Марго
Спокойной ночи, Игорёк! Завтра рано вставать…
Робко целую тебя… Маргарита».
Лебедев попытался выровнять дыхание, как после быстрого бега. Сердце его необычно тревожно колотилось. Он впервые за последние несколько лет осознал явственное желание обнять и сильно прижать к себе эту капризную и взбалмошную Маргариту. Он ещё посидел немножко, медленно заворачивая письмо и ни о чём не думая. Мысли его разлетались в стороны и улетали куда-то вверх… но возвращались в каком-то туманном клубке, внутри которого он видел уже другую Маргариту… грустную и озабоченную.
Вскрывать второе письмо ему не хотелось сразу. Он почему-то старался продлить впечатления от предыдущего письма и ничем их не тревожить. Но, глубоко вздохнув, он всё же открыл следующее письмо.
«Здравствуй, мой дорогой, Игорь! Как хорошо обласкало меня твоё письмо! В своей прозе ты тоже можешь быть высоким. Ты запрещаешь мне думать о ненормальностях психики и утверждаешь, что любовь ─ это временная болезнь с длительными осложнениями в виде семейной жизни. Смешно. Но я не смеялась. Я плакала… и мне хорошо было плакать. Я ревела за правду в твоих словах и за горькую правду жизни. Я ревела и была рада своим слезам… как будто бы ты мне разрешил пореветь и пролить слёзы за правду. Вот такие аналогии у нас… Но мне нельзя долго расслабляться. У меня сын, ему уже скоро пять лет, и я должна подавать ему хорошие примеры.
Ты советуешь сместить акценты и писать тебе не о чувствах, а о городе Огре и о работе. Это больше концентрирует внимание и не даёт права расслабляться. Я с тобой соглашаюсь. Хорошо. Слушаюсь. Буду писать о том, что меня окружает.
Спасибо, дорогой Игорь! Со слезами мне стало легче. Я стала даже улыбаться… на работе. Спокойной тебе ноченьки!
Целую тебя, товарищ Лебедев, за комсомольскую поддержку страждущих. Твоя плачущая Маргарита».
Лебедев быстро свернул письмо, засунул его в карман лёгкой куртки и быстро вышел из здания почтамта. Ему захотелось ответить немедленно на полученные письма, но ответить в спокойной обстановке, у себя в комнатке… ответить не спеша. По дороге он переложил оба письма в нагрудный карман рубашки и быстро зашагал к автобусной остановке.
Отчёт для завода переделали за два дня, подправив кое-что в мерах по охране труда и в общих предложениях по профилактике профессиональных заболеваний. Но директор института его упорно задерживал «на всякий случай». Для Лебедева переделка отчёта выглядела небольшим, но явным преступление против всех рабочих и служащих оловозавода, но… он покорно это сделал, подчинившись пожеланиям директора института. Свой гнев и возмущения он позволил себе выразить в письмах к Маргарите, во-первых, чтобы отвлечь семейную женщину от слишком яростных чувств, мешающих нормальной семье, а во-вторых… он, наверное, не смог бы сказать внятно, что в тот момент было на втором месте.
Он торопился отправить довольно увесистое письмо Маргарите, чтобы пораньше успеть в кассу Аэрофлота за балетом в Симферополь. Наконец-то Горбачёв разрешил ему вернуться на отдых. На почте его снова ждали два письма, написанные снова день за днём. Лебедев опять с лёгкой нервной дрожью открыл первое письмо.
«Игорь, здравствуй! Ты мой непонятый Орфей.
Частично подчиняюсь твоей просьбе писать о городе и работе. Ты же знаешь, что я попала в город Огре по запросу Риги. Рига сделала запрос на детских врачей в Омский мединститут. Там училось довольно много латышей. От них в Риге уже знали, что в Омске дают очень хорошее медицинское образование. Меня туда распределили. Когда приехала, то узнала, что никто не хотел работать детским врачом в Огре. Здесь большая трикотажная фабрика, много работает молодых женщин, много молодых матерей-одиночек. Проблема с детьми, детской заболеваемостью и женскими болезнями просто огромная! Никто из латышских врачей не хочет эту проблему решать. Бегут отсюда. Я осталась. Тут я убедилась, что многие медсёстры слабо подготовлены, поэтому мне пришлось заниматься с медперсоналом и обучать сестёр. Меня приняли и полюбили. А вот мужа моего ненавидят. Он, оказывается, работает в структуре, которая всё в Огре охраняет.
Всё! Теперь о другом.
Чтобы подарить мне такое стихотворение на выпускном вечере, – надо же любить меня, хотя бы тайно!!! Не находишь?! А я нахожу. Потому и вспыхнуло всё и загорелось во мне. Загорелось жутким пламенем страстей. Я удивлена, насколько это бешено и жутко. Мне боязно за себя саму.
Что так сердце закорябалоКошкой бешеной в пылу?О тебе я вдруг заплакала…А причины не найду…Похоже на то, что я хочу разбудить тебя, тайно любимого, для себя, явно любимой. Наступила эпоха перемен, которая всем приносит одни несчастья. Нам обоим нужно крепиться.
Обнимаю тебя, Игорь, я без права быть твоей.
Беспроблемной тебе ночи, дорогой ты мой Орфей!»
Лебедев с большой аккуратностью сложил письмо и положил его в нагрудный карман рубашки. И снова… ему хотелось подождать с получением информации из другого письма. Он медлил, медлил… прошёлся по залу почтового отделения и, наконец, решил вскрыть следующее письмо.
«Здравствуй, дорогой Игорь!
Мы за шесть лет учёбы в институте много раз встречались, даже танцевали вместе… и даже один раз ты меня поцеловал! Но это явно с перепугу. Ты был такой робкий и нежный с девушками. И в то же время был дерзким и даже хулиганил. Весь соткан из противоречий! Но в институтском оркестре самодеятельности ты классно играл на скрипке. За одно это можно было простить все твои дерзости,
А откуда они появлялись, эти дерзости? Это было похоже на приступы. Я могу их сравнить, конечно, очень фигурально и неправильно, но всё же сравню их с приступами эмоций у больных хронической туберкулёзной интоксикацией. Современные врачи не хотят признавать такой диагноз, но у нас в Огре я вижу довольно много людей с такими признаками затаённого внутри туберкулёза. Приезжают к нам лечиться хвойным воздухом лесов.
Так вот, твои дерзости похожи на такие приступы. Впрочем, я не все твои дерзости знаю. Мы всё же на разных факультетах учились. Но ты в моей памяти сохранился как хороший парень, честный и самостоятельный, но немного дурной. Тебе нужна хорошая и умная жена, чтобы сглаживала и выравнивала, что надо.
Тогда это всё забылось в суете институтской круговерти, но вот сейчас выплыло и резко встало на пути в моей жизни. Я почему-то не могу отвязаться от мыслей о тебе. Прошло довольно много лет… и вот с неба долбануло громом небесным. За что и почему? Неужели меня Боженька наказывает за то, что я подчинилась маме и вышла замуж? Я могла отказаться и не пойти… Но подчинилась. Теперь я грызу локти и рву на себе волосы. Мой муж – ну совершенно-пресовершенно не мой муж!! Осознаю сейчас и удивляюсь. Сколько лет я была под гипнозом у своей мамы!
Отчего так созревает Долгожданная любовь?Всё опасное – теряет… Бьёт пока не в глаз, а в бровь.Но ведь как-то ж не промажет!.. Повредит мои глаза! —Что народ в округе скажет? Что скажу и я сама?..До свиданья! До свиданья! Сибиряк ты мой родной!
Нету слов для покаянья… Я желаю быть Собой!
P.S. Последнюю строчку можешь прочитать иначе, например, – я желаю быть с тобой!
Твоя дерзающая Марго».
Лебедев глубоко вздохнул и, так же аккуратно свернув письмо, положил его в нагрудный карман рубашки и поехал за авиабилетом в кассу Аэрофлота. С билетом довольно быстро всё решилось. Домой, то есть в свою съёмную комнату, ехать не хотелось. Но можно было снова встретиться с директором института и попросить возмещение за прерванный отпуск. Хотелось всё же немного отдохнуть на море вдали от большого города…
Перед отлётом в Симферополь Лебедев получил новое письмо из Латвии. Письмо было толстое и тяжёлое. Читать такое письмо Лебедев решил в спокойной обстановке.
«Здравствуй! Трезво-православный, мой Игорёк, стремленьем славный!
После твоего письма меня в жар бросает каждую минуту. Ты почему такой дурной на всю жизнь? Немедленно уходи из своего института, со своего оловозавода!! Немедленно уходи!!! Любая работа без радиоактивности будет лучше твоей настоящей. Я умоляю тебя, Игорь! Пожалей себя, свою дочку, жену… и меня, конечно, пожалей. Ты там наверняка заработаешь лучевую болезнь, если уже не заработал. Два года трудиться за пятак в день в условиях тюремных шахт??
Игорёк, милый! Ну, неужели ты такой дурачок? Я хотела тебе длинное письмо написать, но не могу. Меня всю трясёт от неожиданной твоей глупой покорности. Увольняйся из института немедленно, если в тебе осталась хоть капля здравого смысла. У меня на работе всё из рук валится, когда я вспомню твоё письмо. И как тебя любить такого, бесцельно верного, дурного? Ты выполняешь приказ министерства? Ты хочешь отработать три года в тюремных условиях?
Всё! не могу больше о тебе писать. Буду о себе… Я сама в больших раздумьях… смотрю на нас с тобой. Неужели так медленно люди созревают до своей настоящей любви? Ужас! Так всё человечество может выродиться напрочь.
Я чувствую, что сильно изменилась. Как-то сразу и очень. Мне хочется подчиняться тебе, и я даже заболела. Спасай! Мне нельзя болеть! У меня сын.
Скажи, умный! Что со мной?
Прости за важный для меня вопрос. Но я чувствую, что моему сердцу нужен более длительный разговор, прямой контакт и совместное общение. Прости, если потревожила.
Твоя сердитая до бесконечности Марго».
В письмо были вложены две вырезки из русскоязычных газет и одна небольшая вырезка из газеты на польском языке. Там приводились первые признаки лучевой болезни и известные на то время профилактические мероприятия.
В Симферополь Лебедев прилетел в глубокой задумчивости. До конца отпуска оставалось всего десять дней.
Дядя Костя сразу же бросился к племяннику с вопросами.
– Чего это тебя беспокоят без дела? Из отпуска вызывают? Что это за работа такая, где никакого спокойствия нету? Ирина грустная ходит и сердится на тебя. Отдохнуть, мол, даже не можем нормально.
– Да… комиссия приехала неожиданно, – вяло отвечал племянник. – Стали инспектировать завод, проверять соответствие технологий современным требованиям, меры по охране труда проверять… показатели здоровья им понадобились. А меня вызвали для срочного переделывания отчёта, который дирекция обещала вручить этой комиссии. Мы за два дня всё изменили, как нужно было дирекции института. Но меня долго ещё не отпускали. Настроение паршивое стало. Пришлось врать и подвирать в новом отчёте.
– А, не горюй! – Дядя Костя отчаянно махнул сразу двумя руками для большей убедительности. – У нас на фронте тоже командиры врали напропалую. То, мол, взяли, это разведали да обезвредили… Вранья было до самой макушки. А солдаты гибли… Всё руководство было малограмотное, не способное командовать. Сколько жертв зря положили…
Настроение у Лебедева было испорчено окончательно. Его уже ничто не радовало: ни море, ни солнце, ни воздух. Да ещё прибавились осуждающие разговоры жены, о том, что муж не может заработать семье квартиру, а работает как лошадь.
С отдыха семья вернулась с невесёлыми раздумьями. В Новосибирске был лёгкий моросящий дождь, и сам аэропорт казался плачущим и жалким. Устроив семью дома и выполнив некоторые поручения жены, Лебедев сел на автобус и поехал на почту.
В Главпочтамте его ждали три письма. Лебедев получил письма и с некоторым раздражением подумал: ну что можно написать в трёх письмах сразу? Что там… ей делать нечего?.. Прочесть письма он решил дома.
Но дома не оказалось возможности сделать это сразу. Ирина написала ему список продуктов, которые нужно срочно купить, дала мужу большую сумку и выпроводила за дверь. Лебедев понуро поплёлся по магазинам, понимая, что жена действительно права и надо как-то искать способ получить квартиру для семьи.
В универмаге его окликнул заведующий отделом института Пётр Петрович Смагин.
– Игорь Александрович! Постойте немного… Во-первых, здравствуйте! Распрямите брови, а то Вы суровый какой-то. Во-вторых, Горбачёв ищет Вас. Долго не могу говорить, но суть дела в том, что Вам нужно срочно разработать меры медицинского и даже медикаментозного оздоровления рабочих оловозавода. После комиссии столько хлопот появилось, что ужас! До конца вопрос не знаю по Вашей части, но надо создать впечатление нашей активной оздоровительной работы в городе и на заводе, в частности. И, в-третьих, ещё есть кое-что. Наш Горбачёв и директор оловозавода, не знаю его фамилии, решили прописать Вас в дом, который назначен в городе под снос. Я и Мария Самуиловна Фурс уже прописались туда. Теперь Вам нужно разыскать Погорелова Ивана Сергеевича, заведующего отделом коммунальной гигиены. Его тоже пропишут в дом под снос, а он никаких адресов не оставил и укатил в отпуск. Дом скоро будут сносить, а мы получим квартиры. Срочно займитесь поисками Погорелова. Наверное, придётся спросить в милиции адрес родственников. Никто не знает, где он может пребывать. Но вы как-то чаще с ним разговаривали… поэтому решили Вас попросить найти Ивана Сергеевича.
Новая информация подстегнула Лебедева как хлыстом. Он быстро посетил все магазины для выполнения заказа жены и, явившись домой, хотел обрадовать её новыми перспективами. Но жена встретила его сухо:
─ Мы с Ритой уже спать ложимся, не шуми. Разложи всё в холодильник. Завтра разберёмся.
Оказавшись один на кухне, Лебедев подсел поближе к тускло горящей лампе и принялся читать полученные на почте письма. На даты он не смотрел.
«Здравствуй, Игорь! Решила обновить в памяти…
Нахлынула волна воспоминаний! Как огромной высоты волна… катастрофическая волна. Я вспомнила, как мы были в спортивном лагере института. Это было, кажется, на втором или третьем курсе. Ты выпускал там еженедельные стенные газеты, которые пользовались вниманием. Там были твои стихотворения и моё одно опубликовал тоже, скупердяй. Я тебе два стиха давала. За три недели мы выпустили три стенгазеты. Шуму было вокруг них много. Некоторые были недовольны за критику. Ну, да ладно… Я помню не за это переживала. Мне было страшно, как это твои руки скрипача с топором и молотком управляются. Боялась за тебя, но скромно боялась, а надо было сильнее переживать. Но ты колотил, рубил и чёрт-те что делал и не собирался жалеть ни себя ни других. Мне было немного страшно, но потом я об этом забыла.
Помню ещё, что на складе в лагере из музыкальных инструментов были барабан да горн пионерский, за ещё гармошка задрипаная, не пригодная для музицирования. Но ведь ты, хозяйственный такой, ты эту гармошку как-то приспособил для игры и даже сам играл… не помнишь, как аккомпанировал поющим? Там ещё был Федька Середа! Ой, вспомнишь-вздрогнешь. У него не было никакого слуха, но он яростно хотел петь. Его, этого Федьку, ваш художественный совет выпускал только для смеха. Помнишь, там толстая тётка была, художественный руководитель. Так вы с ней для хохмы Федьку выпускали на сцену. Его бурно приветствовали криками и свистом, а потом некоторые парни долго ему подражали, коверкая мелодию.
Я запомнила ещё один момент. Назовём его "смерть гармошки". Как-то раз, в музыкальном экстазе… между прочим, ты неплохо играл на гармошке-то (где научился, не скажешь? ) – так вот, в экстазе ты рванул гармошку в самый громкий момент и… меха у этой бедненькой и старенькой гармошечки лопнули, а из гармошки пыль столбом повалила. И ты чуть сам не задохнулся этой пылью. Это было так эффектно, что я смеялась чуть ли не два дня. Потом успокоилась. А чего мне было волноваться – ты же жив остался!
Спокойной ночи тебе, Игорь!
Твоя смешливая Марго».
P.S. Наша главная врач недавно вернулась из Швеции. Не знаю, по какой причине она ездила туда с мужем. Важно другое: она там слышала местную группу, вокально-инструментальный квартет (два парня и две девушки). Она полна восторгов. Говорит, что такой группы нигде нет в мире. У них совершенная гармония в исполнении, такой благородный образ всего квартета в целом. Они с мужем хлопали этому квартету до боли в ладонях. Одну пластинку привезла».
Да, действительно, о спортивном лагере института у Лебедева было много приятных воспоминаний. Действительно, они там работали физически и умственно с высоким накалом страстей… И правда, с гармошкой такой казус произошёл… Этот случай обыгрывали даже в соседнем лагере… кажется от машиностроительного института.
Лебедев посидел немного с блаженной улыбкой на лице и выбрал следующее письмо, самое толстое.
«Здравствуй, Игорь! У меня сегодня трудный день. Всю субботу пишу тебе письмо. Мне почти дурно…
В пятницу была у трёх немок совсем близко, за городом Огре. Это три старушки, у которых четверо детей (внуков, естественно).
Я была там уже третий раз. Эти три старушки раньше жили совсем рядом с Ригой в большом доме. Этот дом у них латыши отобрали и переселили в небольшой двухэтажный домик в 5 комнат. Домик совсем рядом с Огре. В этом старом доме живут все три семьи. Дети этих старушек вместе с зятьями и жёнами уехали в Германию, так как их выгоняли латыши-националисты (это при Ульманисе), а бабульки с внуками остались. Их пока не трогают.
У каждой старушки по дочери, а у госпожи Софьи ещё и сын есть. Госпожа Софья ведёт дневник уже много лет. Они рассказывали мне, как латыши в 1941 году жгли евреев в синагогах. Обливали бензином и жгли. Кто хотел выбежать или выкинуть своего ребёнка для спасения, в тех стреляли из автоматов и бросали гранаты. Они (старушки) очевидцы этих латышских зверств!! Расстреливали евреев регулярно ранним утром на окраине города в Бикерниекском лесу. Привозили, заставляли раздеться до гола, выстраивали на краю рва и стреляли. Стреляли на латышским манер: одна шеренга латышей вставала на колено и метились они в сердце, а вторая шеренга стоя метились в голову.
Расстрелы проводились регулярно два года подряд. И это была только латышская команда. Там немцев не было. Известно даже имя командира: это некто Виктор Арайс. Они расстреливали и всех душевнобольных, и сочувствующих коммунистам, и просто неугодных им людей. Так что земля Латвии полита кровью невинных людей, и за это Бог даст им наказание. Так считают эти немецкие старушки.
Когда Ригу освободили от немцев в 1944 году, то к этому времени из 80 тысяч евреев в Латвии осталось только 162 человека! Это документальные данные, и госпожа Софья их записала. Она надеется, что дети когда-нибудь опубликуют её записи. Я их всех называю госпожами. Это немецкая элита. Все бабульки говорят на немецком, французском, русском и латышском языках. Это цвет нации!
А что касается латышей-зверей, которые расстреливали евреев, то они все попрятались в лесах и оттуда нападали на мирных жителей или на кое-какие учреждения. Там в лесах они чуть ли не 10 лет прятались и безобразничали. Они все боялись справедливых наказаний за свои зверства.
Но… Но, когда я узнала фактический материал про недавнюю и правдивую историю Латвии, я просто заболела. Я ехала в Латвию, как в спокойную и благополучную область, но не предполагала, что здесь могут быть такие люди-звери.
Бабульки говорят, что сами латыши ни к какому развитию не были способны. Культурный уровень у них был всегда очень низкий. Первый учебник латышского языка появился у них только в 1868 году на русском языке! Это на полвека раньше наших советских чукчей, живущих в невообразимо более суровых условиях Крайнего Севера! Культура для латышей развивалась немцами да русскими. И вообще латыши получили письменность на 800 лет позже всех развитых стран. Дикари ужасные были.
Это всё записала госпожа Софья! Очень интеллигентная бабулька. Она знает, что немцы специально для латышей изобрели письменность на основе немецкой грамматики. Я этого не знала и даже предполагать не могла. Вообще немцы строили в Латвии всё для нормального жилья: каменные здания (у латышей никогда не было таких), возводили мосты, строили дороги, церкви и соборы. Домский собор немцы построили и установили там самый современный орган в Европе. Вообще собор строился с 13 века, когда сами латыши были натуральными дикарями и зверствовали по всей территории страны, которой ещё фактически не было. Собор был гордостью всех немцев в мире. Но латыши его у немцев отобрали, а самих немцев выгнали вон. Бабульки называют латышей свиньями. Так и говорят: свиньи у нас всё отобрали. Они меня убеждают, что латыши – это очень пакостная и неблагодарная нация. Более того, они уверены, что русские зря строят в Латвии заводы и фабрики, школы и больницы. Латыши всё равно всё отберут, развалят и будут плакать, что их обидели.
Для меня всё это было так страшно и необычно, что я стала записывать. Это и тебе пригодиться. Нигде не найдёшь. Бабуленьки надеются, что их сведения, их документированную правду когда-нибудь опубликуют их дети и внуки, когда можно будет говорить открыто.
Интересно, что полноценную власть правительству Латвии тоже передали немцы в 1919 году. Это сделал немецкий генерал-майор Рюдигер фон дер Гольц (не уверена, что я правильно записала). А латыши вытолкали этого генерала вот пинками под зад. Теперь все свои зверства и грехи латыши списывают на немцев да на русских. Вот, народ!! Печатная история Латвии – сплошь враньё. Бабульки-то всё читают до сих пор! У них и газеты, и журналы есть.
Мне сейчас нужно прийти в себя после такой информации. Успокоиться, чтобы суметь работать достойно и терпеливо. Тоже вот, жизненная трудность появилась. Но я справлюсь. Гораздо труднее с тобой…
С тобой труднее… Очень много темМеж нами живы… О них ты не сказал…Но живы!! Бередят! Бессовестно меж темИ тело, и мозги, и душу, и астрал…Ох, Игорь! Не хочу, чтоб ты как я страдал.
Спокойной тебе ноченьки без страхов и хлопот. Пусть здравое решение к тебе во сне придёт. Твоя страдающая Марго.
P.S.
Совсем забыла спросить тебя о народных средствах. Ты же увлекался старыми книжками. Я видела в твоих руках народные лечебники из популярной фирмы «Самиздат».
Проблема вот в чём: в детских садах и яслях детишки заражают друг друга воздушно-капельными инфекциями. Поройся в свой памяти или сообрази сам. Посоветуй, как прекратить этот процесс».
Информация от Маргариты была новая для Лебедева. Правда, дядя Костя тоже говорил примерно об этом… но так наглядно всё виделось только сейчас. Но это беспокоило и даже пугало Лебедева.
─ Ты спать будешь сегодня или нет? ─ Ирина выглянула из-за занавески. ─ Немедленно ложись и туши свет.
Лебедев послушно сложил все письма в карман пиджака и выключил свет. Нарушать покой дочери он не хотел. Третье письмо оказалось непрочитанным.
Новый рабочий день начался для Лебедева с телефонных звонков по разным учреждениям в поисках информации о Погорелове. Звонок в милицию изменил все его планы на день: ему было предложено прийти в отделение милиции со своим паспортом и с письмом из института с просьбой выдать информацию о Погорелове, Иване Сергеевиче для оформления прописки по новому адресу и об извещении родственников об этом. Необходимо было ещё оформить доверенность от института на такое действие.
По месту вызова Лебедев попал только во второй половине дня, просидел там 45 минут, пока не закончится обед, и предстал, наконец, перед миловидной женщиной лет сорока.
Узнав сущность вопроса, женщина строго посмотрела на посетителя и ровным голосом сообщила, что такого рода действия милиция не приветствует. Чтобы разрешить прописку в доме, предназначенного под снос, надо разрешение заместителя мэра города. Однако, информацию о родственниках и местах их проживания женщина предоставила.
Директор института, выслушав своего сотрудника, сразу бросил свой подбородок на раскрытую ладонь, поставленную на локоть руки.
─ Что делать нам с Вами, Игорь Александрович!? К чему бы Вы не прикоснулись, там везде возникают катастрофы. С оловозаводом только-только зализали раны, как теперь с пропиской проблемы появились. Шкундин с оловозавода хорошо везде договорился, поощрить Вас мы собирались… А Вы растрезвонили всё в милиции. Теперь с квартирами может не получиться… Заместитель городского главы, конечно, воспротивится… Видите, Игорь Александрович… Не представляю, что делать. ─ Директор института снял подбородок с ладони и постарался сесть в кресле прямо.
─ Максим Семёнович, ─ спохватился Лебедев, ─ мне звонить или не звонить родственникам Погорелова? У него родители в Подмосковной Ивантеевке живут. Возможно, он там находится?
─ Ну, звоните, если уж заказали разговор. Может как-нибудь вывернемся. Я Шкундину буду снова звонить. Он быстро в таких делах соображает. Да… квитанцию сохраните для отчёта.
В растерянном виде Лебедев пошёл в свой отдел и сел за стол. В отделе было всего два человека. Остальные находились в отпусках. Настроение было плохое и подавленное. Лебедев почувствовал, что в кармане пиджака что-то мешает. Он вытащил все письма, пересмотрел их, как будто видел их впервые, и не спеша распечатал непрочитанное письмо. Но тут же резко передумал, закрыл конверт и принялся сочинять письмо Марго, что посчитал срочно необходимым. Надо было срочно высказать своё мнение на неверное осуждение всех латышей.