Родители:
Отец: [Замазано]
Мать: [Замазано]
Дети: Отсутствуют.
Погодите, когда я болела туберкулезом? Я даже этого не помню. Запись от 23 сентября явно говорит о том, что мой недуг со мной уже давно. Все остальные записи в медицинской карте меня практически не заинтересовали, разве что вот эта надпись от руки. Если подумать, то я и правда аномально быстро прихожу в себя. Не знаю почему. Сегодняшний отчет не удивил меня. Мне на руку, что они думают, что причина моего отсутствия в том, что я столкнулась с отклонением медицинского характера. Это значит, что они мне доверяют. Ну или что они просто не знают, что такое свобода. Погодите… а мои мама и папа?! Их карточки должны быть тут! Это же несгораемые данные, здесь должна быть вся информация. Если ее нет здесь – ее нет нигде!
Мама… папа… о великий Часовой, где вы? Я не так стара, чтобы вас уже не было в живых. Я не могла вспомнить что-то еще, ничего здесь не вызывало в моей голове хоть каких-либо движений. Мои глаза невольно начали наполняться слезами… Нет, их не могли убить, я не верю. Тут дело в другом. Я должна просмотреть другие несгораемые данные о себе. Возможно, в них есть строчки, которая пробудят во мне что-то. Я нашла следующий листок:
Образование: Незаконченное Среднее-Специальное.
Специализация: Радиотехника.
Срок обучения: 2 из 3 лет.
Причина: Работник 1029 принимал участие в Великой революции, 1029 занимался поддержкой народного ополчения и организацией каналов связи между отрядами. За эффективную службу получил повышение и взял командование над тремя отрядами народного ополчения.
Незадолго до революции 1029 был арестован бывшими коррумпированными властями за распространение революционной информации посредством систем оповещения населения. Работник 1029 бежал из заточения после трех дней допросов.
[Остальная часть текста была замазана, кроме последней строчки, которая была написана от руки]
Примечание: По инициативе великого Часового мы стираем лишние данные о работнике 1029. Просьба: Не сообщать об этом 1029 и не напоминать ему о жизненном опыте, описанном в этих бумагах.
Остальные бумаги состояли из отдельных отчетов и почетных грамот. На всей папке красовалась надпись: «Бессрочное». Я прокручивала в голове слово «Радиотехника», но я не могла вспомнить ничего из учебного курса. Надеюсь, я вспомню, у меня есть идея. Я вернула папку на место. Я знала, что покарают весь отдел, если пропажа обнаружится. Но я не совсем понимаю, почему Часовой решил замазать мою историю? Причем конкретно мою. Видимо, я действительно сделала что-то не то во время революции.
Я услышала шаги сзади.
– Сэр, здесь дверь не закрыта!
Блять! Я забыла закрыть входную дверь. Я хотела спрятаться, но силуэт с поднятым пистолетом уже приблизился ко мне. Тише… Считай по квадрату. 1… 2… 3… 4. Вдох. 1… 2… 3… 4. Выдох. 1… 2… 3… 4. Вдох. 1…2… Оглушительный выдох пистолета. Прямо между глаз. Тьма. Мимолетная боль. Страх. Свобода…
IV
…Во время войны утопийцы имеют в виду исключительно одно: добиться осуществления той цели, предварительное достижение которой сделало бы войну излишнею…
Томас Мор «Утопия»
В этот раз я не проснулась в холодном поту. Я погрузилась в тьму настолько, что во сне начала видеть воспоминания. Я вспомнила курсы радиотехники. Мне больше всего нравилось работать с радиоприемниками и подобными штуками. Учителя отмечали мою высокую заинтересованность и помогали мне. Удивительно, но я смогла в точности вспомнить, как соединять провода и как ловить нужную волну. Думаю, при необходимости я смогу создать свой приемник, если нужные материалы окажутся под рукой. Я задумалась. Может быть, я смогу уловить что-то, что находится за пределами нашего города? Что там? Что за этими густыми улицами и пустыми обещаниями? Я ненавижу все, кроме этого города. Искренне ненавижу. Но не по своей воле.
Просыпаться было трудно. Я чувствовала себя изнеможенной, из меня словно высосали все силы. Я с трудом прижала руку ко лбу и потерла глаза. Я схватилась за край кровати и попыталась встать, но упала на пол вместе с одеялом. Я попыталась встать на четвереньки и подняться на ноги. Меня качало из стороны в сторону, но я все-таки пришла в себя. Я чувствовала себя так же, как в тот день, когда меня напоил Алекс, но без приятного чувства свободы и ощущения легкого полета. Я шла в ванную, опираясь на стены. Мне было страшно поднять голову и посмотреть на себя в зеркало. Но я сильна. Сильный человек должен иметь смелость смотреть себе в глаза.
Я подняла голову. Глаза прикрывали волосы, но я могла отчетливо разглядеть себя. Лицо показалось мне более худым, чем раньше, но особенных изменений, я не заметила. Только кожа частично высохло. Я открыла шкафчик с лекарствами, чтобы посмотреть нет ли у меня нужного лекарства, но вместо этого я приметила один большущий шприц. Не знаю, откуда он у меня, но название гласит: «Пентарион». «Пентарион»… «Пентарион»… Вот суки! Они пичкают меня успокоительным! «Пентарион» стал одним из ходовых медицинских транквилизаторов после революции. Я взяла его и бросила на кровать. Я вколю эту дозу тому ублюдку, что подсадил меня на это дерьмище! Они, может, и способны надломить мое здоровье, но им не стереть мне память! Позже я заметила, что мое окно завешено, а в квартире не хватает товаров первой необходимости. Меня что, уволили? Нет. Если бы меня уволили, то меня бы здесь вообще не было. Я оказалась бы на улице. Я рискнула и раздвинула занавески. Я бы хотела сказать, что это былой ошибкой, но я все равно бы рано или поздно узнала бы о том, что увидела. Город был окутан пылью, а небо было темно-зеленым. Здание напротив покрылось плесенью, которую частично прикрывали вывески, которые я никогда не видела. Они были черными для меня. Я присмотрелась и поняла, что проснулась явно не в самое лучшее время. Вывесками оказались постеры с военной пропагандой. Население агитировали работать еще больше во благо нашего комитета Обороны. Комитет обороны, как и отдел Опеки, находился в башне Часового, по направлению к которой, судя по всему, и двигались толпы народа на улице. Я слышала отдаленные выстрелы и взрывы. Раздавался ужасающий топот, похожий на топот гиганта-циклопа. Звук все приближался. Я не могла отвести глаз от окна, мне хотелось узнать, что будет дальше. Я увидела гигантскую ногу на одной из улиц. Я запаниковала. Присмотревшись, я поняла, что это роботическая нога, похожая на паучью, с широкой плоской стопой для большей устойчивости. За ней последовал огромный желтый луч прожектора. Я решила присмотреться и прильнула к окну. Я пришла в ужас. Мой мозг словно начал себя пожирать, я бы описала это так, ибо он никогда не видел подобного. Теперь я поняла, что успокоительное нейтрализует мой недуг. Я не чувствую себя плохо – у меня болит голова, но не более. О Часовой, храни меня бессознательную, найден способ нейтрализации этого недуга. Я могу спокойно смотреть, куда хочу, главное – соблюдать дозировку. Я сообразила, что эта махина на улице представляла собой сферу с огромным прожектором на трех ногах. Она патрулирует город и, вероятно, вычисляет кого-то, предупреждая патрули. Никаких кабин или орудий я не увидела, а значит, эта штуковина автономная. Как она называется? Я осмотрела плакаты и нашла один с этой штукой. Она светила на какого-то маргинала, избивавшего беззащитную женщину, а на фоне были дубинки и пистолеты. Снизу красовалась подпись: «Смотрящие защищают темные улицы от недостойных». «Смотрящий». Звучит красиво. Эти штуки усложнят мне задачу, но густые клубы пыли укроют меня. Я думаю, что даже смогу слиться с толпой на улице. На улице было столько людей… У меня слишком много вопросов. Но сначала нужно было повторить мой ежедневный ритуал. Одежда-сумка-календарь. Я была уже почти готова, у меня все еще оставалось много вопросов. Двенадцатый год после революции – для меня загадка.
Я решила выйти через окно на крыши и добраться до заброшенного дома. Не все, что было при мне до смерти, осталось в моей квартире. К примеру, с собой у меня не было ни кинжалов, ни мыла. Зато металлическая табличка осталась со мной. И ножик для металла. Раньше в моем кармане всегда лежала зажигалка. Теперь там еще лежит и Пентарион. По моим расчетам одна восьмая шприца должна была помочь мне успокоиться. Эта доза была слишком мала, чтобы ослабить меня. Я нашла метод борьбы с недугом – это уже хорошо. Вновь я на крыше, и вновь я удивляюсь апокалипсису. Высоко в небе я увидела вспышки пулеметов самолетов, до меня доносился рокот пропеллеров. Такие, я уверена, перемалывают головы мертвым пилотам. Мне представлялось поле боя с траншеями, грязью и миллионами пуль, которые тонут в земле, пропитанной агонией, вместе с людскими телами. По всему городу ходили смотрящие, внушающие страх, а на фоне была башня Часового. Я должна было понять, с кем мы воюем и почему. Я перемещалась по крышам быстро, чтобы не попасться смотрящим. Каждый мой шаг, наверное, был слышен жильцам верхних квартир, но им сейчас было не до этого. Вот заброшенный дом – моя вторая обитель.
Я вновь вошла через окно, взяла штук тридцать ножичков и вернулась на крыши. Я услышала крики в переулке рядом с домом, на крыше которого была. Я присмотрелась и разглядела два черных силуэта. Голова сильно заболела, но я изучила их детально. Старый солдат избивал прикладом молодого паренька. Тот закрывался от него руками и пытался оттолкнуть старика своей ногой. Старик продолжал забивать его.
– Сукин ты сын! Патронов на тебя жалко! – кричал старик.
Парень плакал и вскрикивал при каждом ударе. Прошлая «я» прошла бы мимо и сочла бы, что так и должно быть, но нынешняя я должна была что-то сделать.
Я не убийца. Но я не смогу осуществить задуманное, если не запачкаю руки. Я не должна так бояться этого. Я подняла ножичек и прицелилась. Вдох… Выдох… Вдох… Летит! Я попала старику прямо в мозжечок. Он выронил винтовку. Его туша рухнула на бедолагу, который все еще валялся на грязной асфальтированной земле. Я спустилась по трубе. Он явно заметил меня, но не сдвинулся с места. Я извлекла из старика свой ножичек. Ножичек не подлежал восстановлению, поэтому я сразу же выкинула его и помогла встать бедолаге. Он был еще совсем молод – от силы лет 18. Я даже не была уверена, помнит ли он что-то о революции. Все его лицо было в синяках, нос сломан. Слезы из его глаз лились словно из водопада, он опирался на меня одной рукой, а второй прикрывал свой бок.
– Тише-тише, ты в безопасности, все уже позади. Что тут произошло?
Он прижался к стене и начал тяжело дышать, вытер рукавом своего комбинезона соленые от слез руки и попытался стереть кровь со своего лица. Он начал говорить со мной жестами. Я не поняла, почему он не сказал мне ни слова.
– Ты можешь говорить? – настороженно спросила я.
Он показал на рот и открыл его. У парня не было языка. Его филигранно ровно отрезали. Теперь он может разве что кричать и издавать примитивные звуки. Я сочувствовала ему, но, с другой стороны, что в такое время многие тоже не могут ничего сказать. Я кивнула ему и попыталась понять, что он говорит. Он начал показывать снова. Он объяснил мне, что этот старый сержант хотел избить его до смерти за то, что он осмелился не отдать ему честь. Парень не считал эту войну путем к раю. Он считал ее разрушением рая.
– Так не должно быть… Стой. Не двигайся. Сейчас помогу.
Я аккуратно, но четко и быстро вправила ему нос. Парню было больно. Это лучше, чем ходить с таким носом, словно его пытались завязать в узел, но бросили это дело на половине.
– Так должно быть лучше. Ты как? Идти можешь?
Он ощупал свой нос и кивнул. Я кивнула в ответ, подобрала винтовку и несколько патронов с тела убитого мною солдата и отдала ему.
– Этот мир должен измениться, друг мой. Кто-то должен сражаться за таких как мы, иначе скоро будет слишком поздно. Так не может продолжаться вечно.
Он держал винтовку в руках, словно в этом мире не существовало ничего, кроме него и этой винтовки. Он кивнул мне и, тяжело вздохнув, ушел куда-то.
Я не погналась за ним, но я точно знаю, что, когда я снова умру, мир изменится еще сильнее, чем он изменился сейчас. Я решила осмотреть тело убитого солдата. В его карманах были хлеб и маленькая бутылочка с каким-то веществом. Подозреваю, это был алкоголь. Также при нем были гуталин, который я взяла себе, и лезвие для бритья, но бритвы я не нашла. Я сразу съела хлеб, потому что была очень голодна – мне жизненно необходимы были эти кусочки. Я понимала, что надо убраться отсюда побыстрее, пока смотрящие не нагрянули сюда.
Я пошла по улицам. Так у меня было больше шансов смешаться с толпой, чем разгуливая по крышам в гордом одиночестве. По душным улицам, полных тел и пыли, я перемещалась, мечась из стороны в сторону. Я старалась держаться за стены, чтобы не умереть от того обилия лиц, которое был вынужден обрабатывать мой мозг. Я вколола одну восьмую содержимого шприца в попытках сохранить спокойствие. Я забрела в достаточно тихий уголок. Там не было этой ужасной толпы. Я очень хотела рассмотреть плакаты, мне важно было понять, против кого мы воюем. Никак я не ожидала увидеть лицо, которое пробудило во мне что-то новое – что-то, что я искала настолько долго, что мне казалось, будто я искала это всю свою жизнь. Один из плакатов агитировал граждан вступить в авиационные силы, и он привлек мое внимание. На заднем плане был изображен ангар с самолетами, на барабанах их пропеллеров были отметины в виде часов. Небо на плакате сияло. А снизу была подпись: «Время уже наше. Теперь мы возьмем и небо!» Но самое главное, что на нем было, – женщина на переднем плане. Она была в обычной серой армейской форме и в пилотских очках, но с роскошными золотыми кудрями, которые вились на концах, словно мои лианы-волосы. Носик, ушки… Да, голова. Да, я это вижу. Прошу, покажите мне еще раз, я хочу улыбаться посреди войны.
Я видела свою маму не так много раз, но воспоминания о ней крутились где-то у меня в голове, а этот плакат поставил все на свои места. Я начала вспоминать. Это был последний раз, когда я видела свою мамочку. Мы стояли посреди зеленого поля, на котором росли цветы и сияло солнце, но я не была рада этому. Солнце грело меня, а по ощущениям мне было лет 14. Мама привела меня к красному самолету. Она начала заботливо гладить меня по голове, и я почувствовала, что я не могу ничего изменить и не должна. Я подняла свои глаза на нее. Она такая милая и высокая. Я не представляю, как моя память могла ее вытеснить. Она красиво пела песенку, эта песенка была не из числа тех, что нам разрешил петь Часовой. Это была очень старая песенка. Я не могла разобрать слова, но мотив у нее был такой веселый, что я краснела от радости, даже просто слушая ее ритм. Мамины волосы переливались на свету словно кристаллы, а глазки дополняли это блаженное мерцание. Ее носик был прямо как мой, а щечки немного подтянуты. Губы были пухлые, в отличие от моих тоненьких, но самым милым были ее реснички, аккуратно уложенные и прижатые друг к другу. Я попыталась улыбнуться, взглянув на нее, но мысли в голове не давали мне этого сделать.
– Все будет хорошо, мой воробушек. Не бойся.
Я молчала и не знала, что говорить. Мамин голос был очень нежным. Я даже не могу представить себе сейчас людей с таким же ласковым и приятным для уха голосом, как у нее. Кстати, а почему папы нет рядом?
– Я надеюсь, ты помнишь наш уговор, воробушек?
– Да, мам. Я все прекрасно помню.
Мы подошли к самолету. Мама наклонилась ко мне и положила свои руки в перчатках мне на плечи. Кажется, я поняла, почему я тоже ношу перчатки.
– Я знаю, это нелегко, малютка. Я люблю тебя больше, чем кого-либо, и именно поэтому я поступаю так. Я хочу хорошего будущего для тебя, но, боюсь, я не в силах остановить этот надвигающийся ужас. Возможно, кто-то будет считать это освобождением, но я знаю правду. Я должна найти что-то, что сможет это остановить.
– Я понимаю, мам… Ты же не покинешь меня навсегда? Ты же вернешься?
– Обязательно, воробушек. Я обещаю, что я вернусь.
Она крепко обняла меня. Я почувствовала, что ей это так же больно, как и мне. Мое маленькое сердечко хотело выпрыгнуть из груди, а мое молодое тело хотело повалить ее на землю и не дать ей уйти, но я взяла себя в руки.
