Экзопланета Гигулатикус

Глава 9 Кабина №1721

Иногда по ночам мне становилось страшно. Казалось, подниму голову с подушки и ударюсь о звёзды головой, так что разобьются они над нашей нищетой…

Пабло Неруда

Кабиной №1721 Джей называл свой домишко на Папирусе. Кабина. Это словцо прилипло к Лазареву еще с перелёта. В промежутках между гибернационными снами, в пору, когда его биологический возраст перешёл где-то за 23 года, он с увлечением, и порой чрезмерно активно, просматривал записи кабинщиков со всевозможных уголков планеты Земля. Ему нравился стиль cabin life. Нравилось, что кабинщик не живет постоянно в своей землянке, или в лачуге, или в домике, а лишь наведывается туда на непродолжительный срок. Наведывается так, отдохнуть от города, побыть на природе, уединиться, собрать тело земляным трудом, занятиями для выживания, ну и почилить, конечно. Что-то из записей кабинщиков Джей перенес в Пиксельный поток и с упоением "купался" в сюжетах с лесом, горами, ручьями, снегами. Особенно ему нравились пикселяции почему-то сибирской природы. Когда он уделял им внимание, то излюбленным его делом было погрузиться вглубь тайги и замереть там, стоять этаким пнём и подолгу обозревать дерева, мхи, ручейки. Японские холмистые леса ему нравились тоже. Он находил их похожими на сибирские. Где-то в 27 лет он увлекся хокку, и те трёхстишия, которые были о природе – Джей заносил в Пиксельный поток; тогда в некоторых пикселяциях возникал голос, который зачитывал хокку сперва на японском, а затем на русском языках. Такую увлеченность Лазарева разделял робот Игрек. Порой они вместе, во время перелёта, в небольшой каюте космического корабля, бродили в Пиксельном потоке по тайге, по таёжным домикам-кабинам, и если бы стороннему зрителю довелось бы их наблюдать в тот момент без пикселяций, то он непременно счел бы их за сдвинутых.

Но ему, юному Джею, так хотелось заиметь свою лесную кабину, – вживую. Ему даже, порой, казалось, что он смог бы сидеть в такой кабине годами и старится до глубоких седин, ничего не зная о людях, событиях. И когда, по прибытии на Гигулатикус ему определили его ячейку 1721, он назвал ее "Кабина №1721" или просто "кабина". И, конечно же, – это была по большому счету кабина, – в самом привычном понимании этого слова. И все признаки кабины и кабинщика Джея были тут на лицо.

Кабинщик. Кабинщик. Да, Джей – кабинщик! Потому что во всякого рода делах, передвижениях, коммуникациях, суете – он думает, как бы оказаться в своей кабине №1721. Уединиться. Ему нравится его кабина. Она такая подходящая ему досталась, по распределению, по прибытии. Шуточно играя цифрами, он находит, что его кабина №1721, как и его Ф-атом J11, но только случайно, ознаменована 11, потому что в сумме 1+7+2+1=11.

Почему же его кабина – кабина? С натяжечкой – но кабина? Этому есть несколько причин:

1.Жилой модуль №1721 располагался на таком витке поселковой папирусной спирали, что оказывался внутри небольшой рощицы. Это давало ощущение, что он вдалеке от каких бы то ни было населенных пунктов.

2.Природа вокруг – чистая и девственная.

3.Джей являлся одним из немногих, кто, например, возился с дровами. В этом не было необходимости с точки зрения обогрева, с точки зрения кухонных задач и пр. Но Джей возился, – для камина, который он сам соорудил внутри своей кабины. Ещё – для костра, который он жёг иногда вечерами, общаясь с Игреком. С водой Джей возился тоже. Конечно, вода поступала в модули богатая, ключевая. Но недалеко от жилого модуля №1721 был родник с минеральной водой, которая очень нравилась Лазареву, он предпочитал пить её. Иногда Джей косил газон. Конечно, это могли делать роботы, но он любил делать это сам. Делал Лазарев и ещё какие-то строительные-благоукрасительные работы, то и дело вытаскивая из лесу корабельные сосны. Таким образом, внешне его передвижения по жилому участку очень напоминали те, что когда-то были у кабинщиков, выдавивших когда-то давным-давно всякого рода экопоселения на планете Земля.

4.Ночи и сны. Иногда Джей просыпался ночью в своей Кабине. И ему становилось жутковато. На космическом перелётном корабле Петагма такого не было, – там он уходил в гибернацию и пробуждался не один, а целым людским экипажем. А здесь, посреди рощицы, в своём модуле, – он был один в своей ячейке, и только скрип корабельных сосен изредка нарушал тишину ночи, и мерно шептал на каком-то тюркском диалекте: "Один, один, один".

5.Джей часто был в своём модуле набегами. До того набегами, что у некоторых папирусцев, знавших его, возникали вопросы по типу: "Живёт ли Лазарев дома". Он много времени проводил в картаграфировании. Если бы не уловки, которыми с Джеем в своё время поделился профессор Маркс на Петагме, то поселенческая нейросеть определила бы Лазарева, ещё неспособного к плодотворной самозанятости, трудиться механиком в какое-нибудь машинное или робототехническое отделение Папируса (на части из них, по собственному желанию, ещё трудились люди, а не только роботы). Джей же стал картографом. Вознёй со всевозможными инструментами для решения всевозможных техническим задач во многом была наполнена его кабинная жизнь; к тому же он с трудом переносил труд в коллективе. А в одиночку трудиться на благо общества картографом – его устраивало. Предыдущие Миссии составили всевозможные, достаточно подробные, карты Гигулатикуса. Слабой стороной здесь оставались пещеры. Ими Лазарев и занимался. Дело своё он знал недостаточно хорошо, но старался, и много получалось. На своём Ф-атоме он то и дело отправлялся в разные края планеты, где специальной техникой проникал, исследовал, картографировал те пещерные системы, к которым не удавалось подобраться удалённым методом, не покидая Папируса. При такой работе часто палатка была домом Лазарева. Нередко домом была та или иная лесная избушка, которых представители Миссии №1 и потомки соорудили там да сям по Гигулатикусу. А папирусный модуль №1721, при взгляде под определенным углом, – был, действительно, местом, в котором Джей бывал набегами, то есть вполне себе Кабиной №1721.

6.Кабинный образ Джея. Пребывая в своей Кабине №1721 в перерывах между картографическими выездами, Лазарев часто зарастал. Носил списанную ветхую одежду, которую выуживал у механиков робототехнического цеха. Пребывая на Папирусе, Джей практически не выходил за границы своей кабины, за овал своей рощицы. Коллективные мероприятия его не интересовали. Снабженность продуктами для выездных работ – позволяла готовить в кабине и не появляться даже в столовой восточного кластера поселения. Со стороны Джей смотрелся этаким добродушным отшельником. Неизменная стрижка "горшок", борода, куцая вязанная шапчонка, просторная рубаха с длинными рукавами и какие-то шароваристые сермяжники для работ на участке – всё это придавало издалека Лазареву вид какого-то древнерусского поджарого мужика. К нему даже прилипло прозвище Старовер, которое он понимал слабо и которое ему очень не нравилось.

Иногда Лазарев писал масляными красками. И это было по-субкультурнокабинному, – периодически заниматься каким-то искусством на лоне природы, подле своего домика. В живописи его интересовало два направления: пикселяционизм и, древний, – импрессионизм. Орудуя кисточкой, он нередко слушал музыку. В основном пиксельный IOM (intelligent outdoor music, "умная пленэрная музыка"). Музыку в других стилях он практически не слушал. Если и случалось, то это всегда была музыка без слов.

7.Джей и питомец. Как у многих из кабинщиков, у Джея был питомец. Это была дикая птица, которая очень напоминала ворону. Джей дал ей прозвище Фива. Она жила своей жизнью. Но иногда прилетала навестить Лазарева. Она была невероятно смышленой. Быстро освоила язык жестов. Вела себя чрезвычайно услужливо. Но иногда занималась самодеятельностью. Так, Джей как-то отправился в свою кабину готовить кофе, на время оставив свой пленэр. Передвигаясь по небольшой кухонной зоне он увидел в окошечко, как Фива ловко орудовала кистью, сноровисто удерживая её в своём клюве. Мешать Лазарев не стал, он всегда относился к живописи поверхностно. И каково же было удивление молодого художника, когда он обнаружил, что мазки, нанесенные птицей – были все по делу.

С кем-то Лазарев обсуждал это потом. И кто-то говорил ему, что эти вороны, как, пожалуй, все тутошние птицы, и не только птицы, – на сто рядов изучены здесь представителями Первой Миссии и их потомками. Джею даже рекомендовали освоить пикселяции, которые наглядно раскроют ему все особенности его питомца. Но Лазарев не стал прибегать к знакомству с такого рода материалом.

8.Кабинные игрушки. Ими Джей был обложен с ног до головы. Как ни один другой поселенец. Станки по металлу, станки по дереву, сварочные аппараты, всевозможные пилы, лобзики, шлифмашины, электрорубанки и прочий всевозможный инструмент – всё это было грамотно размещено у Лазарева по периметру его кабины, прямо под крышей, которую он мастерски удлинил.

Здесь важно отметить, что как раз таки под этой самой крышей, в своём привычном кабинном одеянии, Джей и находился, когда к нему прибыл Игрек. Лазарев тестировал свой Ф-атом после починки. Андроид зашёл со стороны рощи, с какой-то книгой в руках. И Джей, улыбнувшись, подумал внутри, как это необычно: робот с книгой, трава, дерева, розоватая атмосфера. Это был томик из собрания сочинений "Поэзия Европы".

Мгновение спустя они пили кофе. Джею нужно было взбодриться. Игрек же в кофе не нуждался, и оно не производило на него никакого воздействия. Но, медленно потягивая из небольшой красной чашечки, он наслаждался. У робота были вкусовые рецепторы, которые развились у него до уровня здорового молодого человека в ту пору, когда Игрек приобретал и готовил еду для своей покойной "матушки" Выготской Идит Яковлевны.

После кофе друзья снарядились. Джей старательно переодевался. Теперь Лазарев выглядел ультрасовременно, по меркам Миссии №3, – Им предстоял затяжной перелёт на Джеландаг.

Конец Главы 9.

Глава 10 Ихос

Уловил я созвучные звуки,

Мне родные томленья постиг,

И меж гранями вечной разлуки

Мы душою слилися на миг.

Валерий Брюсов

Ф-атом рассекал воздух.

Высоко.

Человек и робот – смотрелись на Ф-атоме. -

Гармоничная картина.

Может от того, что парили друзья?

Гигулаты – не стая, а какие-то чистые существа, как на картине Матисса "Музыка". Такого рода мысль пронзила ум Джея, когда они с Игреком прибыли в Джеландаг.

Ихос сидела около горящего куста и что-то напевала.

Руками она пересыпала песок.

Цвет песка был почти такой же, как и её волосы.

Она была погружена в себя и повернулась к Джею и Игреку после того, как Игрек, взирая на неё в своём поэтическом настроении неожиданно громко, выразительно и, кажется, не совсем к месту начал цитировать Мандельштама, намеренно подталкивая Лазарева своим локотком:

Нам остаётся только имя:

Чудесный звук, на долгий срок.

Прими ж ладонями моими

Пересыпаемый песок.

Ихос действительно походила на мадам Натали. Походила она и на актрису Мию, которую Джей смоделировал в пиксельном потоке своего жилого модуля, своей кабины № 1721.

Замешательство и растерянность читались на лице Лазарева.

Ихос смотрела на него светлым, чистым, открытым взглядом святого человека.

Развить эти вещи позже. Позже закончить эту главу.

Глава 11 Джей и робот Игрек спорят

Увы, неволи дни суровы

Органам жизни не дают:

Рабы, влачащие оковы,

Высоких песней не поют!

Фёдор Глинка

Дело было в кабине Джея. Кабина №1721. Месяц спустя по возвращении с Джеландага (36 земных дней).

Всё началось с заявления Игрека, что специфику протекания человеческой истории на планете Земля, особенности земных геополитических трансформаций – лучше всего понимать литературоведческим путём. А именно – посредством освоения поэзии всех землян на всех этапах их передвижений, их войн и миров, их катаклизмов. Потому что поэт – как зеркало. Поэты – как зеркала. И понимать историю землян, здесь, на Гигулатикусе, – необходимо.

Джей начал упрекать Игрека в том, что тот в своём кабинном затворе чрезмерно сфокусировался на поэзии и мыслит как-то куце, тесно, ограниченно.

Коммуникация начала приобретать некий накал, когда Джей несколько едко проронил, что поэты – фрукты специфические. Что поэтам свойственно утрировать, натягивать, раздухаряться, иногда ныть, скулить, проецировать свою гнилость на других людей, общество и даже на те или иные государства. Поэтам присуще чрезмерно фокусироваться на себе, играть и, в конце концов, быть даже трикстерами; что они, поэты, – зеркала кривые. Порой эти, так сказать, зеркала изрядно избалованы по жизни, некоторые с самого детства. И, стало быть, мало того, что это зеркала кривые, так некоторые зеркала ещё, получается, и дребезжащие.

Потом был кофе. Джей пил крепкий-крепкий доппио, лучше б тогда ему мяту.

Игрек кофе не пил, а пытался смягчить возбужденного и взвинченного в тот день Лазарева. Смягчал тем, что читал какие-то строки из Вергилия и подчёркивал Джею, что это так похоже на Гигулатикус. Джей пропускал это мимо ушей.

Текст Вергилия был таким:

Прежде всего, дерева создает различно природа.

Много таких, что совсем человеческой воли не знали,

Сами собою растут, по полям широко рассеваясь

Иль по извилинам рек: ветла мягколистная, тополь,

Гибкий дрок и с листвою седой серебристая ива.

Игрек ещё не успел завершить, как Джей каким-то резким оборотом закрутил разговор про поселенческую папирусную нейросеть. Джея смущало, что здешняя папирусная нейросеть для роботов, да и для многих людей, – как Бог. Но Бог – благ, а нейросеть – под вопросом, и это как бы давно аксиомы. А всё это прямое соединение роботов с нейросетью – что там происходит? – Человек-то этого не знает, не контролирует. Здесь они долго спорили про природу и необходимость соединения вообще. Про контроль. Приходили и к чему-то и общему, что, например, робот со свободным протоколом, как и человек, не принужден к какому-то соединению с чем бы то ни было вообще. Даже если это что бы то ни было – называется многими чуть ли ни путь и истина и жизнь.

Третья тема была женщина-земляника и женщина-гигулатка. Спор здесь подзатянулся от упёртости Джея, что модель двоица, союз мужчины и женщины, – это нечто невероятно цельное и эффективное. Робот этого не понимал. Никак не понимал даже через призму всевозможных срезов, которые словесно ухищренно делал Джей. Игрек приводил множество примеров провала всякого рода союзов вообще. Показывал, что материальная единица тоже может быть эффективна. Цитировал даже Омара Хайяма, не совсем к месту, как показалось Джею: "…лучше будь один, чем вместе с кем попало". Даже шуточно и дружелюбно попрекнул Джея, что тот, в своём затяжном кабинном затворе да в своём пиксельном потоке, чрезмерно сфокусировался на гендере. Хотел даже просто сказать Джею: "Мол, тебе, по всей видимости, нужна женщина-половинка, а мне-то, роботу, вовсе нет". Но такое говорить он не стал.

Дальше тема гендера начала как-то несколько выпячиваться. По сути, – возник монолог Джея, в котором он ушёл в нечто теологическое, сравнивая страстную природу землян с целомудренным и каким-то святым, иным, не людским, состоянием гигулаток и гигулатов в целом. Монолог этот был жутко кривым, скачущим, замашистым. Игрек считывал эмоциональные качели Джея, молчал и давал ему выговориться. Его операционная система подсказывала ему нечто вроде: "Эко брат Джей замахнул, ух и дёрнул, но пусть уж так высоко берёт, ладно, – это всего лишь временное парение Лазарева: вспышка у него, непродолжительная".

Затем каким-то неожиданным ветром их занесло несколько на тему четвертую, на политику. Но тут Джей, образцовой человек-неполитикос, совсем зачудил. Опция "Калька" произвела своеобразный "щелчок" внутри Игрека, и он быстро понял, что политические речи Лазарева выстраиваются под стародавним влиянием покойного Бориса Иосифовича. Этот учёный входил в профессорский состав Петагмы и был очень расположен к Джею. Джей был расположен к нему. Гуманитарий. Человек с харедим-детством, бесшабашной юностью и невиданной научной активностью в молодых летах. Во время перелёта к нему привязалось прозвище Маркс. Гибернационные пятилетки забрали и его, Гигулатикуса Маркс не увидел. Позже, когда Джей стал выяснять корни прозвища, возникшего у Бориса Иосифовича на Петагме, он перебрал ряд старинных фотографий, какую-то документалистику, чьи-то видео-нарративы. Связка у Лазарева произошла после посмотра древнего фильма "Молодой Карл Маркс" кинорежиссёра Рауля Пека (2017 год). В этом фильме Джей увидел такого Маркса, каким он запомнил Бориса Иосифовича при самой первой встрече, – кажется, это было на лунной базе КЛУМБА. Позже Джей перенес Маркса кинорежиссёра Рауля Пека в свой Пиксельный поток и наделил его некоторыми речами Бориса Иосифовича. В фильмах Лазарева такой пиксельный актер Маркс стал играть молодых и дерзких учёных. Иногда Джей плакал, когда Пиксельный поток заворачивал вокруг пиксельного Маркса-актёра что-нибудь такое этакое, мелодраматическое – после ухода родителей Джея, Борис Иосифович в каком-то смысле стал его родителем. Но, ни отца, ни мать Джей не заносил в Пиксельный поток, он хранил их в сердце.

Политический же виток спора в кабине Джея №1721 пошёл таким образом, что Лазарев начал лепить, что на Гигулатикусе нужен царь, что царь – это хорошо. Лепилось им это, как бездумное клише, как наспех подхваченный лозунг. Что-то Джей цитировал, что-то стряпал от себя. Но ничто это никак не объясняло, почему здесь, на Гигулатикусе, сейчас, – да царь. На идею, что мудрый царь мог бы объединять людей и гигулатов, Игрек возразил резко, что гигулаты в царе не нуждаются, так как, очевидно, их царь – Бог. А таким противоречивым существами как люди – лучше имеющаяся папирусная нейросеть, чем человек-царь.

Левачёк: рассмотреть пятый виток спора: зачем сужаться до дом, дача, горные лыжи? – Но я бы сузился ещё больше.

Утомлённый разговорами Джей уже затруднялся подобрать что-то увесистое в ответ, пригодное под ситуацию на Гигулатикусе. Да и Игрек начинал, что говорится, перегреваться.

Возникла пауза.

Каждый из них начал безмолвно понимать, что, как это они называли, – пора по кабинам: время каждому вернуться к своему затвору.

Перед прощанием они повспомнили какие-то картины с планеты Земля. Кочевье, так они называли перелёт на Петагме, они повспомнили охотнее и живее.

Джей эмоционально уравновесился, но язвительно подшутил над андроидом, что после такого общения с Игреком, – хоть в пятилетку заходи, то есть в гибернационный сон. Игрек в ответ отшутился, что негатив его андроидных стихов гарантирован в случае гибернации Джея.

Был час до полуночи, когда робот отправился в свой жилой модуль, что был внутри облеплен портретами поэтов.

Джей понимал, что он любит своего друга Игрека. Игрек понимал, что он любит своего друга Джея. Джей знал, что робот Игрек – эффективная единица. Робот Игрек допускал, что, наверное, Джею нужна вторая половинка.

Конец Главы 11.

Глава 12 На расстоянии

Чудно Любви моей начало

И сети, что она сплела:

Её Отчаянье зачало

И Невозможность родила.

Эндрью Марвелл

Джей лежал и слал сигналы:

Думал об Ихос.

Она это знала.

Но не знал до конца он:

Что у гигулатов, почти как в ангельском мире,

Что они – боги.

Развить и дописать эту главу позже. Больше поэзии, стихир.

Глава 13 Сон под пение птиц

Наши души и сердца,

И волненье наших снов

Мы наполним до конца

Миром сосен и кустов.

Поль Верлен

Во сне он видел землю.

Лучезарная.

Как в лучших псалмах.

На морях основанная и на реках уготованная.

Человекам, для человеков.

Она была девственна и чиста.

Словно только вышла из-под руки Господа.

В планах закончить эту главу несколько позже.

Глава 14 Резиденция на Гигулатикусе

Взгляд мой ищет её, чтобы быть с нею рядом.

Сердце моё ищет её, но она не со мной.

Пабло Неруда

Джей лежал на небольшом диванчике, творение его собственных рук.

Лежал он в кабине Игрека.

Игрек расставлял партию с глухонемым Камилем.

Этот юноша был местным, в том смысле, что он родился на Гигулатикусе. Глухонемым он был от роду. Утонченный, со звездой царя Давида на груди. Он Превосходно владел языком жестов и, пожалуй, лучше всех из людей на этой планете играл в шахматы. Камиль любил заходить к Игреку. Иногда андроид, жестами, читал ему стихи различных поэтов. И Камиль внимательно следил за движением его пальцев, за пантомимикой, никогда не вмешиваясь, не перебивая. Когда же дело доходило до того, что робот начинал читать ему свои собственные стихи, Камиль периодически резко ободрялся, морщил всё лицо и начинал активно жестикулировать. Так он указывал на кривость некоторых строк Игрека. Порой он, с сочувственным и сострадательным выражением лица, с порой и с шаловливым видом, предлагал, заворачивая пальцы, варианты того, как допустимо что-то поправить. Игрек это ценил и часто нахваливал Камиля при общении с Джеем, что, мол, этот малый удивительно тонко чувствует поэзию.

Джею нравилось наблюдать за общением Камиля и Игрека.

Теперь же, на диванчике, он просматривал то на шахматистов, то на портреты поэтов, на эти, как он их дружелюбно ёрничая перед Игреком, называл "интернациональные стены почёта". Стены, были плотно облеплены поэтами разных времен и народов. Некоторые были в чалмах.

Сегодня Камиль был в красноватых лёгких штанах и в жёлтой футболки, – они очень гармонизировали с его рыжими волосами.

Шахматная партия началась, и фигуры начали посту кивать, когда мысли Джея медленно пошли следующим чередом.