лабиринтам камней, иногда вожу руками по воздуху над пропастью, пытаясь найти очередной уступ. В темноте каждый раз, когда не находишь руками впереди опоры кажется, что ты висишь над бездной. Это безумие – лезть туда в темноте. Но только этим новым безумием можно перебить безумие простого существования в этом мире. Теперь я не знаю, как высоко я над землёй, вверху надо мной кромешная тьма и внизу кромешная тьма. Только призрачно светится вершина уже неподалёку, туда я и направляюсь. Взобравшись на вершину этого мира я, наконец, распрямляюсь, раскидываю руки, поднимаю голову к небу, глубоко вздыхаю и опрокидываюсь вниз, в чёрную пропасть по ту сторону скал. Я лечу, лечу, и падаю на что-то мягкое. То ли я так разбился, покалечился, но ещё не умер, и моё тело, онемевшее от удара, воспринимает поверхность пустыни как что-то мягкое, то ли действительно я упал на что-то мягкое. Скоро сомнений не остаётся: я начинаю погружаться в эту мягкую трясину. Я попытался встать, но ухватиться не за что, и я постепенно погружаюсь: сначала ноги, потом тело, я инстинктивно хватаюсь за трясину, дёргаюсь, стараясь вырваться, когда на поверхности остаётся лишь лицо, вытягиваюсь изо всех сил, чтоб сделать последний вздох, судорога сводит тело, задыхающееся и бьющееся в агонии, я чувствую, как мой открытый в ужасе рот наполняется жижей трясины…

Я не помню своего детства. Оно было исключительно бессознательным. Сознание начало просыпаться во мне с половой активностью, когда я начал выделять по запаху одно из существ в своём окружении. Обычно себе подобные вызывали во мне отвращение, бесформенные волосато-слизистые, робкие жалкие существа, прячущиеся в стойбищах-убежищах, где птицы не могли нас застать, и активизирующиеся только под действием сильнейших желаний, гонящих нас из убежищ. Все были такие же, как я, и видеть свою природу со стороны было страшно и тошнотворно. Но это существо непреодолимо притягивало к себе и, гоняясь за ним, я вместе с другими начал выбегать за пределы убежища. Однажды я, не в силах оторваться от запаха, стелящегося за ним, набросился на него посреди пустыря, наполз на него, мы переплелись и стали наполняться слизью, как распластанные улитки, я долго-долго овладевал им, совершая волнообразные движения всем телом, истекая из всех пор чем-то, что оно с жадностью поглощало. После оказалось, что я должен кормить потомство, так что мне пришлось обретать какое ни какое сознание и, преодолевая страх, выходить для сбора пищевого мха. Страсть была недолгой, остался лишь страх. Выходить из убежищ за пищей оказалось опасно. Чёрной бездной простирались широкие реки посреди залитого инфракрасным светом мира. Из бездны выходили огромные птицы со смотрящими сквозь нас полными скорби глазами и, укрывая нас крыльями, всасывали, оставляя на земле лишь скелет. Я не увидел, как выросли мои дети, впрочем, не сильно жалею об этом, родившись, они, как клубок червей, извивались в неприятно пахнущей слизи, и хрипло тонко попискивали. Я бы их сразу же утопил, но мне не позволили.

И я был всосан через поры во чрево большой птицы, что оказалось совсем не страшно и не больно, птица выделяла какой-то транквилизатор, так что я даже не пытался сопротивляться, понимал бесполезность, только чувствовал, как что-то проникает в моё тело, растворяет его, и я начинаю стекать, а что-то меня слизывает тысячью маленьких язычков и всасывает в себя. Как ни странно, такое же состояние отсутствия почти всех мыслей и ощущений, в которое меня привёл транквилизатор птиц, сохранялось во мне и в состоянии переваривания. Сохранялось и сознание. Я уже не имел формы, я был жижей, выделенной птицей, и медленно, перегнивая, просачивающейся куда-то вглубь болота, состоящего из нечистот больших птиц. Одно чувство сохранилось во мне во всей своей остроте – отвращение, никогда ни до, ни после мне уже не случалось быть живым жидким экскрементом. Я был теперь лишён активного, способного к движению, оформленного тела, но слизь, в виде которой я был выделен, всё же держалась единым комком.

В отхожем месте птиц, оказывается, тоже кипела жизнь. Вокруг меня плавали какие-то черви с явно осмысленным, почти человеческим взором, размером с кошку. Они вызывали во мне инстинктивный ужас, но уйти от их трубчатого рта я не мог. И они, проплывая мимо меня, отдирали от моей разлагающейся плоти по куску и плыли мимо. Я даже не мог подать знак, что я разумное существо. Я был лишь куском биомассы. Вскоре цельного меня вообще не осталось. Но моё «я» каким-то образом продолжало существовать. Сразу после растворения в желудках червей с осмысленным взором я оказался в медленном потоке, движущемся по гнетуще-мрачному миру. Весь мир находился под высоким сводом как бы уходящей вдаль пещеры, мрачной, залитой непонятно откуда исходящим полусветом. Поток будто олицетворяет собой неизбежность, внутреннее состояние моё раз за разом, мир за миром, становилось всё хуже. Поток тоже несёт меня, превратившегося в распадающиеся останки и непонятно почему сохраняющего сознание, явно не в лучшие миры. Я пытаюсь сопротивляться потоку, цепляться за стены пещеры, отчаянно мечусь, или мне только кажется, что я мечусь, мне трудно контролировать свою внешнюю форму, я уверен лишь в своём внутреннем состоянии. Как бы то ни было, конец потока уже близок, мерное бесстрастное слепое течение не изменяет своей скорости, плавно неся меня, наполненного страхом и паникой, к какому-то очередному переходу, всё ближе и ближе, хоть бы течение замедлилось или ускорилось что ли, мне кажется, меня сейчас перемелет какая-то бесстрастная машина. И вот меня вместе с потоком выплёскивает…

Воды потока выплеснулись не во что. Они исчезли, стали пустотой. Будто их изображение повернулось под другим углом и поэтому стало невидимым. Их внутренняя сущность не изменилась, просто в мире, куда я попал, она перестала существовать. Перестал существовать и я. Сначала будто вовсе. Но удивительное явление: как глаз, привыкнув к темноте, начинает различать слабый свет, который раньше казался кромешной тьмой, как ухо начинает различать звуки, привыкнув к полной тишине, так и сознание, привыкнув к почти полному небытию, рано или поздно начинает замечать, что оно всё-таки существует. Больше нечего сказать об этом мире, в котором не было ничего, кроме слабо брезжащей искры моего самосознания посреди вечной пустоты. Впрочем, в этой пустоте возникло и другое чувство – что что-то меняется, впереди меня ещё что-то ждёт, позже я ещё более уточнил своё ощущение – меня что-то ждёт внизу, я будто куда-то падаю. Скоро я почувствовал и конец моего падения – бесконечная розоватая ровная поверхность недвижимого раскалённого моря, в которое я, наконец, врезался и тут же пошёл на дно. Хотя у меня не было тела, та субстанция, из которой ещё состояло моё существо, видимо, начала сгорать в этом море, поэтому я запомнил такую боль, что не осталось ни мыслей, ни памяти, только агония, и ужас безысходности, потому что разве же может быть возможным выплыть назад из этого тяжёлого бесконечного раскаленного моря, да и ещё отделённого от мира прослойкой небытия, если я безволен даже пошевельнуться и могу лишь медленно опускаться на дно, как камень. Значит, и буду я лежать где-нибудь там, на дне, в такой агонии, что и секунды выдержать не возможно. Сейчас припоминаю, как погружение начало постепенно замедлятся, как море становилось всё более вязким, но тут началось его как бы бурление, избивавшее меня сполохами и потоками раскаленного вещества. Осознавать я мог, но агония была такой сильной, что осознание мне не пригодилось, я не мог сосредоточиться на чём-либо ни на мгновение, я весь был сплошной внутренний вопль. Я чувствовал, как я сгораю изнутри. Оценить, сколько это продолжалось, невозможно, на времени тоже нужно концентрировать внимание. Крик агонии был вне времени. Но те мои оболочки, которые стали моим мучителем в этой среде, постепенно сгорали или растворялись, так что мой крик начал стихать. Бурление закончилось, я же продолжал опускаться всё ниже. Море продолжало густеть, соответственно я опускался всё медленнее. В какой-то момент я перестал что-либо чувствовать, видимо все мои оболочки сгорели, но я чувствовал, скорее сознанием, а не ощущениями, абстрактно, некоторое пространство этого океана вокруг себя. Как будто огонёк сознания, оставшись совсем без тела, начинает принимать за тело просто шарообразную область окружающего пространства, что бы в нём не находилось. Скоро море стало таким густым, что я почти завис в нём. Неподвижный, бестелесный, висел я в каких-то неведомых пространствах, оставленный наедине с собой. И не было ничего, на что могло бы обратиться моё сознание, что-либо существовало только внутри меня. Я начал вспоминать, в памяти прояснялись, поддаваясь концентрации моего ничем не отвлекаемого сознания, моменты последней жизни, предыдущей, ещё одной. Долго, медленно, неуклонно, так постепенно в сознании возникли картины земного бытия. Я начал чувствовать, причём не только всё то, что чувствовал когда-то я, но и что чувствовали другие вокруг меня. Оказывается, я знал это всегда, чувствовал это всегда, но не обращал на это внимание, как бы отворачивался от этого, не принимал в расчёт, убедил себя, что не знаю, не чувствую или принципиально не интересуюсь этим. Теперь преграда между моим «я»» и «я» всех тех, кого я встречал ранее, исчезла. Теперь я был всем пространством, всем действом, разворачивавшимся вокруг меня. Причём, оказалось, я был свидетелем не только того, что происходило непосредственно на моих глазах, каким-то чудом я вспоминал и отчётливо видел, что происходило по моей вине в других комнатах, на других улицах, в других городах, что происходило гораздо позже моего влияния, даже то, что происходит сейчас. Мало того, я осознал, что видел это всё и раньше и знал это всё изначально, хотя и не был способен добраться до этого знания. Я увидел своё рождение, детство, молодость, я проживал снова и снова каждое мгновение жизни. Некоторые мне нравились, я с радостью вспоминал их, вспоминал наши игры во дворе, первый урок, празднично украшенный в день Нового года дом, вспоминал, как астроном показывал мне, маленькому, созвездия, и как меня узнавала моя пони, когда я входил на конюшню. Но тут сознание наталкивалось на то, от чего я с радостью бы отвернулся, но отвернуться я не мог. Я видел во всех подробностях, как убивают мою мать, как отец самолично вешает или перерезает горло тем, кого считает своими врагами, видел долгие истории во всех подробностях, как жили рабы вокруг меня, как жили они, уже будучи моими, как я вскрывал их живьём, как лягушек, чтоб увидеть, как работают органы у живого человека, вспомнил, как горели они живьём на кострах, принесённые в жертву богу, имя которого я всё время забывал. Я проживал жизнь и свою, и их, и их родных, и их родителей, и их потомков. Я оказывался в своём сознании не раз на их месте, огонь раскаленного моря вернулся вновь, уже не извне, а изнутри, вернулся агонией ужаса, не оставлявшей места никаким интерпретациям и рассуждениям. А проживание всё продолжалось, и остановить его, переключиться или отвернуться было не возможно. Вспомнил зрелость и старость. Вспомнил последние годы и дни жизни. Вспомнил тех девушек, которых я клал вокруг себя, чтоб своей молодой энергией они отсрочивали моё одряхление, я не то, чтобы верил в это, но делал это на всякий случай – а вдруг они таки и принесут мне хотя бы одну секунду продления жизни. После нескольких ночей я убивал их, чтоб они не рассказывали никому о моей дряхлости, о том, что я был не способен даже овладеть ими, разве что пальцами, что я и пытался делать время от времени, наслаждаясь их запахом. Вспомнил, как уже почти не мог двигаться, и раз или два раза в неделю меня погружали в ванную тёплой детской крови, лекарь предположил, что это может омолодить мой организм и придать мне жизненной энергии. Я проживал жизни каждой этой девушки, каждого этого ребёнка, раз за разом. Как-то в детстве я разбил окно в одной из залов и убежал, не сказав никому. Никто сразу не пришёл на звон, может, никого поблизости не было. Через какое-то время по дорожке, усыпанной битым стеклом, прошла процессия собравшихся на охоту друзей отца с прислугой. Отец уже выехал из дома. Процессия состояла из множества лошадей, холёных, специально выведенных и отобранных собак, если бы кто-то из них порезался, был бы такой скандал, что и представить не возможно, отцу пришлось бы публично извиняться перед ними и возмещать убытки. Когда мой проступок открылся, меня поругали за разбитое окно, и отец спросил прислугу и домашних: надеюсь, никто не порезался? Нет, нет, никто, точно никто, закивали все в ответ, и я активнее всех. Тут я мог бы быть уверен, хоть в этом правда была на моей стороне. Хотя уверен я был только внешне, внутри я с облегчением вздыхал – слава богу, хоть тут пронесло, всё могло бы быть гораздо хуже. Но в этот раз меня не пронесло, чем дальше, тем было хуже, и в моей жизни, и в её последствиях, простиравшихся гораздо дальше моего ухода, шаг за шагом, страница за страницей, нигде не проносило, я видел сошедших с ума матерей, изуродованных отцов, пытавшихся проникнуть в мои покои, чтоб убить меня, которые вместе с семьями, лишившимися кормильца, умирали с голоду, видел, как родители несли хоронить обескровленные тела своих младенцев. Снова и снова, снова и снова. И длилось это будто бы вечность, но не ту проносящуюся вечность, где время, будто не течёт, вечность, прожитую секунда за секундой, за жизни всех, кто когда либо были вокруг меня и всех, кто ощутили последствия моего существования уже после меня.

Но и такая вечность кончается. Оказывается, я медленно и незаметно всё же опускался, пока не достиг дна раскалённой субстанции. Под ним была пустота. Постепенно, опускаясь в пустоту, я обнаружил, что у меня снова есть тело, оно отделялось от субстанции моря очень медленно, миллиметр за миллиметром и повисало в пустоте. Видимо, в центре было что-то вроде гигантского пузыря, не пускавшего вниз массу океана. На каком-то этапе я почувствовал, что могу шевелить теми частями тела, которые свешиваются вниз. Я опускался и высвобождался так медленно, будто я не опускаюсь, а вырастаю из затвердевших низших слоев океана. Я с удивлением обнаружил, что у меня появились конечности, потом стал ощущать форму всего тела. Наконец, я упал вниз. Я приземлился на какую-то покатую поверхность и заскользил вниз по узкому тоннелю. Когда крутизна тоннеля уменьшилась, моё падение остановилось. Тогда я сам направился ползком дальше и полз, пока не упал в небольшое помещение. Я ощупал себя: теперь у меня не было рук, я был грубо высеченным из какой-то плоти животным с четырьмя ногами, заканчивающихся ступнями, как у слонов, и головой, но без носа и рта, только с глазами и отверстиями на месте ушей. Я осмотрел помещение, в которое попал. Из него шли во все стороны несколько ходов, пол был неровный, похоже, помещение было лишь расширением тоннеля в месте его развилки. Всё вокруг было залито сумрачным алым светом, который излучали сами стены, окружавшие меня. Я решил пробраться в один из самых горизонтальных тоннелей, чтоб можно было, при необходимости, потом вернуться. Тоннель оказался не длинным, другой формы, и тоже заканчивающийся развилкой. По дороге я заметил множество отверстий и впадин разного размера и формы. Побродив так некоторое время, я понял, что попал в большое пещеристое тело, оно всё состояло из множества больших и маленьких отверстий, ходов, тупичков, впадин и выступов. Что же мне тут делать? Я решил выбрать направление и двигаться преимущественно туда, даже если тоннели будут заканчиваться тупиками или сворачивать, тогда только буду искать другой проход. Но задуманное оказалось не так-то просто выполнить, системы тоннелей, которыми приходилось обходить тупики, тянулись долго и извилисто в совершенно произвольных направлениях, тупиком часто заканчивался с таким трудом найденный путь, я понял – в этом хаосе нельзя двигаться в каком-либо одном направлении. К тому же, я довольно быстро потерял ориентацию и несколько раз выбирал её заново. Через довольно большой промежуток времени, заполненный бессмысленным блужданием, я начал замечать вдали будто какие-то звуки и улавливать краем глаза иллюзорные движения, которые пропадали, когда я сосредотачивал взгляд. Забавно, когда у меня появилось какое-то очередное тело, я приобрёл способность сходить с ума от одиночества. Хорошо, что в этом теле мне не нужно спать. Постепенно пространство оживало всё больше. Я стал чувствовать нарастающее беспокойство, переходившее в явный страх. Я заметил, что в этом теле я стал более чувствительным, эмоции обострились, если это испуг, то испуг в полнейшем осознании, яркий, режущий, пронизывающий, если жалость и скорбь, то мировые, если безразличие, то какое-то трансцендентное, мировое молчание. Ещё я заметил, чем больше я тревожусь, тем сильнее оживает пространство. Наконец, я решил перестать блуждать и забился в какую-то небольшую нишу, плоскую и вытянутую, но высокую настолько, что там можно было и сидеть и лежать. Там я был ограждён с трёх сторон, сверху и снизу стенами и мог видеть всё свободное пространство перед собой. Я сидел там довольно долго, наблюдая, что происходит вокруг. Пока я прямо и пристально смотрел на какое-то место, оно оставалось спокойным. Только звуки, доносящиеся из щелей и тоннелей, становились всё громче: безумный шёпот, вой, стон, лай и визг, смех и крики слышались со всех сторон, но тоже как-то призрачно, не было ни одного звука, не остающегося под вопросом, я так и не пришёл к заключению – реальны эти звуки или это я схожу с ума всё сильнее.