Уж сумерки, до Устьи далёко, луг сырой, у меня в сапогах вода хлюпает, у бабушки подол намок. Вот и берег, глинистый, скользкий, ивой крепко пахнет, вода тёмная, как чай, и я боюсь подступать к ней.
«Ну, отпускай теперь, душегуб!» – приказывает бабушка. Я наклоняю баночку. Рыбки выпрыгивают и пропадают. Один только гыч на мели остался. Я его подталкиваю пальцем, и он тоже исчезает, как и не было!
Мы с бабушкой молча поднимаемся наверх. Берег высокий, еле вылезли, а оглянулись: лебеди! Большие, белые, они плавали под чёрными елями, и серебристые круги разбегались и таяли вокруг них.
Почти в потёмне мы подходим к дому. Из травы вылетают последние мотыльки, мигают белой изнаночкой крыльев, кружатся, ныряют вокруг и лицо щекочут. Лёгкие, беленькие, почти прозрачные.
Мне вспомнилась Дюймовочка, и я спрашиваю бабушку: «Это эльфы летают?»
Бабушка смотрит на меня, будто не слышит, а потом говорит, как вспоминая что-то: «Нет, эльфы далеко, там, где тёплое море».
Дома горит свет, мама ждёт. На западе всё гуще собираются тучи, солнышко в рукавицу залезло – завтра дождь.
А назавтра, к обеду, у нас гости! Люся пришла с мамой. В том же белом платочке, что и всегда. Она садится на деревянный крашеный диванчик у окна и болтает ножками. Бабушка ставит на плитку чайник, режет хлеб и достаёт тугое масло тёти Августы. Масло в капельках воды – оно в сенях в бидончике в студёной воде хранится.
Я показываю Люсе свою коллекцию, фантики от конфет. Бабушка называет их рубликами. Они яркие, пёстрые, с серебринкой внутри. Под конец я достаю свой самый любимый фантик от конфеты «Гулливер», он всё ещё пахнет вафелькой и шоколадом. Сладко-сладко! Мы с Люсей нюхаем его и вздыхаем: вкусно! Какая это была толстая, большая, тяжёлая конфета!
«Хватит нюхать! – говорит бабушка. – Садитесь чай пить с настоящими конфетами».
Настоящие конфеты – это «Весна», у неё светленький рублик с мелкими цветочками, голубенькими и красными. Мы сначала с Люсей отколупываем шоколад, а потом медленно-медленно съедаем белую сладкую начинку!
«А ты всегда так эти конфеты ешь?» – спрашивает Люся.
«Да!» – отвечаю я, и мы смеёмся, довольные друг другом и тем, что по-одинаковому едим конфеты.
И так хорошо и уютно сидеть и пить чай, пинать ножку стола и слушать дождь за окном, смотреть на гостей и на бабушку.
«Я уже до полу ногами достаю!» – шепчу я Люсе, вытягивая ногу.
«И я тоже!» – счастливо улыбается она.
«Мне “Гулливера” читали!»
«И мне сестра читала!»
«На следующий год я в школу пойду!»
«И я тоже пойду!»
Бабушка нас слышит и говорит:
«Вот-вот, за одну парту вас посадим!»
После чая я качаю Люсю на качелях, нарочно высоко и сильно, чтобы она боялась, а она не боится вовсе и даже требует: «Выше, выше!»
Длинная верёвка скрипит и трётся о бревно, и какие-то белые пылинки сыплются вниз, как дождик. Широкая поветная дверь раскрыта, и в ней шумно и влажно дышит большой двор.
«Ты считать умеешь?» – кричит мне Люся.
«Умею, до двенадцати!»
«Считай!»
И я считаю, нарочно сбиваясь, перевирая цифры.
«Не так! Не умеешь!» – смеётся Люся.
И мне хорошо, что она смеётся вот так надо мной, и нравится качать её высоко и сильно, до полусолнышка.
Но дождь перестал, старое небушко выглянуло, и Люсина мама засобиралась домой.
Мы провожаем их с бабушкой до Большого камня, а потом смотрим, как они спускаются вниз до поворота. В коротком белом солнце сверкают лужи, длинные колеи от тележных колёс, и серые дощечки старого забора отливают свежим дождевым лаком. И грустно от этого солнца и от этой размокшей дороги.
Мы не пошли с Люсей вместе в школу, никогда не сидели с ней за одной партой – у них утонул папа в колодце, и они уехали куда-то навсегда. Уехал и пропал куда-то белый платочек, стрелячее ушко. Конфетные фантики в бумажной коробке.
А дожди, как сговорились, всё шли и шли. И скучно было без Люси, без леса. Берёзы за окнами все облетели, и ветер листву перенёс на дорогу. И холодно, стыло теперь на повети. Качелька одна на ветру качается, и верёвочка, слышу, шуршит в темноте.
Мне никуда нельзя – меня укусил Дунай. Я сам виноват: стал ему на нос лепить колючки чертополоха. Кому это понравится? Вот он и укусил. Сижу теперь дома. Арестован. Из мозаичных деревянных плашечек складываю фигурки: паровозы, кораблики, замки. Мне нравится складывать из синих и жёлтых, жёлтый становится тогда таким ярким. А дождь всё шумит и шумит, шуми себе, мне никуда не хочется.
Бабушка на кухне возится и вспоминает: молоко кончилось – надо с бидончиком к тёте Наде Воловой идти. И она меня посылает:
«Руку-то, укушенную, в кармане держи, не мочи под дождём! И не засиживайся там!»
А я и рад! Я люблю к тёте Наде ходить. Она добрая, и её дедушка Федул тоже добрый.
Мы вместе пьём чай, когда я прихожу, и едим сладкие калитки, а порой мне наливают даже пива в гранёный стакан из толстого синего стекла. Деревенское пиво тёмное, густое. Положишь в него сахарного песку, оно оживёт, запенится, заходит в стакане по кругу, потрескивая и шипя. Сладкое, вкусное! Пьёшь и косишься на ходики. Тик-так, тик-так! Жестяной маятник так и бегает, торопится и меня торопит – бабушка ждёт. Надо идти, а так хочется посидеть! Запозднюсь – бабушка ворчать будет. А ещё я боюсь дороги, она от дождя вся скользкая, глинистая, можно упасть, и козёл Мишка ещё есть, вечно бродит где попало по деревне и бодается. Но надо идти, что поделать!
Я одеваюсь медленно, не спеша, проверяю все пуговки, петельки, после натопленной избы всегда так зябко на улице, и ветер в упор, сырой, холодный, не даёт идти. И не верится, что однажды случится снег.
Но всё-таки подмораживает, неделя не прошла – и звонко хрустит на лужах стеклянный лёд. Гуси сердито бродят, как на лыжах, у ручья, скользят и, вытягивая длинные шеи, в сердцах гогочут. Разъезжаются по льду их красные лапы. Чернеют рощи. Черёмуха жалкая, скучная. На малине рыжие лоскутики.
Я потерянно брожу вокруг дома, заглядываю в закоулочки и под амбар, где грудой навалены ржавые непонятные железяшки. Холодно. Сухой крапивой тянет.
Вставили зимние рамы, и мама с бабушкой клеят кислым хозяйственным мылом нарезанные полоски бумаги.
Неужели был когда-то осенний лес и облачко, и росяной хлебушек?..
Я сажусь на ступеньки крыльца и нюхаю бумажные гильзы. Они из нутра пахнут кисло и едко, даже слезу пробивает. Гильзы подарил Ефим, отец соседки Августы, что продаёт нам время от времени творог и масло.
Ефим худенький, высохший, обычно, как зайдёшь к ним, он сидит у печи, в вечной полинявшей голубой рубашке, вечно в залатанных серых штанах, и ковыряет что-то, старый сапог или валенок, подшивает, выдёргивая шилом куда-то в сторону, за спину, шуршащую смоляную жилку.
«Экий кодол у тебя! – говорит, улыбаясь, тётя Августа. – Далеко ли собрался?»
«Да недалеко! В могилёвскую!»
Чёрный пек, глубоко изрезанный острой дратвой, лежит рядом на лавочке, и нож-косячок рядышком, и проволочка медная. Оконный свет освещает его крупные подвижные руки, худое бледное лицо и белые, почти прозрачные волосы.
Он всегда говорит со мной, заговаривает что-то весёлое, задорное, не отпускает:
