Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы (сборник)
Когда он улыбнулся, я сразу же понял, что он застенчив, и почувствовал, что он еще больше мне нравится. Он молчал, но все еще держал меня за руку, вопросительно глядя на мисс О’Риордан, которая выдала ему длинный и подробный отчет о нашем путешествии. Пока она говорила, у меня была возможность подробней рассмотреть моего дядю. Из четырех братьев Кэрроллов двое были светлыми, двое темными. Саймон, самый младший, тогда ему было не более двадцати шести лет, был черноволосым, голубоглазым и таким высоким, что слегка сутулился, дабы не удариться головой о люстры, к тому же он был по-мальчишески, чуть ли не пугающе тонким в своей длинной сутане.
– А Конор? – спросил он вполголоса, когда она закончила.
Она не ответила, но многозначительно посмотрела на него поверх моей головы, поджала губы и, незаметно покачав головой, вышла из комнаты.
– Мисс О’Риордан принесет нам чай. Полагаю, что из-за морского воздуха у тебя разыгрался аппетит, – весело сказал дядя. Он посадил меня на один из двух старых и довольно потрепанных кожаных стульев, стоявших по обе стороны от камина, и вернулся к бюро. – Позволь мне закончить свои дела. Через минуту я буду с тобой.
Инстинктивно я чувствовал, что он дает нам обоим время прийти в себя. Конечно, для меня здесь были странные условия. Кроме стульев и складного бюро, на котором стояла большая бело-голубая статуя Мадонны, больше в комнате мебели почти не было, как не было и уюта. Черные, довольно потрепанные занавески, ковер, как и стулья, был сильно вытерт, как бы истоптанный за многие годы множеством ног. На каминной полке я увидел биретту[34] и длинный ряд из сложенных кучками пенсов. На одной стене висело распятие из черного дерева и слоновой кости. А на другой стене меня поразила большая гравюра длиннобородого полуголого волосатого старика, забравшегося на самый верх высокой каменной колонны.
– Он тебе нравится? – Дядя поднялся из-за бюро, с полуулыбкой наблюдая за мной.
– Кто это?
– Один из моих любимых святых.
– Но что он там делает?
– Ничего особенного. – Теперь дядя действительно улыбался. – Просто он необычный человек и святой.
В этот момент, всем своим видом выражая чрезвычайное усилие, мисс О’Риордан принесла черный лакированный поднос с чайными принадлежностями и большой тарелкой толсто нарезанных кусков хлеба с маслом. Хотя я привык к гораздо более качественному меню, я едва ли заметил отсутствие выпечки. Мои мысли были настолько заняты этим удивительным стариком на столпе, что, когда экономка вышла, я не выдержал:
– Как высоко он забрался, дядя, и сколько он там пробыл?
– На тридцать шесть кубитов[35], да еще на вершине горы. И просидел там тридцать лет.
Это было так поразительно, что я подавился первым же куском хлеба с маслом.
– Тридцать лет! Но как же он ел?
– Он опускал корзину. Конечно, он много постился.
– А почему он не падал, когда спал? Я бы так точно упал.
– Ну, он был удивительным стариком. И вероятно, он мало спал. Возможно, его власяница заставляла его бодрствовать.
– Помилуйте, дядя. Власяница!
Он улыбнулся.
– Я не понимаю, зачем он это делал, – сказал я наконец.
– Послушай, Лоуренс… – (Я испытал спазм удовольствия, когда он назвал меня моим полным именем.) – Симеон жил давно, в дикой горной стране, среди диких племен. Как ты можешь себе представить, к нему ходили целые толпы. Он проповедовал им, часто часами, исцелял больных, был кем-то вроде судьи, творил чудеса и таким образом обратил в христианство великое множество людей.
Наступила тишина.
– Вот почему вы держите его в своей комнате?
Он покачал головой:
– Я узнал о нем, когда учился в колледже в Испании. И поскольку у меня было такое же имя, как у него, я чувствовал себя весьма польщенным. Стало быть, как ты понимаешь, это просто тщеславие с моей стороны.
Очарованный нашим разговором, я тепло посмотрел на дядю, который вместо ожидаемой болезненной темы об отце, чреватой слезами, поднял меня до редких исторических и интеллектуальных высот.
– Я хотел бы увидеть какое-нибудь чудо, дядя, – задумчиво сказал я.
– Они происходят каждый день, если мы только поищем их. А теперь налегай на хлеб с маслом. Сегодня у миссис Вителло выходной день, так что до завтрака у нас с едой будет не очень.
Я хотел остаться с этим заново открывшимся мне дядей для дальнейшего разговора о столпах, но он сказал, что должен пойти в церковь, чтобы выслушать исповеди, добавив, однако, чем лишь усилил мое ожидание, что завтра после мессы он будет свободен и покажет мне нечто интересное. Итак, вернувшаяся за подносом мисс О’Риордан велела мне следовать за ней. С удовлетворением убедившись, что мне не надо «отлучиться», она спустилась со мной по лестнице на кухню. Здесь она достала бутылку с этикеткой, изображающей огромную треску с открытой пастью.
– Я буду давать тебе эмульсию Пурди, дорогой. По столовой ложке три раза в день. Она очень полезна для груди.
Мисс О’Риордан медленно нацедила густую жидкость, которая, хотя и была хорошо замаскирована, отдавала жиром трески.
– Теперь, – сказала она, когда я сделал глоток, – давай посмотрим, что на тебе надето. – Пробурив указательным пальцем мою рубашку, она горестно воскликнула: – Как! Ты без фланели, дорогой? На голом теле должна быть фланель. Бог свидетель, мы не хотим, чтобы ты пошел по пути своего бедного отца. Я немедленно займусь этим.
Затем она отпустила меня, сказав пойти в сад и поиграть, но не простужаться и не портить одежду. Я вышел. Сад представлял собой квадрат зелени, ограниченный кустарником, в котором был маленький грот, где на подножии из морских раковин стояла большая статуя Богоматери в короне из звезд. По траве шла узкая бетонная дорожка прямо к боковой двери церкви. Мне хотелось пойти туда – поискать моего дядю, но я сдержался, понимая, что он сейчас сидит в своей маленькой душной жаровне.
Я сунул руки в карманы, размышляя о самых разных интересных вещах по поводу этого человека на столпе и желая быть свидетелем многих чудес, которые он совершил. Какое прекрасное зрелище – чудеса, – и их тоже можно увидеть, если поискать. И хотя наступающие сумерки заставили меня затосковать по маме, я также подумал о том, что мог бы здесь очень хорошо провести время с дядей Саймоном, если бы только мисс О’Риордан оставила меня в покое.
Увы, как только городские часы пробили шесть, она появилась из обшарпанной двери трапезной и поманила меня.
На ужин она приготовила мне целую тарелку каши со стаканом молока вдобавок, дымящимся на кухонном столе. Сев напротив и наблюдая, как я прихлебываю молоко, запивая кашу, она, возможно, отметила на моем лице оттенок недовольства и сказала:
– Мы никогда не воротим нос от хорошей еды, дорогой. Мы живем здесь очень скромно.
– Скромно, мисс О’Риордан?
– Да, скромно, дорогой. Церковь погрязла в долгах. И твой дядя, бедная душа, убивает себя на службе, чтобы выплатить их.
– Но как может церковь оказаться в долгах?
– Из-за того, что ее перестроили, дорогой. Пятнадцать лет назад, когда я впервые приехала сюда. Я не буду называть имена, но один почтенный джентльмен задумал нечто такое, что оказалось ему не по карману.
– Но разве люди здесь не платят, мисс О’Риордан?
– Платят, дорогой? – воскликнула она с презрением, адресованным безымянной пастве. – Ты видел медяки на каминной полке твоего дяди? Вот как они платят. Пенс или полпенса, а иногда, Господи спаси и сохрани, даже фартинги[36]. Дикари… Так что с этим погашением долга и с процентами, а также с тем, что он делает для благотворительности, едва ли этот бедный человек может позволить себе надеть приличную рубашку. Но он умный и хороший, и с Божьей помощью и с моей он это сделает.
Эти поразительные, хотя и безрадостные откровения привели к тому, что я доел кашу, не заметив, что в ней нет соли. Позже я обнаружил, что мисс О’Риордан была твердым сторонником бессолевой диеты, от которой, как она выразилась, легче почкам. Мы встали из-за стола.
– У меня теперь есть для тебя четки, дорогой, – доверительно сказала мисс О’Риордан. – Мы прочтем только Пять декад[37] в твоей комнате, а потом ты ляжешь спать.
Наверху мы опустились на колени в голой спальне, которая, казалось, источала аскетизм многих миссионеров, получавших здесь приют, уходивших и приходивших, странствовавших между Порт-Креганом и глубинной частью Африки.
– Мы возьмем «Пять печальных тайн»[38], – прошептала мисс О’Риордан. – И запомни: мы молимся за твоего бедного отца.
Она начала: «Первая печальная тайна: страдания Господа нашего в Саду…» И, поначалу беззвучно шевеля губами, я наконец включился в молитву. Несмотря на нашу истовость, я не думал об отце. Мне было жаль его. Я оплакивал его отчаянное состояние. Но эта страшная полуночная сцена, повторявшаяся как гротеск в моих снах, наложила табу на мысли об отце в дневное время, когда моя воля, или пусть даже то, что я за нее принимал, подчинялась мне. Вместо этого я думал о маме, и с тех пор и поныне ее лицо живо и зримо возникало передо мной. Я видел ее напряжение и печаль, смешанные с нежностью и теплом, когда она прощалась со мной этим утром. Я не думал ни о каком другом страдании, кроме как о ее. И хотя она просила меня быть мужественным, вдруг, пока я продолжал механически произносить слова молитвы, поток слез хлынул по моим щекам. Мне было все равно, что глаза экономки устремлены на меня, – от этого слезы лишь усилились. Наконец мы закончили молитву. Мисс О’Риордан медленно поднялась, все еще глядя на меня с… – может ли такое быть? – новым интересом и уважением.
– Перед Богом, дорогой, – сказала она торжественно, – ты хорошо молишься. Какое благочестие! Я обязательно расскажу его преподобию. Никогда я не видела, чтобы ребенок, перебирая четки, был так глубоко, до самого сердца растроган.
Я виновато покраснел. Но странным образом я почувствовал себя утешенным.
– Послушай, дорогой, – убежденно продолжала она, когда я разделся. – Вот я тут кое-что сшила для тебя. Твоим бедным легким будет теперь приятно и уютно.
Она вытащила что-то вроде нагрудных доспехов из красной фланели и закрепила это на мне тесемками вокруг шеи и спины. Мне было жарко и неудобно, но я уже был так измотан ее услугами, что у меня не было сил сопротивляться. Это моя власяница, с грустью подумал я, а мисс О’Риордан – мой столп.
Когда я прикрыл глаза, притворяясь, что сплю, однако сквозь неплотно сомкнутые веки продолжая осторожно наблюдать за мисс О’Риордан, она несколько секунд смотрела на меня. Затем она перекрестила меня вместе с кроватью и погасила газовую лампу. Внезапно в темноте я почувствовал прикосновение губ к своему лбу, но не мягких, теплых губ, к которым я привык, а сухих, жестких, странно непривычных губ. Тем не менее это был поцелуй – от мисс О’Риордан. Я услышал, как дверь тихо закрылась за ней.
Бедная мисс О’Риордан, разве я не должен поминать вас лишь добрым словом. Есть ли во всем мире что-либо тяжелее, чем быть подавленной, одинокой, страждущей, вечно в ипохондрии, старой девой-экономкой сорока пяти лет, с ежедневной итальянской уборщицей на подмогу в этом борющемся за выживание приходе? Похоже, остается только стать священником.
Глава одиннадцатая
Мое пребывание в Сент-Джозефе оказалось дольше, чем я предвидел, и хотя, в отличие от экономки, мой дядя не уделял мне чрезмерного внимания, я вскоре почувствовал, что ему приятно мое присутствие в доме и что наше общение, каким бы абсурдным оно ни казалось со стороны, скрашивало ему это особого рода, исключительно человеческое одиночество, навязанное его призванием, тем более что он не мог не заметить, как я начинаю привязываться к нему. Это было несложно. Простая доброжелательность, столь отличная от религиозности мисс О’Риордан, всегда привлекательна, и, несмотря на всю его самодисциплину, он был натурой мягкой, тонко чувствующей, что завоевало бы сердце любого ребенка.
Как и мой отец, он был от природы умен, с той же врожденной оригинальной индивидуальностью, каковой, как я вскоре убедился, не были наделены Небесами оба их брата, Бернар и Лео. В раннем возрасте его отправили в шотландский колледж в Вальядолиде в Старой Кастилии, где в течение семи лет он жил и с блеском учился. Испания воспитывала, формировала его, наполняла своими традициями и культурой. Он любил Испанию и искренне восхищался ее народом – я хорошо помню одну из его фраз: «Благородство мужчин, грация и чистота женщин». В темном одеянии, с черными густыми волосами, темноглазый[39] и смуглокожий, в сутане, ниспадающей с плеч, он действительно был похож на испанца, что вполне сознательно старался подчеркнуть с помощью разных маленьких уловок. И как часто он ностальгически рассказывал мне о своей счастливой жизни в Вальядолиде, прекрасном городе Сервантеса и Колумба, спасенном от мавров благодаря Санчо де Леону, вспоминая не только драматические события истории, но и более личные образы освещенных солнцем монастырей, белостенное здание учебного корпуса на фоне далеких охристых гор и сады колледжа, полные аромата апельсиновых деревьев, с беседкой, увитой виноградными лозами, где он проводил время полуденной сиесты и где, по его словам, чуть ли не прямо ему в рот падали маленькие медово-сладкие виноградины. Его назначение в затрапезный и нищий шотландский приход, в гущу простолюдинных говоров и гул окрестных верфей казалось мне печальным изгнанием из рая.
Но дядя Саймон ничуть не роптал. Он чувствовал себя как дома в своем приходе, знал по именам всех детей и большинство пожилых женщин и, казалось, действительно получал удовольствие от исполнения множества приходских дел и обязанностей, по моему мнению скучных и утомительных, когда с шести утра он уже был на ногах, чтобы подготовиться к своей первой ранней мессе, и затем с головой уходил в дневные дела, зачастую не отпускавшие его до поздней ночи. Поскольку я любил его общество и скучал по нему, когда он был в отъезде, то мне было досадно, что он служил всем и каждому, тем более что, помимо выполнения обычной рутины, он теперь каждую неделю на полдня отправлялся в Ардфиллан, чтобы проведать моего отца, – после этих визитов он возвращался с наигранной бодростью, которая не могла меня обмануть.
Я также не одобрял его готовности откликаться на каждое несчастье. Я чувствовал, что прихожане этим пользуются, каковое чувство решительно разделяла со мной мисс О’Риордан, которая особенно критически относилась к тому, что она называла «процессией нищих». Каждую среду днем цепочка просителей с неизменным постоянством выстраивалась у двери на кухню, чтобы получить согласно своему статусу дополнительное вознаграждение. Наблюдая из открытого окна кухни вместе с миссис Вителло, приходящей служанкой, за тем, как мисс О’Риордан занимается этой очередью, я подозревал, что там подвизалось немало притворщиков и притворщиц, самой отъявленной из которых была старая косоглазая карга по имени Сара Муни, с воплями и стонами ковылявшая, подволакивая одну ногу, на костыле и всегда считавшая, что ей недодали «еды» или чая с упаковкой сахара. В моих подозрениях меня полностью поддерживала мисс О’Риордан, и я снова и снова слышал, как она выражала моему дяде протест против того, что Сара опустошает кладовую закупленных продуктов.
Однако дядя Саймон, несмотря на молодость, вполне ладил со своей трудной экономкой, которая, благодаря долгому сроку пребывания в должности, стала считать себя краеугольным камнем прихода. Он позволял ей развивать деятельность во многих направлениях, терпел ее недостатки, не вмешивался в управление домом и прежде всего безропотно сносил ее отвратительную кухню. По поводу поваренного мастерства мисс О’Риордан могу только сказать, что никогда, ни до, ни после, я не знавал никого, кто наносил бы больший вред простой котлете из баранины или безобидному куску говядины. Но, в отличие от меня, дядя, по-видимому, мало обращал внимания на еду – его единственной слабостью была большая чашка черного кофе после обеда в час дня, под которую он выкуривал тонкую сигару с мундштуком, достав ее из коробки, присланной ему испанским коллегой.
Благодаря попустительству в вопросах, которым он придавал мало значения, он не только снискал уважение мисс О’Риордан, но и смог утвердиться в своих правах без вмешательства во все, что касалось его церковной канцелярии. Спокойно и твердо он вставал на мою защиту, и хотя не мог одолеть всех ее ухищрений – особенно тех, которые были направлены на мой кишечник, поскольку она неумолимо очищала меня, не говоря уже о том, что я обязан был носить большой камфорный крест, который по гигиеническим соображениям она вешала мне на шею и который, пропитывая мою кожу, превращал меня в ходячий нафталин, – дядя тем не менее отрицал ее преждевременные религиозные планы на меня, эти слишком амбициозные шаги к святости, которые заставили бы меня совершить первое исповедание, встать в ряды ордена Коричневого скапулярия[40] и выучить наизусть ответы на латыни, чтобы самому проводить дядину мессу в период моего короткого пребывания у него. Если бы ей было позволено, то, убежден, эта преданнейшая женщина хотела бы, чтобы я был рукоположен, совершил постриг, возможно, даже канонизирован, еще до того, как она выпустит меня из своих рук. Но только не дядя Саймон. Здравомыслящий и чуткий, он понимал, какой психологический шок я испытал, и видел во мне нервного, весьма напряженного и физически неразвитого ребенка, часто мучимого ночными кошмарами, от которых я пробуждался в холодном поту и которые, поскольку они всегда представляли собой гротескные вариации кровохарканья моего отца, я называл «красными снами». Как я был благодарен ему за то, что он каким-то образом ухитрялся посвящать мне свое время! По вечерам мы играли в шашки – игру, которую я уже знал. Он научил меня основам игры в шахматы и сражался со мной, отдав свою королеву. Наши беседы всегда были увлекательными, так как он никогда не смеялся над моей наивностью, и я помню, что однажды мы обсуждали памятные чудачества разных святых, тогда как в другой раз у нас был весьма вдохновенный разговор на тему ада. По понедельникам, когда он был меньше всего занят, он брал лодку и отвозил меня в часть залива, известную как Береговой Хвост. Но самым большим развлечением оказалось то, на которое он намекал, когда мы еще только встретились.
Однажды утром после завтрака, быстро управившись со своей канцелярией, он повел меня на чердак, и там среди разного хлама стояла модель локомотива, покрытая слоем пыли, но настоящая рабочая модель, такая большая, полная таких великолепных возможностей, что при виде ее я даже прыгнул.
– Не имею ни малейшего представления о том, как это здесь оказалось, – размышлял дядя. – Возможно, остатки от какой-то суматошной распродажи. Не думаю, что он в рабочем состоянии. Но мы можем попробовать.
Мы вытащили модель в сад и поставили на бетонную дорожку у задней двери. Я сбегал на кухню к мисс О’Риордан за тряпками. Вычищенный, со сверкающими ведущими колесами, двойными цилиндрами и поршнями и блестящим зеленым тендером, это был локомотив, от которого вздрагивало сердце.
– Посмотрите! – воскликнул я, указывая на бронзовые буквы на его корпусе: «Летучий шотландец»[41].
Это была точная модель знаменитого локомотива. Каким наслаждением было заполнить котел водой, зарядить из бутылки маленькую топку метилированным горючим, предусмотрительно заготовленным дядей, зажечь с помощью спичек, полученных от мисс О’Риордан, несмотря на ее протесты, хорошо подстриженный фитиль, а затем отступить на шаг, затаив дыхание в ожидании немедленного действа. Увы, когда все это было проделано, «Летучий шотландец» отказался лететь. Вода кипела, из трубы многообещающе струился дымок, даже крошечный свисток испускал пронзительно-впечатляющую ноту, но при всем внутреннем возбуждении, как моем, так и этой прекрасной машины, она оставалась инертной и недвижной.
– Ой, дядя, мы должны заставить ее двигаться! – В своем порыве я едва ли заметил, что использовал классическую фразу мисс О’Риордан.
Дядя, казалось, разделял мое желание. Он снял пальто и опустился рядом со мной на колени на голый бетон. Достав масленку из набора инструментов для дядиного велосипеда, мы смазали двигатель. Мы подробно рассмотрели все его рабочие части. Мы открутили гайки и подтянули их. Тщетно. Теперь, когда, лежа навзничь, с грязными пятнами смазки на лице, дядя изо всех сил дул на спиртовое пламя, дабы усилить жар в топке, внезапно появилась мисс О’Риордан.
– Ваше преподобие! – В ужасе округлив глаза, она всплеснула руками. – Без верхней одежды! И в таком виде! А мистер и миссис Лафферти уже добрых полчаса ждут вас в церкви с бедным некрещеным невинным младенцем.
Дядя встал с извиняющейся улыбкой, будто напроказивший школьник. Но, поспешив вслед мисс О’Риордан, он ободряюще глянул на меня:
– Мы не сдаемся, Лоуренс. Мы попробуем еще раз.
И мы еще раз попробовали. Мы пробовали неоднократно, и всегда безуспешно. Этот упрямый двигатель стал нашим всепоглощающим хобби. Полные решимости победить, мы обсуждали его ежедневно, пользуясь нетехническими терминами.
В среду следующей недели, когда мы только что поужинали, дяде принесли его кофе, и он достал и закурил тонкую сигару. Он всегда курил ее, мечтательно полуприкрыв веки, словно возвращаясь в свой любимый Вальядолид. Как я был бы удивлен и опечален, если бы знал, что через несколько месяцев он действительно будет переведен обратно в этот город, чтобы войти в штат своего колледжа. Но в тот день я ничего об этом не знал, как, уверен, не знал и он. Размякший от кофе и сигары, он лукаво посмотрел на меня:
– «Летучий шотландец»?
– Да, дядя! – крикнул я.
Мы вынесли наш локомотив из кладовки для инструментов. В то время как мисс О’Риордан с неодобрением наблюдала за нами из кухонного окна, делая вполголоса замечания миссис Вителло, мы заправили его маслом, спиртом и водой, пока он не засвистел на всех парах. Но и только. Он не «шел».
Мы склонились над подуставшим механизмом, и когда дядя снова заговорил, я наконец услышал в его голосе нотку пессимизма:
– Возможно, он где-то засорен. Попробуй его тряхнуть.
Я стал отчаянно, со всей силой и яростью трясти его, а напоследок сгоряча даже пнул. И тут раздался резкий хлопок, и котел откуда-то из своих внутренностей выстрелил каплей чего-то густого и вязкого. Некий клапан прошипел паром, колеса крутанулись, и «Летучий шотландец» пулей дунул от нас.
– Ура! – крикнул я. – Он едет! Смотрите, мисс О’Риордан, смотрите!
Локомотив помчался прямо по бетонной дорожке, набирая скорость с каждым рывком своих мощных поршней, – колеса крутятся, пар летит, из топки россыпь искр, словно это хвост кометы. Замечательное, потрясающее зрелище!
– О небеса! – вдруг воскликнул дядя.
Я посмотрел в направлении его взгляда и увидел, что из церкви вышла Сара Муни и заковыляла к нам на костыле, опустив голову и приволакивая ногу.
– Осторожнее, Сара! – крикнул дядя Саймон.
Сара, поглощенная перспективой чая, его не слышала, и локомотив, словно ведомый вдохновением, честно и без всяких околичностей врезался прямиком в ее костыль. Костыль взлетел в воздух по идеальной дуге и упал, громко хрустнув. Миссис Муни села на бетон, в то время как «Летучий шотландец», испускающий волны пара, опрокинулся и, хрипло пыхтя, лежал на боку в траве. Несколько мгновений Сара сидела ошеломленная, окутанная небесным облаком, затем с визгом вскочила на ноги и припустила – притом припустила почище зайца – к спасительной церкви.
– Ну, слава богу, она не пострадала, – повернулся дядя к мисс О’Риордан, которая присоединилась к нам.
– Но, дядя Саймон, – схватил я его за руку, обретя наконец голос, – разве вы не видели? Она побежала. Без костыля. В самом деле побежала. Это чудо!
Он задумчиво посмотрел на меня, но, прежде чем он ответил, вмешалась мисс О’Риордан, которая на сей раз выглядела весьма удовлетворенной:
– Если она не вернется завтра с двумя костылями, вот это будет чудо.
Дядя ничего не сказал, но теперь он улыбался. Я думаю, что ему понравился рывок Сары Муни на расстояние в двадцать ярдов.
«Летучий шотландец» больше не смог повторить свой краткосрочный успех и без каких-либо попыток ремонта был возвращен на чердак. Действительно, с того дня изменилась вся картина моего пребывания в приходе. Мне ничего не говорили, но, судя по выражению лица мисс О’Риордан и поведению моего дяди, теперь более серьезного и скрытного, новости из Ардфиллана явно стали намного хуже. Саймон чаще пересекал залив, возвращаясь с грустным лицом, которое при моем появлении он далеко не всегда успевал осветить улыбкой. На кухне, где меня встречали с чрезмерной и слишком явной нежностью, я тоже нарывался на приглушенные разговоры между мисс О’Риордан и миссис Вителло, пока не услышал два зловещих, часто повторяющихся слова «галопирующая чахотка»[42], которые сразу и зримо создали в моем воображении образ моего отца, бледного, как в ту незабываемую ночь, безумно скачущего себе на погибель на большой белой лошади.