Капитан Темпеста. Дамасский Лев. Дочери фараонов
– Открывай засов, старина. А как там Симоне, жив еще?
– Еле живой, лейтенант, медленно помирает от голода и страха.
– Вылезайте быстро: скоро у вас будет и более надежное убежище, и еда.
– Ох, от этих двух слов кровь сразу быстрее побежала по жилам, – прохрипел голос. – Я поставлю двадцать свечек святому Марку и четыре – в церкви Святого Николая. Вставай, Симоне, шевели ногами, мой мальчик, если хочешь погрызть сухарика.
Засовы открылись, и оба, старик и молодой парень, с трудом протиснулись в дверцу.
– Идите за мной, папаша Стаке, – сказал лейтенант. – Опасности нет.
– Клянусь всеми хорватами Катара, у меня ноги подгибаются, синьор лейтенант, и сдается мне, что и у Симоне они не крепче моих.
– Это с голодухи, – уточнил его товарищ.
– Плохой ты моряк, – сказал старик, силясь улыбнуться.
– Пошли скорее, пока нас не застукал какой-нибудь патруль, – скомандовал Перпиньяно.
– Если вы о турках, то надо удирать. Мне что-то не улыбается быть посаженным на кол.
– Тогда ноги в руки, папаша Стаке.
Они отошли от домика и почти бегом бросились к башне, которая смутно виднелась в темноте. Все трое вскарабкались на груду обломков, затем Перпиньяно отвалил камни и пропустил обоих моряков внутрь.
– Это мы, Эль-Кадур, – сказал он.
Араб взял факел и принялся разглядывать вновь прибывших.
Первый, папаша Стаке, судя по имени уроженец Далмации, был красивый старик лет шестидесяти. Его морщинистое, очень смуглое лицо оттеняла длинная белая борода, серые глаза смотрели живо, мускулистую грудь атлета венчала крепкая, как у быка, мощная шея.
Несмотря на возраст, он, должно быть, обладал недюжинной силой и при случае мог бы справиться сразу с двумя турками, попадись они в его мозолистые руки.
Второй был высокий, сильно исхудавший парень лет двадцати, черноглазый, с едва пробившимися усами. Он выглядел более измученным и изнуренным, чем помощник капитана, которого мощная стать делала устойчивым и к голоду, и к постоянному страху неминуемой и ужасной смерти.
Старик спокойно дал арабу себя рассмотреть, потом, увидев герцогиню, стащил с головы берет и сказал:
– Да ведь это Капитан Темпеста! Как это здорово, что такой храбрец спасся от турецких сабель.
– Хватит болтать, папаша Стаке, лучше берите-ка на абордаж вот это, – сказал лейтенант, пододвигая к изголодавшимся морякам корзины с едой, которые принесли рабы Мулея-эль-Каделя.
– Ешьте и пейте сколько хотите, турки принесут еще, – уточнила герцогиня.
– Так это турки притащили! – не унимался неисправимый болтун. – Тем охотнее мы все съедим, синьор Капитан. Жаль только, что тут нет зажаренной головы Мустафы. Слово папаши Стаке, я бы ее сожрал в два счета, и тогда бы, наверное, в мое тело вселилась окаянная душа этого мошенника, да еще и души его четырех жен в придачу. Эй, Симоне, уж ты бы мне помог ее умять, а?
Парню отвечать было некогда. Он уже вовсю работал челюстями, как акула после месяца диеты, запивая еду старым кипрским вином, и казалось, все это исчезает в бездонном колодце.
– Как бог свят! Если ты и дальше так будешь стараться, мне ни кусочка не останется. Эй, давай поделись со мной!
Герцогиня и лейтенант глядели на них с улыбкой. Только араб оставался невозмутимым, как бронзовая статуя.
– Синьор Капитан Темпеста, – произнес судовой плотник, наевшись до отвала, – у меня недостанет слов, чтобы отблагодарить вас за такую щедрость.
Вдруг он осекся и уставился на герцогиню плутоватыми серыми глазами.
– То ли папаша Стаке ослеп от дыма кулеврин, то ли вообще стал хуже видеть?
– Что вы хотите сказать, друг мой? – со смехом спросила она.
– Хотя мне больше доводилось водить знакомство со швартовыми да со смолой, чем с женщинами, я бы все-таки поклялся всеми акулами Адриатики, что вы…
– Ложитесь спать, папаша Стаке, – сказал Перпиньяно, – и дайте отдохнуть герцогине д’Эболи, или, если вам так нравится, Капитану Темпесте.
Старый морской волк отвесил герцогине шутливый поклон, с трудом согнув спину и сняв берет, а потом пошел следом за своим юным спутником, бормоча себе под нос:
– Поступил приказ задать храпака, и я подчиняюсь, ибо приказ отдал победитель, вернее, победительница первого клинка негодяев-мусульман.
Перпиньяно подождал, пока тот задремлет, потом подошел к герцогине и тихо сказал:
– За нами следят.
– Кто? Янычары? – с опаской спросила герцогиня.
– Капитан Лащинский.
Герцогиня вздрогнула:
– Как? Он еще жив? А вы не обознались, Перпиньяно?
– Нет, синьора. Он принял мусульманство, чтобы спасти свою шкуру.
– А кто вам это сказал?
– Он сам.
– Сам?
– Я его только что встретил, он рыскал по развалинам, а незадолго до этого он видел Мулея-эль-Каделя вместе с Эль-Кадуром.
– Может быть, он выискивает наше убежище, чтобы сдать нас в руки Мустафе?
– От этого отступника, синьора, который отрекся от своей веры, можно ожидать любого скверного сюрприза. Если бы у меня был не ятаган, а меч или был бы запален фитиль пистолета, я бы не раздумывая напал на него. Он тайком за мной шел…
– До этого места?
– О нет, мне удалось его перехитрить, и он не узнал, где мы прячемся.
– Интересно, почему этот человек, в прошлом христианин, так храбро сражавшийся с Дамасским Львом, так меня ненавидит?
– Вероятно, за то, что вы, женщина, оказались храбрее его, заслужили большее уважение и одолели Дамасского Льва.
– И он догадался, что я женщина?
– Я в этом не сомневаюсь.
Араб, который все это время молчал, стоя по другую сторону ложа, на этот раз вмешался:
– Синьор Перпиньяно, – сказал он, по обыкновению холодно и решительно, – вы думаете, капитан и дальше будет шататься возле нашего убежища?
– Вполне возможно, – ответил венецианец.
– Ладно, пойду и убью его. Одним врагом и одним турком станет меньше.
– Эль-Кадур! – крикнула герцогиня. – Ты хочешь на всех навлечь беду?
– Я никогда не промахиваюсь, когда стреляю, госпожа, и запалить фитиль – пустяковое дело, – отвечал дикий сын Аравии.
– Но выстрел может привлечь дозор янычар, и тебя схватят.
– Что мне моя жизнь, когда дело идет о помощи госпоже? Разве я не твой раб?
– Они могут обнаружить и наше убежище.
– Я на них наброшусь с ятаганом и поломаю их мечи, – сказал Эль-Кадур, глядя на герцогиню сверкающими в полутьме глазами. – Я отступился от веры предков, я христианин, но достоинства не потерял: мой отец был великим аравийским воином, и я ему в этом не уступлю, госпожа. Я его сын. Он доблестно принял смерть, с оружием в руках защищая свое племя. Так почему же я не могу умереть, защищая дочь человека, который вызволил меня из рабства?
Араб выпрямился, откинув назад плащ, возвращенный лейтенантом, и в дымном красноватом свете факела его фигура обрела гигантские размеры. В руке он крепко сжимал ятаган, и лезвие посверкивало яркими искрами.
Казалось, сын пустыни превратился в льва, гораздо более свирепого, чем Дамасский Лев.
– Я его убью, – в исступлении повторял араб. – Он – соперник… синьора Л’Юссьера!
– Ты не выйдешь отсюда, – властно сказала герцогиня. – Повинуйся!
Эль-Кадур выронил ятаган.
– Повинуйся мне, мой верный Эль-Кадур, – повторила она гораздо мягче. – Ты должен меня охранять.
При этих словах свирепое выражение слетело с лица араба, как по волшебству.
– Да, госпожа, я впал в безумие, – проговорил он, медленно опустившись на камень. – Я потерял осторожность.
Из темного угла послышался голос папашы Стаке:
– Клянусь китовой тушей! Что, в Фамагусте вообще невозможно уснуть? Эти собаки-турки вечно устраивают дьявольский грохот своими ятаганами.
10
Польский медведь
На следующий вечер, около десяти, Мулей-эль-Кадель, как и пообещал накануне, появился в каземате, соблюдя все предосторожности. С ним пришли уже не двое, а четверо чернокожих рабов, вооруженных до зубов, в тяжелых кольчугах, и каждый нес большую корзину.
Эль-Кадур уже поджидал их за баррикадой из камней и сразу открыл вход маленькому отряду.
– Синьора, – произнес Дамасский Лев, приблизившись к ложу, где лежала герцогиня. – Я поклялся на Коране, и я выполнил все, что обещал, и даже более того. Со мной турецкая одежда, оружие и шесть лучших коней албанской конницы. Есть также и ценные сведения.
– Я не сомневалась, Мулей-эль-Кадель, что вы проявите честность и великодушие, – сказала девушка, протянув ему руку. – Женское сердце трудно обмануть.
Тут посчитал нужным вмешаться папаша Стаке, который занялся вместе со своим другом бутылкой кипрского вина, принесенной накануне чернокожими рабами.
– Я никогда бы в это не поверил, но теперь вынужден признать, что среди турок есть порядочные люди. Это настоящее чудо, все равно что встречный ветер вдруг задул бы в корму.
– Мулей-эль-Кадель, – сказала герцогиня, не обращая внимания на болтовню старого моряка, – вы не заметили, не следил ли кто-нибудь за вами?
На лице турка отразились удивление и тревога.
– Почему вы об этом спрашиваете, синьора?
– Не встретился ли вам кто-нибудь по дороге?
Дамасский Лев на минуту задумался, потом ответил:
– Ну да… капитан янычар, но мне показалось, он был пьян.
– Это он! – воскликнул Перпиньяно.
– Кто? – спросил турок, внимательно на него поглядев.
– Медведь Польских Лесов, – сказала герцогиня.
– Тот капитан, которого я вышиб из седла и который потом отрекся от своей веры?
– Да, – ответил венецианец.
– И этот человек осмелился шпионить за мной? – нахмурив брови, произнес Дамасский Лев.
– Возможно, он хочет нас выследить и сдать в руки Мустафе раньше, чем мы покинем Фамагусту, – прибавил лейтенант.
Турок презрительно усмехнулся:
– Мулей-эль-Кадель значит гораздо больше, чем жалкий отступник. Пусть только попробует перейти мне дорогу, если осмелится.
Потом, сменив тон, повернулся к герцогине и сказал:
– Вы хотели знать, где мои соотечественники содержат виконта Л’Юссьера?
– Да, – отвечала герцогиня, рывком поднявшись и зардевшись.
– Я знаю, где он находится!
– Его увезли с Кипра?
– Нет, он в замке Хусиф и останется там до тех пор, пока Венецианская республика не захочет подписать мирный договор.
– Как вы сказали? – спросила герцогиня.
– В замке Хусиф.
– И где этот замок?
– В бухте Суда.
– Его охраняют?
– Возможно, но точно сказать не могу.
– И как туда можно добраться?
– По морю, синьора.
– Мы сможем найти какую-нибудь галеру?
– Об этом я тоже позаботился, синьора, – сказал Мулей-эль-Кадель. – Я знаю, кому можно вас поручить.
– Туркам?
– По моему приказу они тотчас же освободят небольшое судно. Вам только надо будет соблюдать осторожность и делать вид, что вы мусульмане, а не христиане. А в Суде вы найдете достаточно отступников, не принявших сердцем нашу веру, – с улыбкой добавил Дамасский Лев, – и они будут счастливы вам помочь. Мы знаем, чего стоят те, кто принял нашу веру, но так глубоко чувствовать ее, как мы, они не могут. Синьора, вы сможете сесть в седло?
– Надеюсь, – отвечала герцогиня. – Моя рана не так серьезна, как казалась поначалу.
– Я бы вам советовал уезжать этой же ночью. Янычары или этот польский отступник могут обнаружить ваше убежище, и моей популярности среди мусульманского войска будет недостаточно, чтобы вас спасти.
– А как же мы сможем пройти через патрули, которые мусульмане выставили вокруг Фамагусты? – спросил Перпиньяно.
– Я проведу вас сквозь посты внешней охраны, – отвечал Мулей-эль-Кадель. – Меня остановить не посмеют. Достаточно будет моего имени, чтобы вас пропустили.
– Надо уходить без промедления, госпожа, – сказал Эль-Кадур, наклонившись к герцогине. – Я опасаюсь проклятого поляка.
– Помоги мне, – попросила девушка.
Араб вздрогнул и на секунду смешался, но потом бережно обвил ее сильными руками и поднял легко, как ребенка.
– Я смогу держаться в седле, – сказала герцогиня, приветливо улыбнувшись Мулею-эль-Каделю. – Или я не Капитан Темпеста?
Турок не отвечал, только с восхищением глядел ей в глаза.
– Где лошади? – снова заговорила герцогиня.
– У подножия башни, за ними присматривает мой слуга. Наденьте турецкое платье, что я вам принес. В вашей одежде вас легко узнают.
Он открыл одну из корзин и вынул богатый албанский костюм с золотыми пуговицами, короткую курточку с широкими галунами и двойными манжетами из зеленого шелка и просторную белую юбку с туго накрахмаленными складками.
– Это для вас, синьора, – сказал он. – Капитан Темпеста станет блестящим албанским капитаном, способным вскружить головы всем женщинам из гарема Мустафы.
– Благодарю, Мулей-эль-Кадель, – отвечала герцогиня, пока араб бережно освобождал ее от кольчуги, разорванной осколком каменного ядра.
Рабы между тем вытаскивали из корзин другую одежду, арабскую и египетскую, для моряков и синьора Перпиньяно. Вслед за одеждой из корзин появились богатые пистолеты с инкрустированными перламутром рукоятками и длинными стволами с узором, канджары[7] и ятаганы тончайшей стали, острые как бритва.
– Черт возьми! – вскричал старый морской волк, который выбрал себе костюм египетского мамелюка. – Я прямо как настоящий шейх, а стать-то какая! Эх, жаль, нет у меня тысячи верблюдов и племени, чтобы командовать…
– Ага, и ста тысяч баранов, – отозвался Перпиньяно, который надевал богатый костюм арнаута.
– Нет, синьор, у этих удачливых разбойников в темных углах шатров стоят сундуки с цехинами, и эти сундуки ценнее баранов.
– Вы становитесь привередливы, папаша Стаке, – заметила герцогиня, заканчивая одеваться.
– Что же вы хотите, синьора: как только я увидел себя в одежде, расшитой золотом, – это я-то, кто в жизни не носил ничего, кроме морской робы, – во мне тут же пробудились амбиции. Сказать по правде, поздновато, но я же еще жив!
– В седельной сумке твоего коня, моряк, ты сундучка не найдешь, а вот цехины там будут, – улыбаясь, сказал Мулей-эль-Кадель.
– Ну, тогда, синьор, я назову вас не Дамасским Львом, а Золотым Львом.
– Как хочешь, моряк. Однако надо поспешить. В полночь сменяется караул у форта Эриццо, и мне не хотелось бы объясняться с тамошними командирами. Синьора, вы готовы?
– Да, Мулей-эль-Кадель.
– Тогда попытаемся воспользоваться моментом.
Они подвесили оружие к поясам и вслед за рабами вышли из убежища.
Эль-Кадур и Перпиньяно поддерживали герцогиню, все еще слабую после ранения.
У подножия башни их поджидал еще один чернокожий раб, который держал, собрав в руке все уздечки, десять великолепных арабских скакунов, с бархатной шкурой и длинной гривой, в турецкой сбруе, то есть с короткими широкими стременами, под красными чепраками, шитыми серебром, и с легкими и удобными седлами.
Мулей-эль-Кадель подвел герцогиню к самому красивому жеребцу и помог ей сесть в седло со словами:
– Он помчится как ветер, и никто не сможет догнать вас, синьора. За это я отвечаю. В седельных сумках вы найдете хорошие пистолеты и кошельки с цехинами.
– Но как я смогу с вами расплатиться?
– Об этом не думайте, синьора. Мой отец – богатейший паша в Малой Азии, и он будет рад, что я выказал великодушие к той или к тому, кому я обязан жизнью. Умри я, он бы тоже умер, и никакое богатство не оплатило бы обе эти смерти.
– А теперь по коням! У нас мало времени! – обернулся он к морякам, арабу и лейтенанту.
Все поспешили выполнить команду, включая папашу Стаке, который не преминул, однако, заметить:
– Оседлаем этот живой флагшток и будем держаться крепче! Дьяволы-кони устроят нам приличную бортовую качку, как при хорошем сирокко в Кварнаро. Вцепись в фор-марсель, Симоне, или воткнешься башкой в палубу.
– Вперед! – скомандовал Мулей-эль-Кадель.
Негр, державший коней под уздцы, отпустил их и отошел в сторону, и кони пустились быстрым галопом.
Открывали кавалькаду четверо рабов, принесших корзины, двое моряков ее замыкали. По бокам от герцогини ехали Перпиньяно и Дамасский Лев, готовые при необходимости сразу поддержать ее.
В несколько мгновений они миновали южную часть города, почти свободную от турок, и оказались перед опускной решеткой бастиона Эриццо, которую охранял отряд янычар.
Вперед вышел капитан янычар и крикнул:
– Стой, стрелять буду!
Перпиньяно и герцогиня вздрогнули, услышав этот голос, а Эль-Кадур с глухим рычанием молниеносно выхватил из ножен ятаган.
– Лащинский! – вскрикнули все трое разом.
Мулей-эль-Кадель сделал знак герцогине и остальным остановиться, потом пришпорил коня, и тот гигантским прыжком оказался перед поляком, стоявшим посередине моста с обнаженной саблей.
За ним, в трех шагах, застыли как статуи двенадцать янычар, держа аркебузы с зажженными фитилями.
Они оказались перед опускной решеткой бастиона Эриццо, которую охранял отряд янычар.
– Кто ты такой, чтобы осмелиться загородить мне дорогу? – спросил Мулей, обнажив саблю.
– По крайней мере, нынче ночью я комендант бастиона, – отвечал поляк со своей обычной насмешкой.
– И тебе известно, кто я?
– Черт возьми! – воскликнул авантюрист, коверкая турецкий язык. – Мне хватило длинного рубца на шее, чтобы узнавать вас, не видя, господин Мулей-эль-Кадель, сын паши Дамаска.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Вы уже позабыли Медведя Польских Лесов, который едва не переломал вам кости?
– А, это ты, отступник! – воскликнул Дамасский Лев, презрительно поморщившись.
– Я, может, теперь еще более правоверный мусульманин, чем вы, – нагло отвечал Лащинский.
– И чего тебе надо, когда ты знаешь, кто я?
– Клянусь гибелью Креста! Мне надо не дать вам пройти до рассвета, господин Мулей-эль-Кадель. У меня приказ никого не выпускать из Фамагусты, и я не собираюсь ради ваших прекрасных глаз подвергаться опасности исполнить свой последний танец на колу.
– Дорогу Дамасскому Льву! – угрожающе крикнул Мулей-эль-Кадель. – Полученный тобой приказ не распространяется на сына паши Дамаска, близкого родственника великого султана Селима.
– Да будь вы хоть сам Магомет, без бумаги, подписанной Мустафой, вы не пройдете.
Потом обернулся к неподвижно стоявшим янычарам и скомандовал громовым голосом:
– Сомкнуть ряд и приготовиться к команде «огонь»!
В глазах Мулея-эль-Каделя сверкнул гнев.
– И вы станете стрелять в Дамасского Льва? – крикнул он, грозя кулаком янычарам.
Затем, повернувшись к своим спутникам, скомандовал не менее громким голосом:
– Сабли из ножен, и вперед! В атаку! Ответственность беру на себя!
Еще раз пришпорив коня, он заставил его сделать такой неожиданный прыжок прямо на поляка, что тот рухнул на землю, не успев отскочить в сторону.
– Ах ты, мошенник! – заорал капитан, кувырком полетев в ров. – Янычары, огонь!
– Вперед! – крикнул Мулей-эль-Кадель.
Десять всадников ринулись на подъемный мост с саблями наголо, но янычары, вместо того чтобы стрелять, быстро отскочили к парапету, выстроились, взяли на караул и все как один крикнули:
– Да здравствует Дамасский Лев!
Отряд, как ураган, пронесся сквозь ворота и вылетел на равнину. Папаша Стаке, крепко ухватившись за гриву коня, с явным удовлетворением пробормотал:
– Невозможно поверить, но этот турок, похоже, и впрямь славный парень. Никогда бы не подумал, что среди этих каналий попадаются такие ребята!
Мулей-эль-Кадель держался в голове отряда и показывал дорогу. Вдали виднелись огни турецкого лагеря, разбросанные по всей равнине, и время от времени слышался звук трубы.
А дальше ничего не было видно, только сумрак.
Турок старался подальше объезжать лагерные стоянки, чтобы их снова не остановили часовые и они не потеряли время. А потом решительно повернул на восток, где над мрачным горизонтом еле виднелась маленькая светящаяся точка, которую можно было принять за звезду.
– Это маяк в Суде? – спросил Перпиньяно.
– Да, – ответил Мулей-эль-Кадель.
– Когда доедем до берега моря?
– С такими лошадьми мы будем там примерно через полтора часа. Вам непременно надо отплыть до рассвета, чтобы избежать расспросов турецких властей.
– А мы сможем сразу найти судно? – поинтересовалась герцогиня.
– Я все предусмотрел, синьора, – отвечал турок. – Вчера утром я послал в Суду двоих людей, и они зафрахтуют для вас галиот. Когда мы приедем, все будет уже готово, и вам останется только поднять паруса.
– Как же вы к нам внимательны!
– Я плачу вам долг признательности, и никто не был бы так рад, как я, спасти самую красивую и отважную женщину из всех, кого я до сих пор знал.
Он немного помолчал, потом, поглядев на герцогиню, ехавшую рядом, прибавил с грустью:
– Я был бы счастлив сопровождать вас и помочь вам… но между мной и вами – пророк, ведь я рожден турком, а вы христианка.
– Вы и так слишком много сделали для меня, Мулей-эль-Кадель, и я никогда не забуду великодушия Дамасского Льва.
– Я тоже никогда вас не забуду, – еле слышно ответил турок.
– Наверное, по возвращении у вас будут неприятности с Мустафой? – спросила герцогиня, сменив смущавшую ее тему разговора.
– Мустафа не посмеет и пальцем тронуть сына паши Дамаска. Не бойтесь за меня, синьора.
Он снова пришпорил коня, заставив его скакать быстрее. Остальные всадники, христиане и чернокожие рабы, сделали то же самое, чтобы миновать опустошенные войной поля, которые за несколько месяцев из бесценных виноградников превратились в вытоптанную степь.
К часу пополуночи отряд, скакавший без остановки, добрался до маленькой деревушки из двух-трех дюжин лачуг, кое-как угнездившихся вокруг маленькой бухты, где слышно было, как накатывают на берег волны Средиземного моря.
На краю крошечного мыса расположился небольшой маяк с горевшим наверху немигающим фонарем. Из-за крыши почти целиком развалившегося домика высунулись двое негров, словно поджидавших всадников на краю деревни:
– Стой! Кто идет?
– Хозяин, – сразу отозвался Мулей-эль-Кадель, остановив коня таким резким рывком, что тот чуть не распластался по земле. – Галиот готов?
– Да, господин, – ответил один из негров.
– Кто на веслах?
– Десять греческих отступников.
– Они знают, что те, кто сядет на корабль, христиане?
– Я им сказал.
– И они согласились?
– С радостью, хозяин, и обещали слушаться христиан.
– Ведите нас.
Двое негров провели их по темной, пустой деревне к маяку, возле которого, поскрипывая, качался на волнах длинный и узкий стотонный двухмачтовый галиот с латинскими[8] парусами и очень высокими шканцами.
У берега дожидалась шлюпка с шестью гребцами, наполовину вытащенная на песок.
– Вот хозяин, – сказал один из негров, указывая на Мулея-эль-Каделя, который уже спешился и помогал сойти с лошади герцогине.
Все шестеро гребцов почтительно сняли фески и поклонились до земли.
– Проводите нас на борт, – сказал Мулей-эль-Кадель. – Я тот самый человек, что зафрахтовал судно.
11
На борту галиота
Парусник, который щедрый турок предоставил в распоряжение герцогини д’Эболи, чтобы она могла добраться до замка Хусиф, где томился пленный французский виконт, был красивый торговый галиот, из тех, которыми в то время пользовались для плавания между островами Греческого архипелага. Скорее всего, его захватили турки, ставшие настоящими пиратами в морях Малой Азии.
Как мы уже говорили, он был не более ста тонн водоизмещением, но представлял собой настоящий скоростной корабль благодаря необычайной длине мачт и обтекаемой форме. Для своего малого размера вооружен он был солидно: две кулеврины на палубе и еще четыре – у правого и левого бортов. В то время все парусники, ходившие по Средиземному морю, которое становилось все более опасным из-за возраставшего влияния турок, заклятых врагов христиан и торговцев, были более или менее вооружены. Надо было защищаться от мусульманских корсаров, непрерывно курсировавших между портами Малой Азии, Египта, Триполитании, Туниса, Алжира и Марокко.
Едва ступив ногой на верхнюю палубу, папаша Стаке окинул взглядом мачты и экипаж, набранный из бывших христиан, и остался доволен увиденным.
– Крепкий корпус, прекрасная оснастка, моряки с Архипелага, в чьи сердца наверняка еще не просочился свет истины этого мошенника Магомета, отличное вооружение… Да мы сможем посмеяться над галерами этого шута Али-паши, верно, Симоне?
– Хороший парусник, – коротко ответил молодой моряк. – Это точно, если Али-паша попробует нас настигнуть, мы обратим его в бегство.
Мулей-эль-Кадель подошел к экипажу, который выстроился перед грот-мачтой.