– Прошу, возвращайся поскорее! – сказала я, изливая свои слезы ей на куртку.
– Я постараюсь, воробушек… Я сделаю все, что в моих силах.
Она поцеловала меня в лобик и утерла мне слезы. Она смахнула слезы и со своего личика, а я поцеловала ее в носик. Она погладила меня по затылку и прижалась своим лбом к моему.
– Ты сильная девочка, воробушек. Ты сильнее меня и сильнее папы. Ты справишься со всем. Я помогу тебе, воробушек, но боюсь, что ты должна будешь сделать все сама. Будет это не скоро, но ты поймешь, когда придет время… Прошу, не позволяй никому сломить тебя. Тебя будут пытаться обмануть, но ты должна преодолеть это и сделать свой выбор. Я люблю тебя, мой воробушек.
Я горько плакала, задыхалась и дрожала.
– И я люблю тебя, мамуль!
Она потрепала меня за щечки и, тяжело вздохнув, залезла в кабину пилота. Она завела двигатель, раздался пронзительный грохот мотора. Запахло бензином. Мама посмотрела на меня еще раз, улыбнулась и подмигнула. Я подмигнула ей в ответ, хотя я все еще рыдала. Последнее, что я помню, – это название самолета. «Элла». Элла – так зовут мою маму? Я не знаю. Но я знаю точно, что улетела она далеко. Настолько далеко, что я даже не представляю куда. Теперь я буду называть ее Красная Элла. Не бойся, Элла, твой воробушек скоро расправит крылья. я пообещала себе, что я обязательно ее дождусь. Рано или поздно она появится. Рано или поздно…
Мне было тепло и горько. Я плакала, закрыв лицо рукой. Я чувствовала теплоту ее объятий, жар ее губ на моем лбу, я чувствовала, как хочу встретить ее сейчас. Она была такой молодой в воспоминаниях. Мама явно еще жива, она точно где-то есть. Не бойся, мам, я иду. Я старалась прийти в себя, но это было так трудно. Каждая клеточка моего тела сейчас была словно пропитана материнской заботой. А каждая клеточка ее тела обнимала меня. Хватит! Я сильная! Я должна помнить, но не должна жить своими воспоминаниями. Прекрати, прошу! Я закрыла уши руками. Наверное, подсознательно я не хотела, чтобы кто-то видел, как я плачу. И наконец я разрешила себе перестать. Я вытерла слезы и успокоилась.
Я пошла по улицам дальше в надежде получить ответы еще на какие-нибудь вопросы. Налево. Прямо. Потом чуть-чуть вправо – и мимо арки. Пару шагов влево – и вот я уже неподалеку от башни Часового. Я подошла к одному из прохожих. Я знала, что это неправильно, но я должна была у него кое-что спросить. Мой мозг этому сопротивлялся.
– Простите, а как долго идет уже война? – спросила я.
– Война шла всегда.
– Нет-нет, я не про внутреннюю войну, романтизм, все дела. Я обо всем вот этом. – я обвела взглядом улицу.
– Война шла всегда, я вам говорю. Сколько помню себя, столько помню и войну.
Я поймала на себе взгляд нескольких сотрудников опеки.
– Хорошо. Я проверяла вас. Поговаривают, что в нашем прекрасном городе есть кто-то, кто утверждает, что этой войны не было.
– Что за дурачье? Если найдете его, отрубите ему язык, чтобы впредь не смел говорить такого.
– Так и сделаю. Время в наших руках!
– Всегда было и будет!
Фух, пронесло. Я поспешно удалилась и поняла, что опрашивать людей нет смысла. Единственное, что я с этого получу, – парочка синяков по неосторожности. Я решила, что мне стоит познакомиться с новыми для себя районами города, раз уж у меня осталось еще 7/8 шприца. Я снова вколола небольшую дозу и направилась к северному краю города. Нам всегда говорили, что тут находится молодежный центр, а также единственный университет на весь город, в которой все хотят попасть. Мне хотелось верить, что хотя бы молодое поколение хочет что-то изменить. Шла война, но университете проводились занятия. Я сделала такой вывод, потому что увидела группу силуэтов, движущихся в том же направлении. Я попыталась сконцентрироваться хоть на чем-то, но не заметила, как споткнулась и поцарапала руку об острый штырь забора. Я разодрала руку. Хлынула горячая, словно молоко, кровь. Почему я помню, что молоко должно быть горячим? Все молоко, которое мне давали, было холодным, иногда – чуть теплым. Я подумаю об этом позже. Я еле сдержала крик, но мое лицо невольно скукожилось. Удивительно, рубашка почти не пострадала. Я прижала рану рукой в попытках остановить кровь. Внезапно ко мне подбежал силуэт из толпы.
– Тихо! Я помогу, уберите руку!
Я всмотрелась в него. Силуэтом оказался парень лет двадцати, одет он был в медицинский халат. На нем были небольшие очки, а волосы были уложены вправо. У него была небольшая родинка на подбородке, которая показалась мне знакомой, но в то же самое время какой-то чуждой. Я убрала руку и дала ему обработать рану. У него с собой была небольшая сумочка с красным крестом, из которой он достал бутылочку, содержимое которой вылил мне на рану. Я ощутила сильное жжение, такое, словно кто-то приложил к ране паяльник… Я даже не хочу знать, откуда такая ассоциация. Он достал вату и бинт и обмотал мне руку. Рука все еще сильно болела, но кровь течь перестала. Теперь моя правая ручка не такая, как раньше. Может быть, это не так плохо. Я улыбнулась ему.
– Спасибо, вы оказались рядом очень вовремя.
– Пустяки, это моя работа – лечить людей. Я учусь на врача.
Я встала и отряхнулась. Раз я всего за девять лет перестала воспринимать людей как людей, то этот парень и подавно должен был поддаться этому недугу, а следовательно, он не должен был меня знать, так как я не с этого района города. Я нашла в себе смелость спросить у него.
– Давно ли идет война?
Он многозначительно посмотрел на меня, после чего взял за больную руку и сказал.
– Я недостаточно хорошо обработал ее. Давайте отойдем от дороги, дабы не мешать движению.
Он затащил меня в какой-то переулок и зажал мне рот рукой.
– Тихо!
Я кинула взгляд на основную улицу, по которой проходили люди из отдела Опеки. Этот парень делал вид, что обрабатывает мою рану, но на самом деле он просто ощупывал мне руку, а я притворно шипела от боли. Это прекратилось, когда сотрудники прошли мимо. Он провел меня еще дальше, открыл канализационный люк и приказал следовать за ним. Канализация не очень хороша была для меня – я могла подцепить там инфекцию, но выбирать мне не приходилось. Я послушно спрыгнула за ним. Было невысоко, так что я выжила, но предварительно я вколола еще дозу «Пентариона», которого оставалось еще раз на пять. Было настолько темно, что мне стало очень страшно. Даже под действием успокоительного я ощутила тяжесть в голове, конечности болели. Я не была в канализации никогда. Запах был настолько же отвратным, как в тот момент, когда я умирала в луже собственной блевотины. Я уже даже начинаю называть вещи своими именами… Это явно до добра не дове… Ай! Я запаниковала. Мне казалось, что меня вот-вот сейчас вновь вывернет наизнанку. Я услышала шаги. Они эхом раздавались по всему каналу. Я должна была дотянуться до шприца и вколоть еще дозу! Моя рука потянулась к сумочке. Я закрыла уши руками. Нет, я этого не вынесу! Я снова спряталась и прижалась к ближайшей стене. Я попыталась прийти в себя. Я очень часто и глубоко дышала. Молодой доктор подошел ко мне сзади и положил руку на плечо.
– С тобой все в порядке?
– Враги! Везде враги! Даже я себе враг! – это произнесла не я, но сорвалось это с моих уст.
– Тише. Я рядом. Я не дам тебя в обиду.
Меня начало отпускать, через некоторое время я смогла изучить канализацию до малейших подробностей. Я отдышалась и поднялась на ноги, нервно улыбнувшись молодому человеку. Он заботливо улыбнулся мне в ответ. Я догадывалась, что я не первая, кого он видел в таком состоянии. Я ощутила заботу. Мне сильно этого не хватало. Я почувствовала себя увереннее. Возможно, забота – это еще один способ обойти мой недуг? Я запуталась. Мы продолжали путь вдвоем. В канализации нашего города было много крыс, которые так противно пищали под моими ногами. Но больше меня ужаснуло то, что мимо нас проплыл труп военного. И еще один. И еще.
– Так ты, получается, одна из тех, кто пробудился? – спросил он
– Пробудился? – переспросила я.
– Ну ты же понимаешь, что эта война не шла вечно, а значит, тебя не одурачила эта машина пропаганды.
– Да. Еще год назад не было войны. Я помню дни, когда не было смотрителей, и я думаю, что я помню то, что было до великого Часового.
– Так ты революционерка?
– Да, я сражалась за Часового. Я не могу вспомнить почему, но, за что бы я ни сражалась, сейчас все явно не так, как хотелось мне.
– Ты – редкий экземпляр, как и любой пробудившийся.
– Куда мы, кстати, идем?
– В мое логово. Судя по всему, у тебя синдром ненависти к реальности.
– Это так называется?
– Часовой фактически распространил эту заразу среди всех жителей города. Ему выгодно держать нас разобщенными, чтобы мы не покидали знакомую нам область, потому что побоимся умереть. Это заложено нашим организмом.
– Я не всегда была такой. Я должна открыть людям глаза и излечить их от этого недуга. Я хочу научить людей летать, как птицы в небе.
– Кто ты такая, чтобы сделать это? Ты не бог, ты не сможешь достичь этого в одиночку.
Я показала ему металлическую пластину с надписью.
– Я, 1029, единственная, кто смог сохранить дореволюционный текст. Я уверена, что он откроет всем глаза. Я собираюсь добраться до Часового и потребовать ответов!
Он аккуратно коснулся пластины.
