Целитель. Малышка из Рио
И любовь! Большая, настоящая, страстная! Не пугайтесь, Риточка, – журчал он, – откровенных сцен выйдет совсем мало… Чуть-чуть! Вы слишком красивы, чтобы рассмешить, да это и не нужно. Ваша героиня – советский археолог Лида Арькова… Археологиня! Начальница экспедиции! Она раскапывает индейские пирамиды в джунглях Южной Америки, и для нее не существует ничего, кроме науки. В Лиду безнадежно влюблен ее зам, Владлен Тимошкин – его сыграет Олег Видов… А потом выйдет любовный… даже не треугольник, а квадрат! Русской красавицы станут домогаться сразу двое местных – Мигель Альварадо, спесивый латифундист-повеса… на эту роль мы утвердили Боярского… и командир отряда тамошних партизан, что ведут нескончаемую герилью – Санчо с позывным «Идальго». Его сыграет Дима Харатьян… Короче, Альварадо заманит Лиду в дебри сельвы, уведя к древним развалинам, и тут уж коварные планы Мигеля разобьются о непредсказуемые реакции простодушного, наивного Тимошкина… Да, а ваша подруга, Инна Видова, сыграет взбалмошную американку Джейн, сохнущую по Альварадо. Ей он и достанется, в самом конце! А пока… Читка!»
Мужчины сдвинули столы, все расселись, и режиссер торжественно раздал сценарии…
…Рита глубоко вдохнула холодный воздух, пахнущий снегом, и заспешила. Сегодня первый съемочный день! Вот будет весело, если ее погонят со студии за полную профнепригодность…
То страшась неизведанного, то радуясь ему, девушка шагнула за порог киностудии, и оказалась как будто на вокзале. Шум, гам, суета закружили ее в ярком, малость бестолковом круговороте.
– Доброе утро! – весело оскалился Харатьян, неузнаваемый в гриме. – Обычай соблюдаете?
– Нет, – улыбнулась Рита, – не люблю пиво.
На «Мосфильме» день начинался с посещения «железного дьявола» – пивнушки, где автомат за двадцать копеек наливал примерно пинту «Жигулевского», «Бархатного» или даже «Московского».
Кивнув Мише Боярскому, хищно слизывавшему пену с усов, Рита процокала к павильону номер восемь.
* * *
Полдня снимали эпизод «Предложение» в декорации «Автобус», что во втором павильоне. По сценарию, Джейн устает вешаться на Альварадо. Фыркнув в финале, она со злостью хлопает дверцей его роскошной машины, и запрыгивает в маршрутку. Мигель догоняет сеньориту – и делает ей предложение. Со всем латиноамериканским пылом, прямо в грязноватом салоне, где толстые индианки, наряженные в цветастые «цыганские» платья, везут клетки с квохчущими курами.
Больше всех суетился режиссер, выстраивая мизансцены.
После пятого дубля все дружно перешли в павильон номер три.
– Приготовиться! – протяжно закричал Гайдай. – Мотор!
Нескончаемые переговоры осветителей смолкли, а звукорежиссер откликнулся негромким:
– Есть мотор.
Тряхнув челкой, энергичная помреж выставила нумератор, и деловито зачастила:
– Сцена двенадцать, кадр один, дубль один!
Рита поежилась – двенадцатая сцена называлась «Первый поцелуй»…
– Камера! – крикнул режиссер.
– Есть! – кивнул оператор, и «хлопушка» громко, отчетливо щелкнула.
– Начали!
– Лида… – смущенно забормотал Видов. – Извини, но… Я влюбился… в тебя.
Олег неплохо играл робкого «молчела», отчаявшегося на решительный поступок. Касание его твердых губ, готовых раскрыться, неожиданно отозвалось сладкой дрожью – из глубин женской натуры поднималось темное, безрассудочное волнение.
Рита сама растерялась от подобного отклика тела, испугалась даже. Она-то всегда считала себя холодноватой, только Мише удавалось разбудить в ней жаркое естество.
– Стоп! – вскочил Гайдай. – Назад! Рита, страстные поцелуи снимем на Кубе, а пока у нас самый первый! Ты изумлена поведением зама, ты негодуешь!
– Да, Леонид Иович, – пролепетала актриса, задыхаясь, – я поняла.
– Представь, что я – нашкодивший кот, – шепнул Видов, ласково улыбаясь. – А ты веником меня, веником!
– Ладно! – Ритины губы дрогнули в вымученной улыбке.
– Еще раз! – скомандовал Гайдай. – Съемка пошла!
– Тишина в павильоне! – строго прикрикнула звукорежиссер.
– Свет! Мотор! Камера!
– Сцена двенадцать, кадр один, дубль два!
Рита очень старалась. Ее лицо пылало от негодования, рука замахивалась, чтобы влепить пощечину нахалу, но… слабо, плавно опускалась – строго по сценарию.
Довольный режиссер крикнул: «Стоп! Снято!» на двадцатом дубле…
Среда, 15 февраля. День
Ленинград, Балтийский завод
Сухогрузу «Светозар» не исполнилось и пяти годиков, но бывалого Ромуальдыча он привлек вовсе не младостью лет. При водоизмещении чуть более шести тысяч тонн судно обладало машинами мощностью десять тысяч «лошадей», и выдавало двадцать пять узлов на спокойной воде. Для нашей тайной миссии – замечательный бонус.
И смотрится неплохо – белый верх, черный низ – до красной ватерлинии. Надстройка была смещена к корме, а всю палубу занимали крышки трюмов числом три и пара мачт с лебедками.
В общем-то, грузы мы напихаем в первый и третий трюм, а вот второй, что в районе миделя, прячет большо-ой секрет. Нет, если заглянуть сверху, то ничего особенного не заметишь. Ну, пара контейнеров… Огромные ящики, оббитые фанерой…
Чтобы разгадать загадку, надо спуститься вниз, да и вскрыть тару – там прятался мини-реактор и паровая турбина с генератором, а хитро заныканные кабели питали четыре блока преобразователя пространства. Тоже мини.
Ловчее всего мы замаскировали отражатели бета-ретранслятора. Они торчали наружу – метровые пластины, аккуратно закрашенные эмалью. Одна на корме, другая в носу, четыре по бортам. Отражатели слились с прочим моряцким хозяйством, и их никто в упор не видел.
Экипаж набирали тщательней, чем космонавтов. Мне удалось взять с собой Киврина с Корнеевым; Вайткус с Бубликовым напросились сами. Я не возражал – без Ромуальдыча никуда, а «Бублик» за зиму здорово… возмужал, что ли. Дисциплина подтянулась, а присущее Витьке разгильдяйство упало до нуля.
Наверху утвердили всех, ну, а с теми, на чьих заявлениях визу «Годен» ставил не я, познакомлюсь в пути…
Признаться, меня объем работ пугал поначалу больше, чем «морской круиз», но, по нашему хотению, по велению товарища Андропова дела продвигались в темпе…
…Я хмыкнул только, глядючи, как ловкий Бубликов, переквалифицировавшись в маляра, выводит на корме новое название: «BREEZE». Медные, надраенные серп-молот с трубы уже сняли. Выкрасили ее в светло-синий и расписали по трафарету созвездие Кассиопеи.
В кармане закурлыкало. Порывшись, я выцепил плашку радиофона.
– Да?
– Михаил Петрович? Здравствуйте! – послышался осторожный картавый голос. – Это такой Александров вас беспокоит…
– А-а! Павел Сергеевич! Здравствуйте, рад вас слышать!
– А уж я-то! – взбодрился радиофон. – Михаил Петрович…
– Миша.
– Миша… М-м… Не могли бы вы как-нибудь заехать к нам, в Комаровку? Что-то сдает Гусь… Тьфу ты… Андрей… Андрей Николаич. Всё на диване вылеживается, на лыжи еще не вставал…
– Болеет? – выдвинул я версию.
– Да нет… – промямлил Александров. – Похоже, убедил себя, что выдохся, как математик. Я пробовал его расшевелить, да всё без толку. А вас он… ну, хоть выслушает!
–Ага… – задумался я. – Так… Я сейчас в Ленинграде… М-м… Ну, Пулково тут рядом… Буду у вас после обеда!
Тот же день, позже
Московская область, Комаровка
Когда я вылетал в Питер, то оставил машину на стоянке в Шереметьево. Оттуда и двинул, выдерживая приличную скорость. Меня подгонял голод, но задерживаться в придорожных кафешках не стал, иначе в Комаровке перекормят…
Я ехал, а в голове всё вертелась знаменитая максима Лиса: «Мы всегда будем в ответе за тех, кого приручили». Говорят, что эта истина взята из старинной арабской притчи, но какая разница?
Приручил, научил, уберег от смерти? Следовательно, судьба прирученного, обученного или убереженного – на тебе. А я незаметно спас Колмогорова…
Это должно было случиться весной семьдесят девятого года, ровно десять лет назад. На дверях в подъезде башни «Л» МГУ, где жил Андрей Николаевич, стояла мощнейшая пружина. Однажды, возвращаясь после банкета, академик не придержал тяжеленную створку, и та нанесла подлый удар – бронзовой ручкой, да по голове. По умнейшей голове мира!
У Колмогорова развилась болезнь Паркинсона, он лишился зрения и речи, а в восемьдесят седьмом умер…
Но тут появляюсь я, скромный герой – выкидываю пружину-убийцу, и ставлю дверной доводчик, надежный, как автомат Калашникова!
Величайшему математику ныне восемьдесят шесть. Он больше не устраивает лыжные гонки или заплывы по ледяной Клязьме, но гуляет каждый день, в жару и в холод. И гуляет-то как – всё той же быстрой, с наклоном вперед, разрезающей воздух походкой.
Да что там говорить, если даже в прошлой моей жизни Колмогоров жаловался, что паркинсонизм «мешает ему плавать на спине», а из-за слабеющего зрения он «не видит лыжню»!
Спору нет, в старости ум слабеет. Сам Андрей Николаевич клялся себе, что бросит научную деятельность в шестьдесят лет.
Не вышло! И слава богу. Иначе не видать нам физико-математических школ, а во дворе ФМШИ при МГУ давно пора наваять памятник Колмогорову. Заслужил.
Путая в голове все эти мысли, я проехал поселок Первомайский, застроенный многоэтажками, и свернул на знакомый мост через Клязьму. Старый деревянный дом с антресолями крепко сидел рядом с дачей Заходера.
Сигналить я не стал. Оставив «Волгу» у ворот, вошел в калитку. Шарик тут же заюлил, замел хвостом, привечая частого гостя, а кошак по кличке Кот даже не посмотрел на меня, продолжая лениво намывать ухо, обгрызенное в уличных боях.
– Привет, лохматенции!
Потопав на крыльце, отряхивая налипший снег, я дождался, что в двери выглянет супруга академика.
– О, Миша приехал! – заулыбалась она, собирая морщины.
– Здрасьте, тёть Ань! Да вот, проезжал мимо. Дай, думаю, загляну!
Мелко рассмеявшись, Анна Дмитриевна проводила меня в дом, похожий на декорацию к фильму о жизни до революции. Старинная мебель, тяжелая, но вечная, навевала дух дворянского гнезда, не затронутого Октябрем.
Сдержанно гудела круглая печь, выложенная изразцами. Тепло от нее расплывалось мягкими волнами, укутывая пространство уютом и ладом. Негромко щелкал маятник настенных часов, отделанных блестящими малахитовыми колонками. А посередке, за большим овальным столом, застеленным белой камчатной скатертью, в одиночестве трапезничал Колмогоров, рассеянный и словно потухший.
Его обед не впечатлял изысками – в глубокой тарелке парили желтые клубни картошки, а на блюде, усыпанная колечками лука и зеленым горошком, разлеглась здоровенная селедина.
– О-о! – бледно заулыбался академик. – Кто к нам пожаловал! Присоединяйтесь, Миша! – он вяло погрозил пальцем: – Только не говорите, что вы здесь по наущению Пса!
– Да как вы могли такое подумать! – изобразил я возмущение, накладывая себе в тарелку.
Стыдливо усмехаясь, Колмогоров отрезал мне краюху ржаного – руки его дрожали.
– Хочу вас подлечить, – выложил я легенду, придуманную на ходу. – И… есть еще один вопрос, но о нем после. Проголодался я!
– Ну, выпить не предложу, вы за рулем… – забормотал Андрей Николаевич. – А кваску?
– С удовольствием!
Анна Дмитриевна готовила чудеснейший домашний квас, страшно шипучий, и в каждую бутылку обязательно опускала изюминку. Колмогоров наполнил мой стакан, почти не пролив пенный напиток.
– М-м-м… – замычал я, отхлебнув. То, что надо. И куда вкусней аперитива!
Жирный селедочный хвост и пара картофелин избавили меня от многоглаголанья, а когда я слопал добавку, то с пыхтеньем откинулся на спинку.
– Как говорил товарищ Маяковский: «И жизнь хороша, и жить хорошо!» Ну-с…
Я тщательно обтер руки, и вытянул ладони над белыми – не седыми, а именно белыми волосами Колмогорова.
– Припекает будто… – забормотал академик, размякая.
– Отлично… – обронил я напряженным голосом, водя левой рукой вдоль позвоночника нечаянного пациента. – Андрей Николаевич, у меня к вам будет огро-омная просьба…
– Слушаю вас, Миша…
Я выдохнул – и стал выдавать секреты особой государственной важности. Рассказал о хронодинамических экспериментах, упомянул о теории дискретного пространства, о четырехмерных межпространственных полях…
– Нуль-пространство, псевдовремя… – уныло перечислял я. – Мне хватает понимания, как физику, но проблема в ином. Как объять пространственно-временные структуры математически? Тут я пасую. На вас вся надежда, Андрей Николаевич!
– Миша! – всплеснул руками Колмогоров. – Да я бы рад, но… – он с радостным удивлением посмотрел на свои пятерни, подвигал пальцами. – Даже не вздрогнут! Спасибо вам огромное, Миша! Но… Понимаете…
– Да тут хотя бы начать, Андрей Николаевич! – горячо заговорил я, будто не слыша сомнений в голосе академика. – У меня слишком материалистический склад ума, и на каком-то уровне сложности я просто вязну в высших абстракциях, во всех этих топологических премудростях! Единственное, на что меня хватило, это… Даже не знаю, как выразить… Понимаете, Теория Совмещенных Пространств – это, как мостик к новой, расширенной… ассиметричной теории относительности! Где пространство вовсе не геометрический объем, а сложнейшая структура, да и время не лишняя сущность в виде дополнительного четвертого измерения. А если положения ТСП верны, и мир действительно представляет собой бесконечную совокупность взаимопроникающих пространств с весьма различными физическими свойствами? Знаете, на что это похоже? Ученые, будто стародавние кочевники, топчутся в убогом загоне, а вокруг – степь бескрайняя, переполненная неведомыми истинами!
На дряблые щеки Колмогорова вернулся румянец, его глаза заблестели.
– Я… попробую, Миша, – выдохнул он. – Только… – академик бросил на меня быстрый озорной взгляд. – Мне нужны детали!
– О-о! – воскликнул я, аккуратно шлепая по монитору микроЭВМ, экран которого изрядно запылился. – Материалов у нас – вагон и маленькая тележка! Скачаю всё на диски, и привезу! Нет, лучше я… – моя рука потянулась к затылку. – Позвоню Киврину, он привезет, а я помогу разобраться, где там что.
– Ну-у… За почин надо выпить! – Андрей Николаевич шлепнул в ладоши. – Чаю, да под ягодный пирог!
Со звоном он выставил на стол два граненых стакана. На подстаканниках были выгравированы пес и гусь.
– Анечка-а! – дребезжащим голосом воззвал Колмогоров. – Чаю дашь нам?
– Несу-у! – послышалось из кухни.
Я успокоенно оседлал стул, весьма гордый собой. Исцелить тело – это я умею с детства. А вот реанимировать душу… Но получилось же! За это не грех и выпить. Чаю. С пирогом.
Там же, позже
Володьке удалось побить мой давнишний рекорд – от Щелково-40 до Комаровки он доехал меньше, чем за полчаса. Видимо, привлеченный моими рассказами о тутошнем квасе. Шутка.
Киврин уже не раз набивался мне в попутчики, чтобы хоть издали глянуть на светило математики. А тут – за одним столом…
Ну, пока Володя накачивался квасом, я зарядил дисковод новенького «Коминтерна-7». У меня на работе стоял такой же, как Старос хвастался – с процом четвертого поколения. Техпроцесс шестьсот нанометров, полтора миллиона транзисторов – и прочая, и прочая, и прочая.
– Миша, – Колмогоров, не в силах усидеть, вил круги по гостиной. – А совмещенные пространства – это чисто теоретическое построение? Или вы уже нащупали хоть какие-то физические проявления?
Киврин, отдуваясь, глянул на меня.
– Каппа-пространство нащупали, – бодро сказал я. – Довольно странный мир – его материя еще не квантована, и находится в доатомном состоянии. А вот бета-пространство… Оно сопредельно нашему, и там проживает точная реплика человечества. Ну, тайной больше, тайной меньше! Открою еще одну – я лично знаком со своим двойником из «Беты»! Так уж случилось…
– Ах, как интересно… – взволнованно прошептал академик, потирая руки в старческих веснушках. – До чего же интересно! А тут жизнь на исходе…
– Андрей Николаевич! – фыркнул Володька, малость освоившись. – Мне бы до ваших лет дожить! И, я слыхал, у вас хватает долгожителей в роду?..
– На них вся надежда! – тихонько засмеялся Колмогоров.
– Загружается, – бойко объявил я, покидая гостиную. – А мне надо… м-м… помедитировать.
Приспичило мне.
– Мы с Гришей Перельманом в одной школе учились, – глухо донесся окрепший голос Киврина. – Только он стал математиком, а я как-то отстал, в физики подался…
Усмехнувшись, я закрылся в уборной. Опыт пользования здешней сантехникой у меня был – какую кружку брать, откуда черпать… А для несведущих висела подробная инструкция.
Меня, помнится, всегда смешил ее главный пункт: «По завершению соответствующих процедур воду спускать независимо от грандиозности поставленных целей и величия достигнутых результатов».
Очень стилёво, как выражается Гайдай. В голове мелькнул и пропал образ счастливой Риты, вторично нашедшей себя в этой жизни. Я, помнится, переживал из-за нее. Жене, на мой взгляд, не доставало увлечения, будившего спящие таланты.
У меня скоро должна выйти первая книга, научно-популярное издание «для среднего и старшего школьного возраста», и писанина захватывала целиком. А у Ритки одна работа.
Может, финансовая аналитика и впрямь любопытна, но этого мало. Нашему уму подавай новые впечатления, новые умения – узкая специализация сушит мозги, загоняя их в тесные рамки. А эмоции куда девать? Душе ведь тоже хочется трудов!
И кино для моей красавицы – просто находка. Свежий воздух, впущенный в душную комнатку! Неизведанная дорога, вымощенная желтым кирпичом!
Вот только богема эта… Т-творческая интеллигенция…
Я поежился, вспомнив далекий декабрь, мерзлый, мерзкий – и круглую Инкину грудь, оголенную не для меня…
«Долой негатив!» – подумал я, и недрогнувшей рукой спустил воду.
За маленьким окошком синело небо, рдея закатным румянцем. В лиловеющем прогале затеплилась звезда, укалывая зрачок иглистым высверком. Или это станция «Салют-8» отразила тающий свет Солнца?
Четверг, 16 февраля. Раннее утро
Байконур, площадка № 110
Почтарь лег пораньше, но все равно не выспался. Ворочался, ворочался… А подъем-то ночью, считай! В шесть утра – старт.
У гостиницы «Космонавт» было темно и безлюдно – какие провожающие в четвертом часу? Однако спокойно подремать в автобусе Пахе не дали – неугомонные телевизионщики набились в салон, и галдели, что было сил.
Бойкий ведущий в лаково блестевшей курточке присел и ухватился за поручень, чтобы не качаться в кадре.
– Космонавты летят на работу, – начал он сочным баритоном, и сбился. – Эдик!
– Вырежем, шеф, – скучным голосом сказал телеоператор с уголовной внешностью. – Начали.
– Космонавты летят на работу. Мы провожаем тех, кто поведет на орбиту многоразовый корабль «Байкал»…1
Оператор, растопырившись в проходе, навел камеру на экипаж.
– …Командир корабля – Игорь Волк, 2-й пилот – Римантас Станкавичюс. Нашим зрителям не нужно напоминать, что именно они двадцать девятого марта прошлого года вывели в космос орбитальный корабль «Буран». Но и третий член экипажа известен всем – это Павел Почтарь, командир ТМК «Заря-1», первого советского пилотируемого корабля, достигшего Луны! Сейчас товарищ Почтарь стажируется в качестве бортинженера «Байкала»…
Изображая хмурую приветливость, Паха помахал рукою в перчатке куда-то в сторону фиолетового объектива.
– Каждый старт «Рассвета» обходится в копеечку, но понемногу окупается – дважды в месяц «челноки» привозят со станции гостинцы – магниевые сплавы для медицинских имплантатов, сверхчистые лекарства, «вечные» подшипники из монокристаллической стали, катушки с абсолютно прозрачным оптоволокном, и кучу прочего добра, – задушевно журчал ведущий. – Игорь Петрович, скажите, утратила ли работа космонавта ореол героизма?
Почтарь поморщился, а Волк ответил вежливо и твердо:
– Героизм мешает работе.
– А что и кого вы должны доставить на станцию «Салют-8»?
– Смену из семи человек на технологические модули – семерых молодых специалистов, победивших в конкурсе и прошедших полную предполетную подготовку. Ну, и груз – приборы, запас воды, кислорода и продуктов, удобрения для оранжереи…
Руководитель полетов привстал и скрестил руки.
– Фу-у! – весело выдохнул ведущий. – Запись?
Оператор молча показал большой палец – во!
Почтарь тоже повеселел. Свет в салоне наконец-то выключили, и за окнами потянулась ровная степь. Снега не покрывали пространство сплошной белизной – наметы чередовались с пятнами бурой травы и черными проплешинами голой земли.
Ехать долго – сто двадцать кэмэ, и Павел задремал. Очнулся он будто по наитию – вдали, высвеченная прожекторами, дыбилась ракета «Рассвет».
Стройная красавица Н-1 была чуть ли не вдвое выше этой «толстушки», чьи бока раздулись от двух пар ускорителей. А сбоку к «Рассвету» прицепился «Байкал», оседлав базовый блок ракеты.
Почтарь заелозил. Н-1 «Раскат»,2 конечно, куда эстетичней, но в «Рассвете» дремлет нераскрытая мощь – цепляй боковые блоки, от четырех до восьми, и ракета поднимет за атмосферу хоть сто, хоть двести тонн. Силища!
Автобус остановился неподалеку от башен обслуживания. В ярком свете отливали чисто-белым и ракета-носитель, и «Байкал».
– Внимание! – гулко разнеслось по космодрому. – Объявляется получасовая готовность!
* * *
«Великолепная семерка» угомонилась, заняв места на средней палубе, и командир поднял лицевой щиток. Перекатив голову в шлеме по ложементу, он подмигнул Почтарю. Паха белозубо ухмыльнулся: «Всё – норм!»
Странное дело – именно теперь, когда истекали последние секунды перед стартом, он совершенно успокоился. Может, и впрямь в «небожители» записался?
– Старт! – сипло вытолкнул Волк.
Дрожь, накатившая на «Байкал», усилилась до мелкой тряски, зато обвальный грохот, что раскатывался по степи, доходил до ушей, как отдаленный гул.
Где-то внизу рушился чудовищный огонь, толкавший супертяж в небо. «Рассвет» приподнялся над стартовым столом, чуть откачнулся назад, влекомый к Земле «полезной нагрузкой», но тут же выпрямился – и потянул вверх.
– Десять секунд. Полет нормальный…
Скоро ракета разгонится, полетит в наклоне – и плавно перевернется «Байкалом» вниз… Ага! Небо повело вбок, вверх полезла неоглядная Земля. А воздух все реже… Чернота космоса проступает всё ясней. Толчок…
– Сто сорок секунд полета. Отделение блоков первой ступени…
Земля ощутимо закругляется, сияет голубым кайма атмосферы, очерчивая хрупкую грань между светом и тьмой, между жизнью и смертью.
– Четыреста восемьдесят секунд. Отделение второй ступени… Начать доразгон!
Штатно включилась объединенная двигательная установка.
– Четыреста восемьдесят две секунды. Корабль вышел на орбиту.
Глава 3.
Четверг, 16 февраля. День по БВ
Околоземная орбита, борт корабля «Байкал»
Двигатели смолкли, корабль с низкой опорной поднялся на переходную эллиптическую орбиту, но тишины не было – смена расшалилась, испытывая невесомость. Слышались возгласы:
– Нет, ты глянь только! Кака-ая…
– А вон, вон!
– Да дай ты посмотреть!
– Полное впечатление, что вишу вниз головой…
– Ага! И морда кровью набрякла…
– Фи! «Морда», главное… У небожителей – лики!
Командир не выдержал, и грозно прикрикнул:
– Эй, небожители! Насмотритесь еще… По местам посадочного расписания, и пристегнуться!
– Есть! – вразнобой грянуло со средней палубы.
– Детский сад, – хихикнул Римантас, – штаны на лямках…
Внизу проплывал Мексиканский залив, его спокойные валы зеленели множеством оттенков, а вода у берегов Кубы отливала ярким малахитом.
– Дальность десять километров, – выдал Почтарь, – цель наблюдаю.
На пульте замигал огонек, и грубоватый басок ворвался в пилотскую кабину:
– Говорит станция «Салют-8»! Видим корабль! Отлично идет, без крена, тангажа, точно по центру.
– Геша, ты, что ли? – весело откликнулся командир.
– О-о! Волчара пожаловал! Здорово! Только учти, землянин – местов нет.
– Чего-чего?
– Повторяю для особо тупеньких, – хихикнули со станции, – все стыковочные узлы заняты! Сейчас мы «Бурю» загрузим, займете ее место. На следующем витке! Понял, санитар леса? – незримый Геша мгновенно сменил тон на официальный: – По нашим данным, у вас всё идет штатно.
Станкавичюс ехидно ухмыльнулся, клонясь к Почтарю:
– Видать, начальство нагрянуло!
– Разговорчики на орбите! – сурово отозвалась станция.
– Как наблюдаете корабль? – подключился Волк.
– В центре экрана.
– Рассогласование по нулям, – солидно вставил Паха.
– Вы… это… или тормозите, или ускоряйтесь! – заволновался «Салют».