Голда Гуревич, как и все её дети с их семьями, проживала на улице теперь Горького, бывшей Пролетарской. Только младший Сёма ещё не был женат, но и он поселился отдельно от матери, и тоже на улице Горького. Так сложилось. Наверное, хорошо сложилось.
У Голды с Шимоном родилось двенадцать детей, из которых в живых осталось только шестеро. Старший – Хаим, потом Мойша, Лиза, Таня, Авраам и самый маленький, которого Бог послал им на старости лет: когда Голде уже было прилично за сорок и ни на что такое рассчитывать не стоило, родился-таки Сёма. Болезненным родился, но всё в руках Божьих.
Про Божью волю знают все, но её муж Шимон это знал особенно: он всю жизнь нигде не работал, сидел дома, молился и давал советы. Сначала он давал советы в черте оседлости в Рожеве[10 - Рожев – местечко Киевской губ., Радомысльского уезда. Рожевская – еврейская земледельческая колония Киевской губ., Радомысльского уезда. Основана в 1850 г. на казенной земле. В 1898 г. семейств коренного евр. населения 28, душ – 274; в пользовании 48 десятин.По ревизии 1847 г. «Рожевск. евр. общество» состояло из 257 душ. По переписи 1897 г. в Рожеве 2065 жит., среди них 610 евр.], что под Киевом. Родители Шимона пришли в этот городок в еврейскую земледельческую колонию, как тогда говорили, и родили там её будущего мужа очередным по счёту ребёнком, если не двенадцатым, как потом они Сёму. Такая жизнь – всё в ней повторяется по кругу и всё неслучайно. И всего в этом Рожеве было три десятка идиш-семей – две сотни душ. А потом стало больше шестисот евреев, и все знали и уважали ребе Шимона и ходили к нему за советом. Когда ему было работать? Хотя давать советы – это была ещё какая работа, потому что Шимон Гуревич не просто давал советы, а ещё и немножко «устраивал дела». И они себе жили не богато и не бедно и рожали детей. И жили бы себе так дальше.
Но Шимону засвербило в одном месте, и они разом перебрались в Киев, куда к тому времени уже переехали Хаим и Мойша. «Чтобы быть возле детей и все могли пристроиться. Это лучше, чем Рожев», – в своём доме Шимон советы не давал, а просто сообщал, что надо делать и как жить. Говорил он, как все Гуревичи, мало и редко. Поэтому если уже что-то говорил, то это было решение, а не предложение порассуждать. Своего отца переплюнул только Мойша: этот вообще молчал, что ни спроси – тишина. Так это и правильно: у Мойши за всех говорила Рива и заодно думала, потому что говорить не думая могут только попугаи, а в их семье таких не было. Так что Мойша мог молчать сколько угодно. Главное – молиться на Риву и, конечно, не забывать про Бога. Всё это Мойша делал с успехом и превеликим удовольствием. А ещё, в отличие от своего отца, работал. С молодых ногтей. И был-таки хорошим мастером в своём колбасном деле. И все Голдины дети работали – и мальчики, и девочки. И были хорошими специалистами. А Сёма – так тот даже дослужился до начальника цеха, но это было уже потом, после войны, и Голде не выпадет такого счастья, чтобы увидеть своего младшего большим человеком.
В общем, Шимон нараздавал советы за всех своих детей, так что им пришлось работать. И слава Богу!
Шимон ушёл из жизни в двадцать девятом году – хорошо, тихо ушёл. И Голда осталась за главную в семье. И все внуки при малейшей возможности прибегали в её комнатку на улице Горького, а она не хотела переезжать ни к одному из детей. Почему? Потому что, что бы там ни говорили, больше всего на свете старики любят свой угол. Голда так и говорила: «Это мой угол. Мне тут хорошо. А вы, слава Богу и спасибо Шимону, рядом. Так что приходите в гости почаще». Господь дал ей светлую голову до конца дней, и все внуки называли её не иначе как «бабушка наша золотая»[11 - Голда – золотая (ивр.).].
– Ну что, наелись? – Голда обращалась больше к Бусе, потому что Давидка уже давно отодвинул от себя тарелку с блинами и сидел у неё на коленях, пытаясь оторвать от скатерти бахрому. Голда молча отстраняла его ручки, а он так же молча тянулся к скатерти и хохотал, когда удавалось всё-таки схватиться за «висюльки».
– Ага, – удовлетворённо сказал Буся и демонстративно откинулся на спинку стула.
– И что теперь?
– Можно, я сбегаю погуляю на часик, а ты пока с Дэвкой поиграешь?
– Так уж и поиграю? – усмехнулась Голда. – Можно, можно. Беги гуляй. Смотри только не дотемна.
– Спасибо, бабуля! – Буська подскочил к Голде, чмокнул её в щеку и – только его и видели!
– Дети… – удовлетворённо сказала Голда вслед внуку и понесла начавшего дремать Давидку на маленькую кушетку у входа в комнату – в самый раз. Уложила, прикрыла тёплым платком, под голову подсунула подушку-думку, убрала со стола и опять села штопать носки внукам. Невестки и сами могли, конечно. Но по её просьбе подкидывали работу-заботу, чтобы не скучала, чтобы чувствовала себя полезной.
– Дети… – с улыбкой повторила Голда, надела на нос очки и стала втыкать нитку в узкую щель цыганской иглы.
4
– Мама, добрый вечер. Где дети?
Голде всегда нравилось, когда к ней приходил Мойша. И не только потому, что всякий раз он приносил какой-нибудь гостинец старухе. Она так и говорила: «Порадовал старуху». Другие бы её дети, особенно Таня, запротестовали: «Мама, ну какая ты старуха?!» А Мойша – ничего не скажет, промолчит, кивнёт головой и станет доставать-разворачивать свой гостинец. Великий молчун, даже больше, чем его отец. Вот только умных советов не даёт – слава Богу! Правда, Рива нет-нет да пожалуется: «Что ни попросят – всё сделает. Недавно одного с работы на другую квартиру перевозил. Тому на грузчиков было денег жалко. Так Мойша в одиночку с одного третьего этажа на другой третий весь скарб перетаскал. Даже диван умудрился на спине поднять. А тот мало не заплатил, так даже обедом не накормил: “Спасибо, Миша, сочтёмся как-нибудь”. И всё. Миша домой пришёл чуть не за полночь, усталый. Клещами слова вытаскивала. А потом только сказал: “Надо было помочь”. Ну что ты будешь с ним делать?!»
Голда выслушает Ривкины сетования и тоже ничего не скажет: слышит, что говорит невестка, но видит, как она радуется на своего Мишу, что он такой добрый, чистосердечный. Ничего! Миша в хороших руках: Ривка, если что не так, подскажет, сама переделает, а то и прикрикнет – не на Мойшу, на любого, кто не с добром к нему пристанет. Так что у этих всё под защитой: лишенцы да злыдни всякие со стороны и не сунутся, остерегутся, потому как про Ривку если не знают, то им расскажут. Она ведь сама хоть добрая, но ремешком по случаю отходить может. Вон Буська какой битюг растёт. Силой в отца пошёл, а вот живостью явно в мать: пока растёт, на всякие там шалости бо-о-ольшой мастак! Ривку хоть раз в неделю, а в школу вызывают. Да она и сама, не дожидаясь прихода учительницы, туда бегает. Буська ж – ведь он не только добрый, он ещё и честный: домой придёт – с порога всё матери рассказывает. Опять весь в отца.
Мойша тот хоть и говорит всего ничего, но, если что спросят – соврать не может. Так что Ривка, когда неловкий вопрос где на людях прозвучит, всякий раз ему в ухо шепнёт, чтобы никто не слышал: «Лучше молчи». А Мойша, когда как раз надо молчать, этого делать и не умеет. Так что Ривка незаметно толкнёт мужа в бок и сама за него ответит. Голда не раз тому свидетелем была. К слову, на этот Первомай… Голда не слишком разбирается, что за праздник такой, но в гости в этот день ходить любит, чаще к Мише с Ривой. Вот и на этот раз накрыли стол, соседей позвали, младшенький Сёма с фотоаппаратом пришел. Кто-то из соседей вдруг и спросил некстати: «Миша, у вас там на работе, говорят, кого-то арестовали?» Мойша и рта не успел открыть, а Ривка уже ответила: «Мы того не знаем, – и тут же разговор перевела: – Наполняйте рюмочки. Будем тост говорить за рабочих людей: праздник труда сегодня». Так никто и не понял: то ли тех, кого арестовали, Миша с Ривкой не знают, то ли вообще не знают, что кого-то забрали. И совсем непонятно, кто эти «мы»: то ли Миша с Ривкой, то ли ещё и гости. Ривка в таких случаях всегда говорила «мы», так что желания повторять вопрос не возникало.
Глядя на Мишу, Голда отдалась хорошим мыслям, расслабилась, взгляд потеплел, а губы непроизвольно расплылись в улыбке.
Между тем сын развернул свёрток из толстой светло-коричневой обёрточной бумаги и положил на середину стола:
– Вот!
На бумаге красовался приличный кусок, граммов на двести, варёной колбасы. Кусок был свежайшим, выглядел аппетитно и несколько необычно: в бледно-розовом круге не было ни жиринки. Чистое мясо! Голда подошла, понюхала: запах был обворожительный. Это красивое слово она слышала от Ривки. Слово ей понравилось, и Голда запомнила, чтобы вставлять при случае. Сейчас как раз был такой случай:
– Такое богатство! Что это, Миша?
Мойша удивился материному вопросу по поводу очевидного, но ответил как положено:
– Колбаса.
– Я сама вижу, что колбаса. Я спрашиваю: какая колбаса? Я такой раньше не видала.
– Докторская, – последовал такой же односложный ответ.
– Миша! – не выдержав, Голда прикрикнула на сына. – Ты издеваешься? Можешь толком объяснить?
– Это новый сорт колбасы, мама. По моему рецепту. Будешь пробовать?
– А ты для чего тогда её принес, чтобы я посмотрела?
Мойша выдвинул из-под крышки круглого стола встроенный ящичек, достал острый нож – он регулярно приходил к матери и сам точил для неё ножи – и отрезал тонкий кусочек на пробу. Голда сняла с ножа двумя высохшими от времени и трудов пальцами, положила на язык, прикрыла глаза и стала не спеша смаковать, по чуть-чуть пропуская в себя волшебный вкус. Мойша терпеливо ждал.
Голда открыла глаза и сказала:
– О! Миша, в Рожеве ты был бы единственным. – Из уст Голды это было высшей похвалой. – Отрежь-ка ещё кусочек, по-настоящему.
Мойша был счастлив: маме понравилось. Он отрезал по кругу уже полноценный кусок и подал матери.
– А почему, скажи, докторская?[12 - В 1935 г. Совет министров СССР постановил, что необходимо создать диетический продукт для питания больным, имеющим подорванное здоровье в результате Гражданской войны, и людям, перенёсшим длительное голодание. Сначала её даже хотели назвать «Сталинской», но, подумав, решили дать название «Докторская». По сути, она по документам являлась чуть ли не лекарством и выписывалась врачом.] – с наслаждением вкушая колбасу, спросила Голда.
– Потому что для здоровья.
– Миша, для какого здоровья? Это же колбаса! Вы там все ненормальные? Или, может, она из морковки?
– Мама! Так решили.
– Кто? Мойшэ! Ты из меня жилы на новую колбасу хочешь вытянуть? Расскажи всё до конца, не останавливаясь.
– Ну, это специальный рецепт. Мяспром заказал. Для тех, кто участвовал в Гражданской войне и испортил там здоровье или пострадал от царя. Будут выдавать по рецептам.
– По рецептам? Миша, я не герой Гражданской войны, жена твоя не герой. Дети твои, Миша, тем более не герои. Мы все, Миша, не герои. Ты хочешь сказать, что нам эта колбаса не положена?
– Мама, что ты от меня хочешь?
– Ничего не хочу, Миша. Ты уже сделал своё дело: изобрёл колбасу, которая не положена твоей семье. Ты хоть скажи, там свинина есть? Я и сама слышу: есть. – И Голда поцокала языком, счищая с нёба остатки колбасного вкуса. – Дюже кошерный продукт! Ладно, пусть её герои Гражданской войны кушают.
– Мама, там тоже евреи есть.
– Значит, это неправильные евреи, если едят твою докторскую колбасу. Иди-ка позови детей с улицы, пусть поедят, а то больше не придётся.
– Мама, а как же кашрут?
– Мойша! Хватит тут шутить. То слова не вытянешь, то разговорился. Зови детей, я пойду чайник ставить.
Часть 2
Отцы
