Детский бог

Глава 2

Полина и Галя

Август перевалил за половину, удлиняя тени. Через пару недель осень, а значит – возвращение в Москву, от мысли о котором становилось жутко тоскливо. Я свыкся с этим домом, с его обитателями, и мне уже казалось, что я знал их всю жизнь, когда на меня неожиданно свалилось прошлое семьи Гирсов.

В тот день Вика уехала с отцом, а я бродил по дому, не находя себе места от тепла и сонного летнего безделья.

Миновав коридор, я заметил на веранде Полину.

Она сидела, о чем-то задумавшись. На столе перед ней было разложено множество фотографий и несколько раскрытых бумажных фотоальбомов. Я загляделся на ее руки: пальцы хрупкие, почти прозрачные, обручальное кольцо вот-вот соскользнет. У моей мамы были уютные, пухловатые ладони, и, сколько себя помню, золотой ободок на ее безымянном пальце был надежно упрятан в пышную, как подошедшее тесто, плоть.

Хотелось посмотреть, что там за фотографии, и не хотелось беспокоить.

В нерешительности я сделал несколько шагов вперед, она подняла голову и увидела меня.

– Фил, дорогой, привет.

– Здравствуйте, Полина Алексеевна.

Полина приподнялась на стуле:

– Ой, ну перестань, какая я Полина Алексеевна! – отмахнулась она. – Может, хочешь перекусить, или скоро уже ужин? Сколько времени? – Она покосилась в сторону настенных часов. Было немногим больше пяти вечера.

– Нет-нет, я просто…

– Я тут копаюсь в наших фотографиях, пытаюсь навести порядок. – Полина покрутила в руке карточку.

– Ой, а можно с вами? – Я приблизился к столу.

– Конечно, если тебе интересно…

– Я очень это люблю. Можно посмотреть? – Полина кивнула, и я взял одну из фотографий, лежавших сверху. – Какая вы здесь! Как Вика!

Полина засмеялась:

– Ну не как Вика, мне здесь шестнадцать лет. Это год, когда я познакомилась с Сашей, с Александром Львовичем. Вот, взгляни. – она протянула фото.

Из черно-белого 1981 года на меня смотрит юная Полина. Она, крошечная, хрупкая, совсем еще подросток, стоит с огромной тарелкой вишни в руках и улыбается кому-то за кадром. Вишни с горкой, одна ягода готова сорваться с тарелки и упасть. Но никогда не упадет.

Полина сияет улыбкой, а у меня возникает мысль, что, если бы Вика Гирс когда-нибудь улыбнулась мне так же, как эта девочка на фотографии, я бы тут же умер от счастья.

На другой фотографии Александр Львович уже стоит в кадре рядом с Полиной. Он обнимает ее за плечи одной рукой и выглядит почти как сегодня. Может быть, слегка полегче.

– Сколько вам здесь?

– Мне семнадцать, а Саше почти тридцать.

– Ничего себе! А как вы познакомились?

– Я расскажу, если тебе интересно и если ты поможешь мне вставить в рамки некоторые фото, баш на баш. – Полина подмигнула и пододвинула на центр стола стопочку деревянных рамок. – Ты, наверное, не знаешь, что Александр Львович спас мне жизнь. Мы с родителями жили в городе N, это было не самое приятное место в то время…

Полина росла в странной семье. Сестра Галя называла их семейство «королевством кривых зеркал».

«Потому что у нас все не так, как кажется с первого взгляда», – говорила она.

Маму девочек Марусю любили все. Маруся была доброй, славной и очень терпеливой. Иначе как бы она жила с их отцом. Ангельской наружности, светловолосым Лелем-Лешенькой, хмельным азартным красавцем, куражистым и злым, как выпьет. Нежный и податливый в лучшие дни, он дарил Марусе и девочкам сладости и подарки, а если дела шли плохо, избивал жену так жестоко, словно видел в ней телесное воплощение своих бед, и упрямо выколачивал из нее всю силу, всю жизнь. Маруся же, оклемавшись, жалела его. Ей почему-то казалось, что только благодаря ее любви Лешенька еще держится на этом свете, буйная головушка.

А еще Алексей был верующим. Да таким истовым, таким горячим, что не приведи Господь. Он не пропускал ни одной утренней службы. Часто бывал и на вечерних, когда был трезв.

Он входил в церковь с замиранием сердца и упоением ребенка, ставил свечи, вознося хвалы и жалобы, прося заступничества. Знал, где мужская сторона храма, а где женская. Знал, какого святого просить о здравии, какого об удаче в делах. Карамельная изнанка храма, теплая, как детское небо, успокаивала и умиляла его, растапливала сердце в мягкий воск. Здесь, рядом с Господом, с младенцем Иисусом, он чувствовал себя хорошим. Твердо знал, что он не последняя душа, что любим и что тянется к нему откуда-то с небес отеческая похвала за усердие и молитвы.

Алексей строго-настрого соблюдал посты, и в Великий был особенно требователен к домочадцам. От усердия он выучил молитвослов и теперь ходил к причастию, светясь от гордости и тайного удовольствия. Ходил он чаще к одному батюшке. Батюшка был мудр и справедлив, назначал послушания, журил и напутствовал, и Алексей всякий раз знал, что его ведут. Ведут его душу к Спасителю. Ну а то, что он грешен, так все мы грешны, и бог раскаявшегося грешника любит даже больше, чем праведника. Это он хорошо запомнил.

Но стоило ему выпить, как в него вселялись черти. И были это не какие-то скромные бесы, а залихватские наглые черти, питающиеся человеческой кровью, сердечным мясом и самой солью человеческой души. Что поделаешь, человек – любимое дитя Господа, грешен.

В городе про их «королевство кривых зеркал» ходили разные слухи еще и потому, что бабушка Люся, Марусина мама, была гадалкой. И нагадала баба Люся немало горя разным людям. Теперь они обходили ее стороной. Однако происходила от ее гадания и ощутимая польза, так что имелись у Люси свои поклонники.

В свободное от прорицания время Люся работала главным бухгалтером на заводе Гидропресс, звалась Людмилой Алексеевной и дирижировала цифровыми комбинациями. Она носила шелковые блузки, узкие юбки, стригла темные волосы в модное каре и отличалась той худощавой, скуластой красотой, что с годами не округляется добродушной мягкостью, а лишь обветривает лица, делая их все суше и непреклоннее.

Поговаривали, что у Люси татарские корни, и, может быть, именно азиатский ген прорисовал в ее облике смуглую хищность, несвойственную нежным славянским чертам.

Люся жила одна, вечерами облачалась в длинный шелковый халат, варила черный кофе и с наслаждением растягивалась на диване с книгой. Никакого телевизора, никакого ужина и никакого мужа. Только Гале и Поле, двум внучкам, разрешалось иногда бывать в гостях у Людмилы Алексеевны, которая не жаловала ни свою глупую дочь, ни тем паче ее непутевого супруга.

Из окна спальни девочки часто видели, как у Люсиного дома подолгу стояли автомобили, каждый раз разные. Водители этих красивых машин обычно курили, прислонившись спиной к ограде, а пассажиры проводили часы напролет у бабушки в гостиной, засиживаясь глубоко за полночь.

В такие вечера в доме пахло табаком, коньяком, духами и магией. А девочкам было абсолютно очевидно, откуда у бабашки Люси все эти заграничные вещи и кофе «Lavazza» в шкафчике буфета.

Сами девочки представляли собой идеальный образец инь-ян.

Галя родилась на четыре года раньше, но даже случись ей появиться на свет младшей, повзрослела бы первой. Она была рослой девочкой, большеглазой, с бронзовой россыпью веснушек и ярким выразительным ртом. Статью Галя пошла в мать. Высокая, длинноногая Маруся тоже сочилась жизнью, наливалась земными соками, но была смирной и тихой.

Характером Галя походила на отца. Темпераментная, нетерпеливая, она уже в школе знала, как сильно нравится мальчикам и ребятам постарше. Она слыла первой красавицей, а главным ее развлечением были знаки внимания местных парней, приезжающих встречать ее после уроков на мотоциклах или даже на «жигулях». Однако в ее далеко идущие планы не входили отношения с мальчишками из города N. Галя точно знала, что наберется опыта, погуляет немного, а потом непременно выйдет замуж за мужчину, который увезет ее в Москву. И все изменится раз и навсегда.

Младшая Полина с точностью до наоборот.

Взявшая от отца хрупкую тонкокостную структуру, нежные светлые волосы, почти белые брови и ресницы, она выглядела прозрачной, как тюль. И даже глаза у нее были, будто вареная джинса, выстиранного бледно-голубого цвета.

Характер же ей достался материнский, тихий и безмятежный.

«Полинка никогда не отсвечивает», – смеялся отец, и каким-то укромным уголком сознания Полина догадывалась, что раздражает его своей кротостью, почти так же, как раздражала Маруся.

Он бесился, будто желая разбудить в них нечто, чего у них и в помине не было. Будто их безответность сама по себе была воронкой, идеально приспособленной для того, чтобы он сливал туда свою звериную ярость и затем успокаивался, разомкнув внутри какую-то тугую пружину.

Иногда Полине казалось, что он похож на ангела смерти – такого же прекрасного и беспощадного. Ей было страшно.

Маруся же умела предвидеть эти приступы боли, когда Лешины глаза становились совсем прозрачными, словно наливались ртутью, и все человеческое проваливалось куда-то, а на поверхность проступала чистая, незамутненная ненависть.

В такие моменты Маруся, если не успевала скрыться за дверью, сворачивалась в улитку и становилась похожа на эмбрион. Она не выставляла вперед руки и не пыталась защищаться, потому что это еще больше раззадоривало мужскую пружинистую злость.

Он азартно бил ее ногами, а Марусино тело, словно приспособившись, упрямо амортизировало удары. Ее тело принимало, поглощало и смягчало его кулаки, его злость, его возбуждение. Он насиловал, бил, целовал, проливал слезы, и его напряжение спадало, уступая место навязчивой плаксивой виноватости.

Несколько раз Маруся попадала в больницу. Все, конечно, знали, что происходит, и однажды врач, заведующая приемным отделением, немолодая строгая женщина с прокуренным басовитым голосом, спросила у Маруси:

– Не хочешь его посадить? Он же тебя убьет…

– Не убьет, Мариночка, я же ему больше всех нужна, – отвечала Маруся, шамкая разбитыми губами.

В тот раз, когда ее привезли в больницу, она была больше похожа на оковалок сырого мяса, с надорванным ртом, с булькающей влажностью ран на месте ребер, с окровавленной промежностью.

– Тогда я его посажу, – решительно сказала заведующая.

Маруся занервничала, захрипела, на ее затекших веках выступили слезы.

– Дай объяснить! Он же несчастный человек… Он ведь почему слабость мою ненавидит – от жалости ко мне. И не потому, что сам сильный. – Маруся с трудом повернула голову. – Лешенькин отец убил его мать и чуть его самого не прибил, ирод. Лешка ж полдетства просидел запертый в шкафу. И через прореху в дверцах глядел, как папка его молотком отбивал пальцы матери. А потом и вовсе… заколотил он ее до смерти, понимаешь? И даже не молотком заколотил-то, не топором. Ты представь, он забил ее деревянным крестом! Крест он спьяну притащил с кладбища, потому как решил, что бес в жену вселился. Леше шесть тогда было-то всего… На его глазах мамки не стало… Когда дед Андрей очнулся, то плакал, говорил, что жену от дьявола спасал, а оно вот как вышло-то…

Галя не слишком сочувствовала матери. Про себя она называла ее тряпкой, слабой, глупой тряпкой. Побирушкой, ожидающей лишь отцовской любви. Жадной до его ласки.

Она вызывала у Гали не столько сочувствие, сколько раздражение и брезгливость. Ей неприятна была даже мысль, что такая женщина могла быть ее матерью.

Галя как зеркало дублировала те чувства, которые испытывал к Марусе отец. Привязанность, зависимость, раздражение, злость. Иногда стыд.

Галя сильно любила отца, была похожа на него и получала от него все, что хотела. Она довольно рано стала жить своей жизнью, встречаясь с парнями, приходила домой поздно, с плотоядным удовольствием пользуясь свободой своего возраста и красотой своего тела.

А Полина боялась за Марусю.

Однажды она кинулась защитить маму, но тут же отлетела, ударилась о стену и уже в следующее мгновение, хватая ртом воздух, увидела сладкий, с оттяжкой, почти неспешный удар отцовского кулака по Марусиному лицу, услышала, как клацнули ее зубы. Полину вырвало прямо там, в прихожей, и, поскальзываясь на собственной рвоте, она уползла в комнату, забилась под кровать и лежала в темноте, пытаясь справиться с собственным телом, которое выкручивало сильной, неуемной дрожью.

– Мама, пожалей меня, пожалей нас…

Полина не знала, что еще сказать, как уговорить Марусю оставить отца.

Маруся обычно гладила ее по голове и терпеливо объясняла:

– Полечка, никогда не мешай ему, слышишь? Он же не в себе тогда был… мог и тебя задеть…

– Но, мам, как ты можешь его любить?

– Послушай, твой папа хороший человек, просто очень несчастный, – снова и снова терпеливо объясняла Маруся. – Ты пойми, он так настрадался в детстве. И даже не от побоев. Он так мучился, так боялся, так долго жалел свою мать и совсем ничем не мог ей помочь! Понимаешь? Ничем! И вот с тех пор-то он ненавидит самую суть страдания. Самое донышко… Он ненавидит страдания и страдальцев. И слабость тоже. У него на это… как бы это сказать… аллергия, вот.

Маруся гладила Полинину светлую макушку.

– Дай поцелую тебя вот сюда, в маковку… Ну так… Понимаешь, Полечка, он злится, потому что я ему как заноза в сердце. Любит он меня, боится за меня, и все уму-разуму пытается научить, да уж поздно… Может быть, он и не понимает, что я никогда не откажусь от него. Как отказаться от мужа-то? Грех и предательство это… Эх, Поля, не может он поверить в мою любовь. Вот и проверяет.

В хорошие времена, которые иногда продолжались по нескольку месяцев (обычно они наступали, когда Алексею прилетала непыльная работа от людей, «держащих» город N, и Алексей выручал шальные деньги), Маруся ходила как королева. Откуда-то муж доставал ей французские духи, шелковые платки, колготки и туфли. Девочки были одеты лучше всех в школе, и этим райским временам радовалась вся семья. Но предсказать, когда они закончатся, никто никогда не мог.

Разве что бабушка Люся. Но она хранила молчание. А может, не знала, что сказать.

Людмила Алексеевна не сразу махнула рукой на свою дочь.

Несколько лет она скандалила, караулила, не пускала Марусю домой, потом трудолюбиво уговаривала, пыталась писать заявления, подключать связи, но все усилия как о стену разбивались о Марусину слепую любовь.

В конце концов, сообразив, что «так уж устроена Марусина душа: желать всегда находиться на грани жизни и смерти и получать от этого удовольствие», Люся отступила, прекратив всякие попытки спасти ее. А может быть, сделав однажды один из своих раскладов на Таро, Люся увидела там нечто такое, с чем бессмысленно бороться и чего нельзя избежать.

Освоив все премудрости гадания на картах, Люся отнюдь не была фаталисткой.

Девочки часто спрашивали ее, пытались вывести на разговор. Но он всегда заканчивался одним и тем же:

– Бабушка, а что будет со мной, когда я вырасту? Бабушка, а я выйду замуж? А кем я стану?

– От вас зависит, – бросала Люся. И потом добавляла: – Любая информация о будущем, неважно: нумерология, астрология или таро – да что ни возьми, хоть кофейную гущу, – это всегда тенденция. Карты показывают то, что может произойти с тобой, исходя из той тебя, что есть сейчас. Из твоих решений, из твоих состояний и мыслей. Но если завтра ты изменишься, то и прогноз изменится. Почти наверняка. Хотя бывают исключительные повороты в судьбе, которые, крути не крути – не выкрутишься.

Иногда Галя с Полиной заглядывались на Люсины многочисленные колоды. На многомерные, загадочные миры, где шут с цветком в руке путешествует по своей вселенной, встречая то императора, то древнюю жрицу, то огненного льва. Где герой то несется на волшебной колеснице, запряженной сфинксами, то замирает в обманчивом свете луны, загипнотизированный ее искажающей магией, а потом встречает новый рассвет.

Бабушка Люся много рассказывала им о Таро.

– Таро – это система знаний, – говорила Люся, зажигая желтые свечи, приглушая свет в красном бархатном абажуре с хрупким скелетом, – когда-то давно очень мудрые люди, наблюдающие картину мира и разбирающиеся в механизмах человеческой жизни, создали эту систему. Ее связывали и с каббалой, и с египетским древним культом, чего только не рассказывают…

– Мы можем сами себе гадать? – допытывалась Галя.

– Наверное, для этого нужно обладать особыми способностями, – предполагала Полина, – уверена, я бы ничего не смогла понять.

– Тема способностей и того, что нужно обязательно обладать каким-то даром ясновидения, чтобы гадать, сильно преувеличена, – отвечала Люся, разливая чай в тонкие, как скорлупа, круглые чашки. – Карты – это очень структурированная система, она четко поделена на сферы. Карты символизируют разные энергии, события, людей. Они связаны между собой и в разных сочетаниях могут поддерживать, усиливать, а могут ослаблять друг друга. Все это можно выучить и просчитать практически с математической точностью. Так что тут дело в желании учиться.

Девочки часто сидели, заслушавшись, до поздней ночи. Пока за окнами шуршал дуб, пока на столе, обливаясь воском, тлели мягкие жирные свечи. Пока Люся плела кружево тончайших раскладов и рассказывала, покачиваясь в кресле, о чем нашептал ей отшельник из девятого аркана…

Но однажды бабушка Люся все же нащупала где-то в одном из ведомых ей миров нежную, призрачную нить Полининого будущего. Что-то такое привиделось Людмиле Алексеевне, что она взяла Полину за руку и, мягко пожав, сказала:

– В твоей жизни будет особенный человек. Он приедет издалека, изменит твою жизнь. И изменит он твою жизнь дважды.

– Проси прощения, сука! Я хочу видеть, что ты понимаешь, как ты виновата! Тупая тварь!

– Прости меня, прости, пожалуйста, – шепчет Маруся, умоляюще сложив на груди руки.

Он смотрит на нее. Он сжимает ей горло. Его тонкие маленькие пальцы похожи на скользких зубастых рыбок, которых Полина видела в реке.

– Извиняйся, – приказывает он.

И Маруся молит о прощении, снова и снова, сипящим горлом, полным слез. Ужас в ее глазах утраивает его силы и ярость.

Он встряхивает ее за шею, почти отрывая от земли, потом бросает на пол, и ее крупное тело, будто перышко, скользит, ударяется о батарею.

Он тут как тут, бьет ее ногой в живот, затем хватает ее за волосы, наматывая на руку тяжелую косу, и бьет наотмашь. Ее голова, дернувшись, откидывается назад.

– Только руки об тебя марать…

Он хватает табурет, что стоит тут же, возле окна. На этом табурете Маруся нередко сидит, глядит в окно, ждет Лешку домой.

Он замахивается и бьет Марусю табуреткой поперек спины. Видимо, ему становится неудобно – одним мощным ударом об пол он разбивает табурет, и в руке у него остается только ножка. Ножка-колотушка. Деревянная палка должна пробить голову.

Что-то подхватывает Полину, придает ей сил, и она одним рывком оказывается в комнате.

Она пришла из школы раньше обычного. Одно мгновение, пока Полина еще в оцепенении стоит на пороге, ей кажется, что над телом матери, неподвижным, уже даже не скрюченным, а распластанным, орудует хищная белобрысая птица, что птица рвет клювом куски маминой плоти, пьет ее кровь.

Какое-то жуткое чувство впивается в Полину. Чувство такой силы, что перед глазами все плывет, сердце бесится, его ритм штурмует ребра, прокалывает каждый сосуд крошечной иголочкой, сносит все на своем пути.

«Так вот он – гнев», – проносится в голове Полины, перед тем как она кидается на отца и вцепляется ему в волосы, что есть силы отдирая его от Маруси.

Когда Полина очнулась в первый раз, она увидела окно. И поняла, что это незнакомое ей окно. Белое, с упавшими по бокам занавесками. Занавески медленно шевелились, похожие на слизней. Полина закрыла глаза.

Когда Полина очнулась в следующий раз, она снова увидела белое окно. Занавески по-прежнему шевелились. Ей казалось, что она видит сон про это окно, и она плывет по теплой реке, покачиваясь на воде, в такт странным шевелящимся занавескам.

В следующий раз, когда Полина открыла глаза, окно загораживал темный высокий силуэт. Потом силуэт склонился над ней:

– Эй, привет, – произнес он откуда-то издалека.

А потом кто-то другой держал ее за руку, пониже локтя, и что-то ковырял внутри, под кожей. Она закрыла глаза, ей было неприятно думать, что нечто поселилось у нее под кожей.

Полина открыла глаза и поняла, что вечер. Окно было темным, но откуда-то лился мягкий электрический свет. Она моргнула, вдохнула-выдохнула, проверяя, может ли совладать со здешним воздухом. Осторожно шевельнула рукой.

– Ну надо же! Наконец-то! – услышала она женский голос, и возле ее кровати что-то задвигалось, потом мимо пронеслось нечто круглое в белом халате, и тот же голос выкрикнул куда-то в пустоту:

– Позовите Александра Львовича!

Полининых сил хватило на то, чтобы увидеть, как над ней склоняется высокий человек, блеснули стекла очков, кто-то взял ее за запястье, плотно обхватив его пальцами. От этого прикосновения ей стало уютно, и она заснула.

Потом она снова просыпалась и погружалась в сон. Но с каждым разом она задерживалась на «этой» стороне все дольше и увереннее, и почти каждый раз здесь ее ждал сильный человек, который протягивал ей теплую руку, и она оживала.

У Гали не было четкого плана, но врач ей определенно подходил. Высокий, крепкий, смуглый, как бразильский орех. От него за километр пахло мужской силой, надежностью, большими возможностями. В общем, всем тем, что и требовалось для Галиного полного счастья.

Впервые Галя столкнулась с ним, когда забежала навестить Полину после того, как та, маленькая идиотка, полезла отцу под горячую руку. Хорошо хоть, не убил.

Галя не любила больницы, да и кто их любит? К Марусе она уже давно ходить почти перестала. Так и жить некогда будет, если каждый раз, как мать подставляется, проводить с ней дни напролет в палате. Но по младшей сестренке Галя соскучилась.

Врач поднялся со стула, и сначала она увидела его коротко остриженный затылок, потом он повернулся, и она определила под накинутым белым халатом модные джинсы и пиджак. Лицо мягковато – интеллигент. Из таких веревки вить. Очки немного нелепые, зато часы. Все как надо, все правильно. И смотрел он правильно – по-мужски.

Галя определилась сразу. Она была рада, что сегодня надела короткое платье, не скрывающее ее упругие ноги, высокие колени.

– Добрый день, Александр Львович Гирс, врач Полины, – произнес он, и голос ей тоже понравился. Среднего тембра, с грозовыми тестостероновыми перекатами.

– Галина. – Галя подошла и протянула ему руку. – Я сестра Полины.

Александр Львович («Хотя ей-то он, конечно, скоро будет никакой не Львович», – решила про себя Галя) слегка пожал ее ладонь, кротко улыбнулся и заметил негромко, себе под нос:

– Что-то раньше я не видел у Полины посетителей, кроме бабушки.

– А меня не было в городе, – нашлась Галя. – Поверьте, теперь я буду бывать здесь каждый день.

И Галя не соврала. Она с энтузиазмом взялась за дело. В ход шли обтягивающие грудь водолазки, узкие, как вторая кожа, тесные брюки, туго сидящие на бедрах, точеные щиколотки и копна каштановых волос.

К ее удивлению, Александр Львович, которого она сразу отнесла к категории мужчин, высоко ценящих женскую привлекательность, и с которым, по ее разумению, у нее не должно было возникнуть проблем – так вот, к ее удивлению, Гирс не обращал на нее никакого особенного внимания. Будто, оценив ее при первой встрече, он списал ее со счетов, вынеся неутешительный вердикт.

Это было абсолютно необъяснимо. Непохоже, что он был женат. Кольца не носил, пропадал днем и ночью в больнице…

Галя искала и пыталась найти в его взгляде, рукопожатии хотя бы намек на заинтересованность, но наталкивалась лишь на прохладную вежливость.

В один из визитов Гале показалось, что она почти нащупала некий едва уловимый импульс, напряжение, возникшее, когда она входила в палату Полины.

Гирс как раз выходил, и они столкнулись в дверях. Она налетела на него, окунувшись в кедровый запах его кожи и туалетной воды. Он задержался, пропуская ее.